Проза.

[Дoчь*Cамурая]

Когда я накрываю нас крыльями, ты делаешь нечто подобное, чем вызываешь у меня улыбку. Мой сильный отчаянный малыш, ну-ну. Успокойся. Я с тобой, я всегда буду с тобой.

Эти глаза в последний раз смотрят на неоконченную картину в углу. По зелени яблок стекают кровавые ручейки, напоминающие слезы. Через некоторое время в нашем коконе начнут происходить изменения. Синапсы начнут потихоньку прорастать друг в друга, как корневые системы деревьев сплетаются с грибницей. Жировые ткани равномерно распределятся по нашей поверхности, а сердца синхронизируются между собой в едином четком ритме. И это лишь начало, впереди у нас целая жизнь.

Еще совсем недавно я назвал бы это нарушением границ, метаморфозой и извращением. Сейчас же я называю это любовью.

 

[Дoчь*Cамурая]

Я не искала новой встречи. Думаешь, я скучала этот месяц? Нет. Надеялась, ты больше не позвонишь. Не найдёшь в первой встрече ни нотки тепла. Прочитаешь между строк всё, о чём промолчала. Но глупо было на это рассчитывать.

Толстокожий и бесчувственный, как и все остальные.

 

[Дoчь*Cамурая]

Привиделось ли тебе? И да и нет. Тот, с кем ты вчера познакомился, зовется Императором плоти. Это своего рода городская легенда. Типа, если словишь "бэд трип" от наркоты, то рискуешь встретить повелителя всех человеческих мерзостей, который вскроет тебе черепушку и трахнет прямо в мозг. Я на курсах по психологии слышал, что такие явления и сущности могут повторяться от человека к человеку без серьезных изменений. Типа, коллективный собирательный образ. Это не какой-нибудь искуситель, жаждущий добраться до твоей души. Люди друг с другом и без веры в мистику творили такие непотребства, что ад замерзнет в ужасе. Одни творят, а другие созерцают. Многие так до конца и не оправляются от встречи с истинной человеческой природой. – с этими словами он покосился на своего отца.

 

[Дoчь*Cамурая]

Иосиф раздраженно потёр виски. Порой его друг ведёт себя как ребёнок, а не как историк и ученый.

– Во-первых, ты делаешь это неправильно, нужно специальное устройство, которое непрерывно переключается между станциями. Так что перестань баловаться и следи за дорогой.

Америка бросил крутить ручку и нажал кнопку «выкл». «Смерть» сказало радио напоследок, и замолкло.

– Во-вторых, ты учёный или хрен моржовый? Где связь между радиоволнами и... не знаю даже... биополем человека, мозговыми волнами, эктоплазмой, наконец. Которой, кстати нет – всё мистификации. Человек впечатлительный, который хочет верить, услышит голос умершей бабушки, особенно если его посадить одного на кладбище с шипящим и издающим странные шумы приёмником. Это всё у человека в голове. А я вот ничего не услышу, да и ты, надеюсь, тоже.

– А я? – спросила Ольга широко и задорно улыбаясь, так что стало видно щербинку между передними зубами.

– А ты мой голос услышишь, требующий прекратить дурью маяться и шуровать домой.

 

[Дoчь*Cамурая]

Иосиф сопротивлялся. Теперь он знал, что будет, если он продолжит смотреть. Все монстры, шпионы и подземные лаборатории станут правдой, какими бы абсурдными они не были. Он закрепит сделку с совестью, оправдав свои низменные поступки. Он забудет правду.

Правду, что он никто и таких как он миллионы. Простых, незначительных, рядовых винтиков, вечно желающих большего, но не готовых что-то предпринять. Он считал, что должен быть кем-то, его неудачам должно быть более разумное... Нет! Более желанное объяснение. Не может начальство «просто» его ненавидеть, не может девушка «просто» изменять у него за спиной, не может жизнь «просто» проходить мимо.

Вот что обещают сияющие глаза – иллюзию смысла. Они дали ему почувствовать мир, полный заговоров и секретов, которые как паутина сплелись вокруг него – центра этой новой вселенной. Пускай это будет ложь, но зато какая! Больше никаких случайностей, всё закономерно и логично. Нужно лишь заплатить цену. Иосиф перестал сопротивляться давящему на грудь весу, и тот окутал его, словно пуховое одеяло, стал незаметен.

 

[Дoчь*Cамурая]

Да, мой отец был незаурядным человеком. Он не только любил читать – что впоследствии передалось мне, – но еще умел думать. Поэтому он одним из первых в нашей стране во всеуслышание отверг католицизм и религию, признав в последней лишь хитрый способ управления массами. В противовес деду и прадеду, чьи находчивость и сила воли обеспечили семью деньгами, отца мало интересовала коммерция, тем более политика. Куда больше влекла наука. Его беспокойный страждущий ум жаждал великих свершений: невероятных открытий, умопомрачительных истин, а то и метафизического Абсолюта.

При этом отец был способен отличить достоверное от вымышленного, будь то серьезное изыскание или пестрящие научной терминологией писульки. Вероятно, из-за этого он столь яростно порицал большинство устоявшихся в обществе мнений и идей. И в особенности вновь обретшие популярность оккультные практики, веру масонов и розенкрейцеров, не говоря уже обо всех этих болванах-спиритуалистах типа Месмера и Джексона Дэвиса, и уж тем более о таких явных жуликах, как Блаватская, Гурджиев и Кроули. Во всем этом он неизменно обнаруживал либо все тот же способ подчинения одним человеком другого – по совместительству банальный «заработок из воздуха», – либо оторванные от жизни умствования зажравшегося сибарита. Отец понимал, что подлинная истина не имеет ничего общего с тем, о чем распинаются эти надменные простофили. Истина должна быть сокрыта от большинства, но она не является привилегией голубой крови или солидного капитала, нет. Истина – это подарок ищущему разуму, что способен отринуть ложные доктрины, большинство из которых зачастую выстроены исключительно на мнимом авторитете «учителя», слепой вере в чудеса, а то и архаичном страхе неведомого. Несложно догадаться, что при таком раскладе вовсе не обязательно, будто истина известна и некоему «элитарному» меньшинству.

 

[Дoчь*Cамурая]

Вот в чем была ошибка отца, как и всех его предшественников: слишком привязанные к мирскому, запертые в рамках привычной им реальности, они забавлялись тем, что выдумывали всевозможные концепции, разглагольствовали об истинном и пытались вывести некую универсальную доктрину. Одетые в сшитые на заказ костюмы, они угощались ростбифом из выдержанного в молоке теленка и потягивали дорогое французское вино, либо, сверкая золотыми перстнями, курили ароматные кубинские сигары и наслаждались отменным бренди, и за всем этим рассуждали о свободе, даже не понимая сути последней. А ведь свобода – лишь первый шаг на пути к постижению высшей мудрости: правда, лежащая на поверхности и всеми пренебрегаемая.

Ближе прочих к ней подобрались гностики – те, кого Отцы Церкви надменно обозвали «борборитами», – а среди них: карпократиане. Именно их мысль о презрении к материальному миру путем погружения во грех, в черную бездну, открыла мне глаза. Я понял, что единственный способ возвыситься – это отказаться от всего, что имеешь, и в первую очередь – принести в жертву самое ценное, самое горячо любимое, что у тебя есть: да, себя принести в жертву и свою любовь.

Нет, не грех, но ужас и невыносимые страдания – вот что такое бездна. Ужас и страдания, которые требовалось превозмочь силой воли. И разве не об этом проповедовал Мейстер Экхарт? «Восстань же, благородная душа! – писал он. – Выйди вон из себя и иди так далеко, чтобы не возвратиться уже совсем, и войди в Бога так далеко, дабы никогда из Него не выйти: только там пребывай, чтобы никогда вновь не быть тебе в положении, в котором ты имела бы дело с тварями. И всем, что откроется тебе, не обременяй себя, и всем, что перед глазами у тебя, не вводись в заблуждение».

 

[Дoчь*Cамурая]

Кешу не очень-то и заботила отталкивающая внешность его «избранницы», он считал, что подобное должно тянуться к подобному. Единственное, что раздражало в её облике — огромная, грубо набитая «ромашка» на плече, тюремная татуировка, означающая привычку к разгульному образу жизни. Должно быть, в тюрьме Оксана была в разы стройнее, ибо сейчас этот цветок любви перекосило и раздало вширь вместе с хозяйской рукой.

 

[Дoчь*Cамурая]

Моей самой адской неразделенной любви было восемь лет. Мне было семь. Это было вообще не смешно: я прямо умирала, вообще. Приходила на детскую площадку перед его подъездом и ждала часами, чтобы его увидеть, а чтобы притвориться, что он ни при чем, лазила по всем этим адским перекладинам, кольцам и шведским стенкам. К концу лета я проделывала такие чудеса, что соседка отвела меня в секцию спортивной гимнастики. Кончилось кандидатством в мастера, но вот мне тридцать два, а я когда прохожу мимо этого дома – у меня колени ватные делаются. А я даже не знаю, живет он там еще или нет. Телефон помню наизусть. (Тама Морева)

 

[Дoчь*Cамурая]

Просторный, прозрачный, шумный, потертый, насупленный, на дорогах суетливый, на крышах философствующий, после десяти безалкогольный, после часа разведенный, а в остальном круглосуточный, под бушлат проникающий, Спартак и немцев побеждающий, гастрономически изысканный, геройски голодающий, ветренный, скрепный, завидующий, надменный, петровско-ленинский, имперско-советский, морской и суховатый, красивый, но не на пленку, а в душу.

Два года назад я пообещал себе вернуться в Москву и обещание сдержал. Но на пути перед Москвой стал Питер и украл мое сердце. Я не хотел в Питер. Я смотрел "Брата", я слушал ДДТ, я глядел на фотографии и не понимал, почему в глазах европейца Питер наглухо затмил собой размашистую Москву. Питер оказался и правда не на пленку, а в душу.

 

[Дoчь*Cамурая]

Михаил неспешно зашагал домой. Ему навстречу медленно и урывками двигались, как зомби, раскачиваясь из стороны в сторону, парочка деревенских опоек — существа без пола и возраста. Их красно-фиолетовые лица были раздуты от алкоголя и синяков. Из-под отекших тяжёлых век смотрели в никуда поросячьи стеклянные глазки. Бессвязные слова выплёвывались растянутыми звуками из разбитых одутловатых губ. Отёкшие трясущиеся руки крепко держали драгоценную чекушку, прижав её к груди, будто младенца.

«Когда-то таких били кнутом прилюдно на торговых площадях», — подумал Книжник и услышал, как наяву, свист рассекающего воздух кнута. Вот он с характерным глухим звуком жадно, словно гиена, впился в плоть, рассёк её, оголяя белоснежные, как первый снег, рёбра. Снег... Зимой кровь в ранах сразу замерзала и становилась твердой, как лёд. Впрочем, при любой погоде площадь окрашивалась в красный. Спина становилась кровоточащими лохмотьями мяса и кожи, что едва держались на костях. И если человек выживал, то уже не притрагивался к алкоголю. «А ведь почти никто не выживал. Зато таких вот, недолюдей, не было», — он с ненавистью посмотрел на приближающихся пьяниц.

 

[Дoчь*Cамурая]

Ассистент Чоткерашвили сидел возле художника Рыбина. Тот катал по скатерти хлебные шарики и с тяжелой ненавистью смотрел на Марка Григорьевича.

— Как его пустили в искусство? — спрашивал он Чоткерашвили. — Зачем? Только наша демократия гарантирует права такой бездари… У него диплом — и все тут! Значит, его нельзя прогнать взашей. А ему важен тот момент, когда он влезает в соавторы к сценаристу и получает постановочные, больше его ничто не интересует. Он ведь и актеру-то ничего толком показать не может, актерам неинтересно работать, им делается скучно, когда они видят его сонную физиономию.

— А ты чего злишься? Тебе ж с ним спокойно — никаких требований! Рисуй себе этюды, готовь персональную выставку.

— Я в творчестве не спокойствия ищу, я ищу в работе гибели.

— Иди в верхолазы, — предложил Чоткерашвили. — С твоей комплекцией сразу в ящик сыграешь.

 

[Дoчь*Cамурая]

Солнце в окне ослепило его. Ему не нужны были ответы, которые хотели получить большинство копов — ему было наплевать. Даже правосудие его не волновало. Правосудия добиваются лишь актуализированные личности, — подумал он. Типпс был одержим философией. Ему был сорок один год. Он ни разу не был женат, и друзей у него не было. Его никто не любил, и он не любил никого, и это был единственный аспект внешней жизни, который ему нравился. Он ненавидел копов так же сильно, как преступников. Он ненавидел негров, латиносов, узкоглазых. Ненавидел шайки педофилов и церковные кружки. Ненавидел Бога, Сатану и атеистов, веру и неверие, яппи и байкеров, гомиков, лезбиянок, эротопатов и убежденных холостяков. Ненавидел жидов, итальяшек и англо-саксов. Особенно агло-саксов, потому что сам был коренной англо-сакс. Он ненавидел всех и вся, потому что лишь нигилистические взгляды не давали ему осознавать собственную фальшь. Он ненавидел фальшь.

Он любил истину и соответствующие философские рассуждения. Истина, по его мнению, могла быть получена с помощью самооценки личности. Например, никакой глобальной истины не существовало. Ни политической, ни общественной. Только истина отдельного индивида на фоне бескрайней вселенной. Вот почему Типпс стал копом. Ему казалось, что настоящая истина может быть расшифрована лишь через выявление предназначения. А такое предназначение наиболее полно раскрывалось в духовном состоянии, близком к стрессу. Служба в полиции приблизила его к грани, за которой находился ответ.

 

[Дoчь*Cамурая]

– Ося, ешь рибу пока горячая. Потом не такая вкусная!

В доме Блюменбергов пахло уютом, пахло настоящим домом, которого у Остапа никогда не было. Путеукладчик был сиротой. Он почти не помнил своего детства, лишь обрывки воспоминаний тех коротких мгновений, когда мама и папа были рядом, порою настигали его во сне, а после приносили кошмары. Зато детдом он помнил хорошо: унизительные и полуголодные годы. Остап был сиротой, а у Блюменбергов не случилось детей, и путеукладчик совершенно не понимал, почему судьба обделила этим счастьем столь добрых и хороших людей.

– Дякую, Роза Моисеевна, аппетиту нема…

– Та шо это за мужик такой? И пожрать нормально не может, аж смотреть противно. Рибу, говорю, ешь, пока горячая.

Ицхак, усевшись на скамейке возле глиняной печи, задумчиво смолил самокрутку.

– Розочка, ты на него глубокие галоши не надевай, парень первый раз кровь настоящую видел, – проскрипел Блюменберг, – тут у любого аппетита буде нема… Не дай Бог тебе увидеть, шо мы имели увидеть, и так вся седая!

Баба Роза как-то сразу вся погрустнела, погладила Остапа по белобрысой голове. Из подпола достала бутыль самогону и плеснула в стакан, Остап выпил и тут же закусил кусочком фаршированной рыбы.

– А ты шо кушать не сядешь? Давай за стол, и тебе налью, сегодня надо…

– Выпить выпью, а жрать не буду. И так тухес на стуле еле помещается.

Бабка пробубнила что-то под нос, обозвала Ицхака поцом, но самогону всё-таки плеснула. Старик крякнул, опрокинул в себя полстакана мутного первака и занюхал рукавом. В дверь постучали.

Ицхак и Остап переглянулись. Синхронно, будто репетировали, встали по обе стороны дверного косяка, крепко сжимая винтовки.

– Кого там нелёгкая принесла? – крикнула баба Роза.

– Баба Роза, открывайте. Свои пришли, имеем вам кое-что передать.

Бабка глянула в щель промеж досок и увидела троих черноволосых пацанов в кипах и полосатых талитах. Ученики ешивы наведались.

Бабка ойкнула, отворила засов, повозилась с замком и пустила мальчиков в дом.

– Вы чего это, сорванцы, по ночам ходите? Погрома не боитесь?

– Сейчас не так опасно, баба Роза! Беспредельщики и солдатня налакались, а теперь спят пьяные. С утра опять громить начнут, вот нам бы до утра и успеть. Мы тут за другими делами. Про рава Шломо слышали?

– Мы навить бачылы… – сказал Остап.

– Ну вот. Нехороший ритуал он провёл, опасный… Вот, возьмите.

Старший из мальчишек достал глиняную хамсу на красной ниточке и передал бабе Розе, достал ещё одну для Ицхака. Мальчишка изучающе посмотрел на Остапа, постоял так с секунду-другую, но всё-таки передал оберег белобрысому курносому путеукладчику.

– На себе или с собой носить надо. Да убережёт вас Элохейну от той тьмы, что вызволил Шломо Эстер. Он не со зла, он чтобы нас защитить. Но всё одно – глядите в оба глаза. Хамсу с собой, везде с собой надо носить!

– Будем носить, родненькие. Кушать хотите? Риба есть вкусная.

– Спасибо баба Роза, но времени нема. Нужно ещё десять домов до Госпитальной улицы обойти. В синагоге увидимся, как всё уляжется.

 

[Дoчь*Cамурая]

Нас могут убить железо и свинец, даже зараза, подхваченная от портовой шлюхи, запросто сведёт в могилу! Глина же вечна… Она появилась на земле задолго до человека и будет ещё целую вечность после него. Ну что, Аарон, всё ещё хочешь стать человеком?

– Хочу. Жизнь хрупкая, от того и ценная. Как тот фарфоровый сервиз, что ты хранишь за стеклом серванта. Я не видел нежности перед глиняными крынками и печными горшками. Человек это фарфор, созданный самим Господом, голем – глиняный горшок, созданный человеком. Чтобы глина стала фарфором, её нужно закалить в печи, я прочёл это в книгах. Я страдаю и мне больно жить вот так. В страданиях суть моей закалки, я стану божьим фарфором, буду настоящим!

 

[Дoчь*Cамурая]

Жители Чизмеграда видели самое интересное представление в своей жизни, здесь было всё: акробатика, иллюзионизм и драма, некоторые надеялись, что и до кулачных боёв сегодня дойдёт.

 

[Дoчь*Cамурая]

Единственный правильный способ жизни - это найти свою корону. Найти, надеть, и потом отрастить до небес.
Прибить гвоздями и для верности примотать скотчем, чтобы она не дай бог не слетала. И никогда её не снимать. И всегда помнить, что она есть.
И я искренне считаю, что если бы у человека была эта самая корона, если бы он понимал, насколько он на самом деле исключительно важен и ценен -
он бы никогда
никогда в жизни
не попал
в плохие
отношения.

И никогда в жизни ему не пришло бы в голову, что то, что проповедуют подобные моральные чудовища - норма.
Найти, прибить и не снимать.
И чтобы никогда даже не возникало мысли нести себя на блюде подобным п...асам, которые кормятся вашей болью.
Чёрной дыре всегда будет мало, да. Вот оно всё - наглядно.

 

[Дoчь*Cамурая]

Сверкая глазищами, Он печатал тяжелый шаг, надвигаясь на непокорных, позабывших Его людишек, не веривших в Его возвращение. Храмы Его стали прибежищем порока, вера Его втоптана в грязь и забыта, пока Он, похороненный и оскверненный, смиренно ждал своего часа в гробнице, под неусыпной стражей врага.
Плоть предателей кипела, шкворчала, испарялась с костей под немигающим взором давно не открывавшихся глаз. Рушились нечестивые дворцы, обугливались иконы лживых пророков.
Поправшие его заветы, не верившие в пробуждение Его и царствие Его, сгорят в беспощадном красном пламени.
Глядя на убегающих в панике подлецов и ренегатов , Он довольно усмехался в усы:
— Верной дорогой идете, товарищи!

 

[Дoчь*Cамурая]

Ладно, если в первый раз прям вот вообще не дошло, давай ещё раз.
Итак: это просто унылая лярва, присосавшаяся к тебе и разыгрывающая грустный и бесконечный спектакль.
Полутонами и с изображением скорбного ..бала манипулирующая твоим чувством вины и ответственности, для получения твоей энергии, внимания, и для того, чтобы ты участвовала в его существовании. Варвара, ты волчица, от меня уходишь ты к Птибурдукову...
Унылых лярв потому и тяжело с себя снимать, что они ж тебе вроде ничего не делают, а якобы собираются нечто эдакое сделать себе (ну да, никто не кормит, смысл жизни пропал), и ты уже вроде как чувствуешь себя причастной к их состоянию.
Не чужой ведь, ну да.

Только чем же ему, бедному, помочь? Работу предлагала - не надо.
Ну конечно, не надо. Он не хочет работать, он хочет вымучить другого человека до того, чтобы тот его кормил.
Здоровьем его озаботилась - а не болен ли он психически, лечить начала...
А ну-ка, дорогая, кто ему это МРТ оплатил? Вот только не рассказывай мне тут.
И - ты себя-то почитай - "психолог сказал, что нам уже надо обращаться к психиатру."

Нам. Мне и моему сорокалетнему малышане. Даже врача нашла.
Ну а к врачу малышаня канеш не пошёл (ну ясен пень, какой врач, еще лечить начнет, а тут всего-то надо так воду намутить, чтоб снова бабе на шею залезть).
А сейчас ещё и найди кого-то на его место, пока он новый спектакль обдумает куда-то там из жизни вон пойдёт (вот черти-то, а!).
Ну дальше его только грудью выкармливать, чесслово.

 

[Дoчь*Cамурая]

– Стоять! Айгуль, не перегибай палку, не привыкай хвалиться силой! – рявкнул Цюань, учитель фехтования. И сказал правильно, потому что:

…уважай врага своего, как велит Яса. Ибо нет для кешайна никого ближе, кроме братьев по оружию и врагов, делящих с кешайнами нить своей жизни. Не давай врагу почувствовать себя униженным, если он того недостоин.


…не наноси лишнего ущерба ни имуществу врага, ни семье его, ни жизни, если он того недостоин. Враг, что уязвлен выше нужного из-за гордыни воина или жажды его женщины, детей или скарба, страшен вдвойне.

…убивай врага сразу, не мучая, если того не надо ради Пути. Враг, ставший мучеником в глазах родных своих,– породит сотню врагов, еще более страшных.

…в битве же не дрогни, добей врага, чтобы не нанес он удара в спину тебе. Помни, что, дав ему такую возможность, вселишь во врага мысль о смерти кешайна, о том, что того можно обмануть. Такое недопустимо, ибо кешайны должны быть лучшими. Так велит Новая Яса воинам Народа…