Проза.

– Вот смотри. Смертные считают, что существуют два полюса: «есть Бог» и «нет Бога». На деле же полюсов три – «нет Бога», «есть Бог» и «все равно». Вот этот полюс «все равно» Лигул пока недооценивает. Спуриус же еще при жизни Кводнона делал ставку на тех, кто живет на полюсе «все равно». Он придумывает для них красивые теории, психологические системы и так далее. Он – некоронованный король тех, у кого эйдос окружен прослойкой жира. Герцог теплохладных, владыка равнодушных. Он сосет их как вампир, с каждым часом наливаясь их силой. Спуриусу уже даже не нужен дарх. Он и без дарха не слабее стражей. Именно оттуда, из серости, он собирается прыгнуть на трон Кводнона.

– А какая валькирия поручилась за него? – вспомнив, спросил Меф.

– Вообще впервые об этом слышу. Это или ложь Лигула, или страшная тайна всех валькирий. Но кто бы ни была эта несчастная – уверен, она сотни раз потом пожалела...
 
Человек не может служить свету просто так, вскользь, будто ходит на нелюбимую работу. Послужил чуток добру, поковырял в пупке, снова послужил добру, покушал сметанки и залег на диванчик, подумав мимолетно, что утром надо не забыть полчасика послужить добру. Служить свету тяжело и больно. Нет служения там, где нет постоянной победы над собой. Она, Ирка, совсем забыла это правило. Стала воспринимать свои преимущества не как награду, а как нечто должное. И вот результат. Копье не признает ее. Возвращаются старые боли. Что ждет ее завтра? Послезавтра?

— Но я же, в общем, неплохая, — робко сказала Ирка.

— Быть неплохой и быть действительно светлой разные вещи. Неплохой человек — это человек ситуативно хороший. Он согласен быть добрым, если ему все дают. Кормят, не злят, все покупают, не наступают на любимые мозоли. В этом случае он согласен быть хорошим и не бить ближнего своего носом об стол. Это не добро. Это отретушированное зло. Как же далеко от этого состояния до истинного добра! — поправил ее внутренний голос.

— Я не такая, — осторожно возразила Ирка.

— Возможно, что пока ты не такая. Но ты уже на этой дороге. Ты не горячая. Ты теплая. Ты смотришь на добро и зло спокойно, не пылая.

«Да, — подумала Ирка. — Это правда. Я действительно не пылаю. И никогда не пылала. Я рассудочная. Я даже сильных желаний никогда не испытывала. Разве что избавиться от коляски и ходить. И вот я хожу… Мое желание сбылось, а что я дала свету взамен? Совсем немного».

— Копье изменило мне поэтому? — спросила Ирка свою неведомую собеседницу.

— Копье тебе не изменяло. На нем лежит старинное проклятие. Проклятие снятое, но все же частично оставшееся. Пока в тебе была внутренняя сила, это не имело никакого значения. Твоя сила была больше проклятия, и копье повиновалось, — тихо ответил тот же голос.

— Внутренняя сила? Во мне? — не поверила Ирка.

— Да. Когда-то давно, в истоках. Именно поэтому ты и стала валькирией. Иногда эту силу называют детской верой, но во многих она иссякает. Это происходит и с тобой.

— Почему?

— Я же сказала: ты перестаешь быть горячей. Запылай — и сила появится! Иначе ты сама лишишь себя всего… Я ухожу насовсем! Помни: спаси себя, и ты спасешь меня! — произнес неведомый голос, и Ирка окончательно перестала его слышать.

Одиночка вспомнила, как смотрели на нее другие валькирии. С подозрительностью, недоверием. Для них она была чужая, и они не спешили признавать ее своей. Даже во взглядах тех, кто хорошо к ней относился — Бэтлы, Гелаты, Фулоны — она замечала тень недоверия. Ирка втайне обижалась, не понимая, чем заслужила такое отношение.

Теперь же поняла.

«В них есть горение. Есть лютая ненависть к злу. Есть готовность к постоянной жертве. Даже у Таамаг, хотя у нее характер как у стража мрака. Но скажи ей: «Умри за свет!» — и Таамаг умрет, ни на секунду не задумавшись. Даже Ильга с Холой умрут, хотя они и офисные зануды. Правда, их умереть заставит уже разум, а не сердце. А во мне этого нет и никогда не было. Я ролевик, притворяющийся валькирией, а не настоящая валькирия. Я, может, и неплохая, но добро и зло для меня до сих пор как правила игры»
 
Вы несете свою боль как драгоценную чашу. Миру несете ее, своим близким, дальним и мне тоже.

Как дар.

Вы гордитесь своей болью, вы охраняете ее, вы считаете ее священной. Вы хотите выручить за нее побольше. Побольше благ.

Не избавиться от боли вы хотите, а сберечь ее, вырастить и получить за нее компенсацию.

И знаете чего?

Пока ваша боль для вас - драгоценная чаша, вы от нее не избавитесь. Так и будете страдать, так и будете носиться с болью как курица с яйцом, торгуя себе побольше.

Вы ее непременно сохраните и преумножите, раз она вам так дорога.

А то вдруг вы избавитесь от боли однажды, перестанете страдать, найдете опору в себе, научитесь дышать полной грудью, и что тогда?

Все?

И все???

Другие уже будут вам ничего не должны?

Вот эти вот все подлецы, которые вас обидели, окажутся свободны от вины? Бывший, который вас променял, сможет не чувствовать мук совести? Подруга, которая вас предала, будет избавлена от груза? И мама сможет жить спокойно? Все им просто так сойдет с рук? Они не будут виноваты? Проклятие ваше на них не подействует? Небесная кара за вас не отомстит? И вы им своим несчастными видом не напомните?

Ну нет. Это ужасно. Лучше уж вы продолжайте страдать, будьте беззащитны, беспомощны и очень, очень бедны. Не надо опираться на себя, продолжайте шарить руками в поисках поддержки. Пусть обидчики чувствуют себя виноватыми за то, что оставили вас, бросили и на руки не взяли. Пусть видят, какие они душегубы.

Лучшая месть другим - ваша разбитая жизнь.
 
– Знаете, чем я, бестактная, глупая и ленивая, глобально отличаюсь от той же Ильги? – громко, на весь стол произнесла Бэтла. – Вот самый тупой и от фонаря взятый пример: надо вскопать пару соток земли на даче и посадить картошку. Я беру первую попавшуюся лопату – пусть неудобную и ржавую, и, зевая, ужасно медленно и неохотно, но все же перекапываю землю, закидываю картошку, и дело худо-бедно сделано…

– Сделано криво и косо, – процедила Ильга, ненадолго оторвав трубку от уха.

– Ну пусть так! Пусть криво и косо, но картошка вырастет! – великодушно согласилась Бэтла. – А что сделает Ильга? Она подойдет к вопросу чудовищно серьезно. Купит десять книг по агрономии и прочтет их от корки до корки. Затем потащится в лучший дачный магазин Москвы и там два часа будет донимать консультанта вопросами, какая лопата максимально подходит для дерново-подзолистого грунта с залеганием глины на глубине семнадцати сантиметров. Консультант этого, понятно, знать не будет. Попытается соврать и сбагрить первую попавшуюся лопату, но негодующая Ильга его раскусит и соберет рядом с собой весь магазин, вплоть до директора.

– Ну и что? Существуют же права покупателя! – не выдержала Ильга.

– Вот об этом и речь! – охотно закивала Бэтла. – И всем, включая директора, ты прочтешь нотацию, что они ничего не смыслят в собственном товаре и вообще все они, равно как их дедушки и бабушки, глубинные наследственные неудачники. И горе тому, кто тебе возразит! Но вот самая правильная лопата куплена, равно как куплен и самый правильный картофель, выписанный из Бразилии. Картофель, естественно, привитый против вредителей и вызывающий у колорадского жука муки совести. И вот с картофелем и лопатой наша Ильгочка попрется на участок и внезапно обнаружит, что, пока она читала агрономические книжки, наступил февраль, и надо не картошку сажать, а снег чистить… Но снег Ильга чистить не будет. Несерьезно делать это без надлежащей подготовки. Она купит двадцать книг про уборку снега и отправится все в тот же злосчастный магазин покупать самую правильную лопату для снега… Разумеется, дело будет уже поздней весной, потому как двадцать книг за минуту не прочитаешь. Увидев тебя издали, директор магазина спрячется за мешки в отделе удобрений, а консультанты с воплями разбегутся кто куда.

Таамаг расхохоталась так, что закачалась люстра. К ней присоединились еще несколько валькирий. Было заметно, что с Ильгой Бэтла попала в точку.
 
Тут генуэзцев страх берет,

Потерям их потерян счет,

И вряд ли им поможет Петр,

И громкий крик,

И страшный ор,

Ведь с нами Христофор, —



сообщил Августин большому черному камню, преградившему его путь.

Камень поднялся на четыре когтистые лапы, грациозно потянулся, зевнул, открывая огромную розовую пасть, и ласково сказал:

– Я так долго ждала тебя, Локи…

– Я не Локи, я солдат короля Англии! – заносчиво ответил Августин, чувствуя предательскую слабость в коленях. Ноги совсем не держали, и он опустился на тропу.

Мягко ступая, пантера подошла к нему вплотную и принюхалась.

– Ты пьян, – сказала она с отвращением.

– Я пьян, – кивнул головой Августин.

«Ты пьян, а перед тобой очередное чудовище!» – вспыхнул в голове сигнал тревоги.

Между тем «очередное чудовище», продолжая принюхиваться, ткнулось ему своей мягкой мордой между ног. Сигнал тревоги в голове разлился оглушительным звоном.

– Ты не Локи, – свирепо сказала пантера, подымая на него свои пронзительные азиатские глаза.

Прошла секунда, показавшаяся Августину дольше любой индуистской вечности-калиюги. Затем пантера обрушила на его грудь когтистые лапы, приблизила оскаленную пасть вплотную к лицу и прорычала:

– Ты не Локи!

– Я не Локи, – согласился Августин, с величайшим напряжением пытаясь унять дрожь в голосе. И, не найдя ничего лучшего, сообщил:

– Я тень, я свиристель, убитый влёт…

Зрачки пантеры – совершенно человеческие зрачки – удивленно расширились.
 
Каково же было мое удивление, когда я узнал, что это место уже существует!

Собственно, этот факт совершенно естественен и, казалось бы, удивляться нечему. Не приходилось сомневаться в том, что найдутся противники моего порядка. Потому что всегда есть порядок и всегда есть его противники. Но я никогда не мог подумать, что эти противники обнаружатся так скоро и что они сразу предпримут столь решительные действия! Когда я узнал о взрыве Восьмой Мюнхенской подстанции, я понял, что умирать еще слишком рано. И я отложил свою смерть.

Но в то время как терроризм, направленный против мировой виртуальной реальности, совершенно естественен, далеко не очевиден тот факт, что в результате подрывов различных компьютеров, работающих на ВР, может получиться что-то стоящее. Утгард. Для тебя, например, это не очевидно. И это верно.

Дело вот в чем. Существующая компьютерная сеть настолько огромна и запутана, что с кибернетической точки зрения ее коэффициент сложности давно уже превзошел Порог Триггвассона, одну из фундаментальных мировых констант. Иногда ее именуют еще Порогом Предсказуемости.

Классическим примером системы, чей коэффициент сложности значительно превосходит Порог Предсказуемости, является человеческий мозг. Ты не знаешь, какая мысль возникнет у тебя через минуту. Тем более ты не знаешь что приснится тебе следующей ночью и плохо помнишь то, что приснилось позавчера. Но ты — это ты. Самое забавное, что никакая аппаратура, никакие вычислительные алгоритмы тоже не в состоянии сделать о твоем мозге самый плевый прогноз. Да что прогноз! Невозможно понять что творится у тебя в голове сию секунду. Итак, цвергу понятно, что человеческий мозг — штука непостижимая. И что произойдет с твоим конкретно сознанием если из твоего конкретно мозга время от времени безболезненно удалять маленькие кусочки, тоже ни один цверг предсказать не может.

Компьютерная сеть, которая обслуживает мировую виртуальную реальность, куда сложнее твоего мозга. Хотя бы уже потому, что ей — пусть очень поверхностно — приходится ежедневно разбираться с миллиардом чужих мозгов. И вот появляются террористы. Они взрывают одну из десятков тысяч виртуальных подстанций. Они как бы вырезают маленький кусочек из огромного мозга.

Сеть нейрокомпьютеров — организм саморегулирующийся, самообучающийся и местами самопрограммирующийся. Поэтому результат очень плохо предсказуем. Мы можем только сказать наперед, что сеть будет всеми силами спасать себя в целом, но чем-то ей придется пожертвовать.

Вместо пустой теории террористы предложили нам очень полезную практику. Они начали взрывать. Они взрывают, а мы видим как реагирует на это сеть. И мы входим в ВР, и мы видим, что там, где вчера, допустим, были виртуальные горы, теперь воронка или неприметный камешек. Мы падаем в воронку, случайно наступаем на камешек и — пафф! Вслед за этим начинается то, что я предложил называть Утгардом. Ну а что же? Теперь почти все как надо. Есть срединная земля, Митгард. Есть геенна, Утгард. Хотел бы я посмотреть на Асгард!
 
На кровати снова заворочалась Триш. Дюк по-прежнему считал ее грязной старухой, однако предательское вожделение было сильнее его. Оно

превращало Дюка во всеядного самца, не брезговавшего никакой плотью.

– Что у нас есть выпить, Дюк? – простонала Триш, выпростав из-под одеяла ногу с серой, нездоровой кожей.

– Пиво теплое… – просипел Лозмар. Неаппетитный вид Триш вызывал в нем неясную обиду, и он сказал: – Я привезу из города бабу помоложе тебя,

так что готовься сдохнуть…

Триш была немолода, однако вместе с годами к ней пришла некоторая мудрость. Добравшись до склянки с пивом, она запрокинула голову, Дюк не

менее минуты наблюдал, как вздрагивает ее горло.

Отставив наконец полупустую емкость в сторону, женщина сказала:

– Не спеши отправлять меня подыхать, Дюк. Мало найти молодую подружку. Нужно еще заставить ее жить здесь, среди всего этого дерьма. – Триш

обвела рукой помещение, брезгливо скривившись, будто прежде жила в апартаментах имперского наместника. – В свое время я влюбилась в Джема

Лифшица и постепенно привыкла к этому бардаку. Ты не поверишь, но за эти пятнадцать лет, что я провела на острове, я ни разу не изменила

Лифшицу, кроме разве что одного случая, когда мне понравился еще один парень… Ну а ты… ты – молодой ублюдок, с которым я должна была спать,

чтобы меня не удавили или не отдали остальной сотне злобных псов.

О, если бы ты знал, как я всех вас ненавижу… Была б моя воля, я бы резала вас на куски… Каждого собственными руками…

Дюк зачарованно слушал Триш, пораженный неподдельной ненавистью, которая звучала в ее голосе.

– Ах ты, сука старая, что ты несешь! – прошипел он, наконец очнувшись, и глаза его налились кровью. – Я же тебя с рук кормлю, а ты такое…

Словно зверь, он рванулся вперед, одним прыжком оказался рядом с Триш, схватил ее за горло и сжал своими стальными пальцами. Он ожидал

увидеть в ее глазах страх, однако увидел только насмешку, ненависть и торжество.

Дюк сдавливал горло все сильнее, однако стекленеющий взор выпученных глаз не терял оскорбительного выражения, и посмертная маска Триш все

так же смеялась и укоряла.

Еще через минуту все было кончено, шея Триш хрустнула в руках Дюка, однако обида все не проходила, так что ему пришлось ударить Триш

кулаком по лицу. Затем, не помня себя от ярости, он схватил столовый нож и несколько раз ткнул им жертву в живот. Но ничего, ничего не

произошло. Триш была трупом, ей было все равно, и он ничего не мог ей сделать.

Поняв, что в очередной раз обманут, Дюк хрипло разрыдался.
 
"Если мужчина способен усыпить невроз, такой мужчина дорогого стоит". У него ничего нет, но у него есть лекарство от страха, он сам - это лекарство. А все остальное - это цена за это лекарство.

Это очень глубокая мысль, без балды. Это про уровень запроса и про его расшифровку. Попробуйте предложить женщине расписать по пунктам свои мечты. Список можно даже не читать, меню известное: дом у моря, миллион в банке, жрать и не толстеть вечная молодость и муж-мэр, причем по возможности мэр Парижа. Теперь возьмите любой пункт из этих восьмидесяти, можно самый дурацкий типа нового пальто, и спросите ее - на хрена тебе это пальто? Чтобы что? Э-э, ы-ы, чтобы быть красивой. Быть красивой - чтобы что? Э-э, ну, чтоб все смотрели. Как смотрели, зачем смотрели? Ну, э-э, хорошо чтоб смотрели. А не плохо. Т.е. чтобы не обижали? Э-э, ы-ы, ну типа того. Чтобы знать, что не обидят. Чтоб не бояться.

Она хочет пальто, чтобы не бояться. И вечную молодость она хочет для того же. И миллион, и докторскую степень, и мировую славу, и дом у моря, и пудру Шанель она хочет исключительно ради ощущения, что ей ничто не угрожает, что она защищена. Про мэра и говорить нечего. Она готова идти к этой цели долгим многоступенчатым маршрутом, через пальто и пудру, через образование и карьеру, через бизнес и успех. Напудриться, надеть пальто, заработать миллион, надыбать где-то парижского мэра и заставить жениться - ради того, чтобы наконец выдохнуть - все, я в домике, больше не страшно.

И тогда этой тетке говорят - так что ж ты Всевышнему голову-то морочишь? Ты не пудру проси и не мэра, а проси сразу, чтоб было не страшно. Он и сам сообразит, как это устроить. Чай, не глупей тебя.

Получается, что этой женщине, автору письма, выдали сразу результат. Никаких аленьких цветочков, никаких окольных троп. Хотела безмятежности, хотела в домике, хотела как в раю - получи. Обняла этого мужчину - и вот ты в домике и в раю. Что опять не так?

Если бы я была той женщиной, я бы на это сказала, что после полбутылки коньяка ты тоже в домике и в раю. И тепло тебе, и беззаботно, и сам черт тебе не брат. А если чем посерьезней задвинуться, так вообще жизнь удалась. Тут даже обнимать никого не надо, это чувство синтезируется химически, дешево и вкусно. Только я-то просила не чувство. Я не просила, чтобы мне показалось, что все хорошо. Понарошку я сама умею. Я вообще-то просила, чтоб на самом деле.

Все, что прилагается к этим райским объятиям, эта бедность, эти заботы, одиночество и необходимость впахивать за двоих - это не цена за лекарство. Лекарство лечит. А эти объятия всего лишь на минутку обезболивают и дают порцию эйфории на ровном месте. Она не за лекарство платит, она платит за дозу.

Ей уже не так спокойно в этих обьятиях. Дозу надо увеличивать, это закон. Прежняя уже не действует.

А больше у него нет.

Он ей отдал все, что имел, всего себя. Он сам был этой дозой, и она закончилась.
 
Зажим умирал долго и неохотно. Крепкое тело никак не могло взять в толк, почему подгоняемая сердцем кровь хлещет наружу, а не поступает в мозг, как это было всегда. Наконец глаза зэка остекленели, и он затих.
Убедившись, что зэк мертв, Сава двумя ударами перерубил шейные позвонки, полностью отделяя голову от туловища.
– Бинго, – раздался в тишине голос Носа. Его лицо выглядело торжественным, словно он намеревался вручить убийце зэков премию года.
Сава опустил голову Зажима на пол, толкнув его ногой, словно мячик. Затем встал на ноги и, поморщившись от боли, заковылял к Носу.
– Как всегда – с улыбкой? Как всегда – с шуточками? – с придыханием спросил Сава. – Хиханьки-хаханьки, животное?
Он держал мачете за рукоятку большим и указательным пальцами, словно дохлую крысу за хвост, и тяжелый нож маятником покачивался прямо перед лицом людоеда.
– Конечно, – с довольным видом отозвался Нос. – Я вфегда улыбаюф. Даже когда меня окружают неудачи. Хотя, ефли подумать – что такое неудачи? Это обфтоятельфтва, которые мы оцениваем как неудачи. На фамом деле вфе завифит от наф, Фава. Для кого-то это неудачи, а для кого-то – трамплин для фтарта. Понял?
– Решил пофилософствовать? Ну-ну…
– Я открою тебе маленькую тайну, дружок, – с таинственным видом сообщил Нос. – Только прежде чем что-либо рафказывать, ответь мне на один вопроф. Ты хотел бы знать, когда твоя жизнь оборветфя? Когда ты умреф?
– Ты поставил меня этим вопросом в тупик, – насупившись, ответил Сава. – Не знаю. И что же за тайна?
– Мои фны вфегда фбываютфя. Хочеф верь, хочеф – нет. Я видел тебя бездыханным. Тебя и твою фупругу. Вы умрете, и очень фкоро.
– Что ж. Рано или поздно это со всеми случается, – резонно заметил Сава.
– Это верно. В нафей жизни не имеет значения, что ф тобой проифходит, – проникновенным голосом продолжил Нос. – Важно лиф, как ты на это реагируеф. Вдумайфя в эту мыфль. Разве я не прав?
Сава перехватил мачете левой рукой и стал перебрасывать тесак из ладони в ладонь.
– Тебе бы лекции в университете читать, – сказал он с холодной улыбкой.
– Каждый должен делать то, для чего он предназначен, – изрек Нос. – Кто-то читает лекции в вузах и фколах, а кто-то отрезает головы, чтобы делать из них суфеные гирлянды. Вор ворует, фраер пафет. У каждого фвой путь. Как говорили древние, дорог много, путь один.
– Угу. И каков же твой путь? Есть людей? – прищурился Сава.
– Не фовфем. Мое предназначение в нафтоятий момент – удовлетворить твою жажду мефти. Я это вижу по твоим глазам. Я это вижу по твоим мыфлям, которые роем атакуют твой уфтавфый мозг, – мягко, почти ласково произнес Нос. – Угадал?
Сава сел перед ним, наклонившись так близко, что их лица разделяли несколько сантиметров.
– Ты совсем ничего не боишься, Нос? Совсем-совсем ничего? – с искренним изумлением спросил он. – Но ведь так не бывает. У любого человека, даже у такой мрази, как ты, есть слабые места. Рычаги воздействия. Ахиллесова пята, называй как хочешь.
– Ты хочеф фделать мне больно? – вдруг напрямик спросил Нос.
Сава был поражен.
«Сука. Он видит мой череп насквозь», – подумал он.
– Да, – признался он. – Я очень хочу убить тебя так, чтобы ты помнил о каждом сволочном поступке в своей жизни. Особенно о том, что ты сделал с моей женой.
Нос залился визгливым смехом, и Сава с досадой отметил, что психопат не притворяется и его смех звучит совершенно искренне.
– Тогда я открою тебе маленький фекрет, дружок, – отсмеявшись, произнес людоед. – Чтобы ты не тратил попуфту время. В этой жизни нет ничего такого, что бы могло меня рафтроить. А ко вфему прочему, у меня выфокий болевой порог. Можно фказать, я вообте практичефки ничего не чувфтвую. Понимаеф? Более того. Мне даже приятно, когда мне причиняют боль.
Сава молча смотрел на разглагольствующего зэка, который ухмылялся ему беззубо-распухшим ртом.
– Поэтому – давай, парень. Утоли жажду мефти, – шепотом проговорил Нос. – Отруби мне голову. А когда отрубиф, пни ее ногой пофильнее. Фтанцуй на ней. Помочись на нее. А я буду улыбатьфя тебе и подмигивать. Давай.
Видя, что Сава продолжает безмолвно взирать на него, Нос неожиданно взревел:
– Давай, труфливое фыкло!! Что, яйца флабые? Или вфя твоя фила была в твоем нофике? Кфтати… не такой уж он у тебя и вкуфный. А вот мяфо твоей девочки фамое оно. Пальчики оближеф, ммм…
Нос блаженно закатил глаза, и Сава встрепенулся, словно выходя из состояния ступора.
– Заткнись, ублюдок!
– Убей меня, – вкрадчиво произнес Нос. – Убей, дружок. А я буду приходить к тебе во фнах. К тебе и твоей аппетитной, но безмозглой курочке.
Дзинь!
Нос умолк, с удивлением глядя на мачете, выроненный из пальцев зэка.
– Я убью тебя, – спокойно сказал Сава. – Только не как Зажима с Ходжой. Я разделаюсь с тобой, как с ядовитым грибом. Ты ведь кто? Мухомор. Мухомор вонючий, верно?
Нос кивнул, продолжая улыбаться.
Размахнувшись, Сава ударил его ботинком в лицо. Хрустнул расплющенный нос, голова людоеда нелепо мотнулась.
– Флабо, – хихикнул он, моргая. Из ноздрей, как из открытого крана, хлынула кровь. – Флабо, дружочек.
– Когда я вижу мухомор или поганку, – сказал задумчиво Сава, – я обычно сшибаю его ногой.
– Ете раз! Бинго!! – подзадорил его Нос.
Вновь замах, удар. Глухой стук жесткой подошвы о плоть.
Нос хохотал, покачивая головой из стороны в сторону. Ботинок рассек ему бровь до кости.
После третьего удара Нос потерял сознание, и Сава, бормоча ругательства, долго искал пузырек с нашатырным спиртом, чтобы привести людоеда в чувство.
Когда Нос очнулся, экзекуция продолжилась.
Дыхание Савы было прерывистым и хриплым, повязка с его бока сползла вниз, открывая рану, ботинки его блестели от крови, но он не останавливался, нанося все новые и новые удары. Глаза Носа были залиты кровью, нос сорван, губы разлохмачены, зубов не осталось вовсе. Он постоянно отключался, и каждый раз Сава давал ему нюхать нашатырь и поливал холодной водой.
Нос приходил в себя и, тряся развороченными губами, хохотал, разевая красный рот, похожий на страшную незаживающую рану.
Сава начал плакать.
«Похоже, это чудовище будет жить вечно», – стучало в его висках.
Треснула челюсть, и Нос на некоторое время умолк. Сава перевел дух, вытирая пот со лба.
Ударил снова. И снова. Подошва от левого ботинка наполовину оторвалась, хлопая при каждом ударе. Пальцы ног ныли и горели обжигающей болью при очередном соприкосновении с головой Носа, но он и не думал прекращать казнь.
После очередной затрещины левый край челюсти Носа оторвался, и подковообразная кость сместилась куда-то вбок. Казалось, людоед окончательно обезумел, пытаясь укусить самого себя.
Наклонившись, Сава схватил кусок болтающейся кости и рванул его на себя. Затем еще раз. Нос хрипел, хлопая глазами, как испорченная кукла.
Выругавшись, Сава на карачках пополз к мачете. Нос, хлюпая розовыми пузырями, наблюдал за своим палачом.
Вернувшись, Сава вновь ухватился за болтающуюся челюсть и, держа ее скользкими от крови рукой, с помощью тесака отрубил ее. Теперь Нос, лишившись половины лица, напоминал кошмарного мутанта из фильма ужасов.
– Мало? – заорал Сава, отшвыривая прочь вырванный кусок кости. – Или тебе все еще весело?! Давай, посмеемся вместе!!!
Нос хрипел, хлюпая кровавыми пузырями, но он все еще был жив.
«Он смеется, – в священном ужасе подумал Сава. – Он смеется надо мной! Так кто из нас победил?!!»
Из глотки Савы вырвался стон, полный обреченного бессилия.
 
Не смотрите… вы пожалуйста…
Хрясь!
Дверь задрожала, принимая на себя новый удар.
– …свысока…
ХРЯСЬ!
Переведя дух, Олеся взглянула на свои ладони. Кожа на них была содрана, выступила кровь, на некоторых пальцах темнели глубокие занозы. Табуретка, которой она пыталась выбить дверь, тоже была в плачевном состоянии. Того и гляди развалится.
– А по небу прокатите нас, – снова запела женщина, замахиваясь своим «тараном». – Облака…
Хрясь!
Задыхаясь от напряжения, она вновь подняла над собой табуретку, которая уже практически крошилась в руках.
– А по небу…
Олеся ударила, и ее орудие труда не выдержало, разлетевшись на части. Одна крупная щепка больно ударила ее в скулу, но она даже не обратила на это внимания.
Бить в дверь теперь было нечем.
Стол она не поднимет. Шифоньер тоже тяжелый. Наверное, она смогла бы отломать от стола ножку, но своим недалеким умом женщина догадывалась, что толку от нее будет немного.
Словно ища поддержки, Олеся с надеждой посмотрела на сына. Гена послушно лежал на кровати, с надеждой глядя на мать.
«Помоги мне, – мысленно обратилась она к сыну. – Помоги, Гена. Там папу могут убить»
Неожиданно ротик Гены открылся, и он нетерпеливо шевельнулся.
«Ты сильная, мама».
Олеся с опаской взглянула на дверь.
«Сильная», – повторил в ее мозгу голос Гены, и она, отойдя на пару метров, бросилась вперед.
Плечо обожгла боль, и в глазах Олеси вспыхнули искры.
– Я… сильная, – уверенно сказала она, снова пятясь назад. – Да. Я сильная.
Снова удар.
Раздался отчетливый хруст, и дверь пошатнулась. Сверху посыпалась какая-то труха.
– Белогривые… лошадки… – пробубнила Олеся, кидаясь на дверь.
Наличник с правой стороны, треснув, отвалился.
– Облака… Что вы мчитесь…
Плечо нестерпимо болело, в ушах появился странный гул, у нее кружилась голова, но она старалась не думать об этом. Весь окружающий мир женщины сузился до ненавистной преграды в виде этой двери, из-за которой она не могла выбраться наружу. Выбраться, чтобы спасти мужа. Мужа и отца.
– …Без оглядки.
На этот раз дверь не выдержала, и Олесю вместе с ней с грохотом вынесло наружу.
Заплакал Гена.
«Все хорошо, родной, – подумала она, не без труда поднимаясь на ноги. – Все хорошо. Но главное впереди».
Подхватив сына, Олеся заспешила на улицу. Как была полуголой, в одной лишь разорванной рубашке.
Она найдет. Обязательно найдет Женю.
 
Валентина пригласила его. Да, да! Вот так подошла, гордо подняв голову, отстранила плечом богатую красотку и пригласила его. А он ее послал. Матом. Сказал, куда она может убираться с такой мордой. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Безмолвно покинула она актовый зал. Безмолвно поднялась на третий этаж, подальше от кружков и парочек школьников и школьниц. И вот там, в туалете на третьем этаже, она разрыдалась. Как она плакала! До этого она никогда так не плакала. Даже когда пьяный отец выдрал ее в третьем классе. Ей казалось, что глаза ее вместе со слезами вытекли в раковину.

А на следующий день случилось ужасное. Автокатастрофа. И ее возлюбленный, и ее соперница ехали на такси. Автомобиль врезался в автобус. Шофер остался без царапинки, влюбленные (если, конечно, они любили друг друга) – погибли.

Вначале Валентина не придала этому значения. Не до того ей тогда было. Хотя, если честно, стоя навытяжку у флага на траурной линейке, она поняла, что ненавидела и его, и ее – соперницу, свидетельницу своего унижения; она желала им смерти. Однако подобные чувства недостойны комсомолки. Валентина пыталась прогнать их, но не могла. Она радовалась их смерти.
 
Да, я еще делал амулеты «от беременности» для девиц легкого поведения и амулеты, излечивающие страсть к наркотикам. Именно это и привело ко мне Жаждущего. Естественно, заняться лечением своего наркотического пристрастия он не мог даже через лечебницы, где клиентам гарантировали анонимность. Во-первых, врачи вряд ли смогли бы вылечить Жажду Запаха Смерти, а во-вторых, в случае разоблачения Жаждущему грозил или расстрел, или пожизненное заключение в сумасшедшем доме. К тому времени, как он стал жить со Светланой, на нем уже висел не один десяток мертвецов, и все они были убиты зверски, сознательно. Я не хочу сказать, что Жаждущий, когда я узнал о нем всю правду, стал казаться мне ужасным чудовищем. Он был болен, как и я. Болен Искусством, которое, войдя в его душу в раннем детстве, превратило его в этакого Квазимодо, но уродливого не физически, а духовно. Хотя всех нас, причастных к Искусству, нельзя назвать нормальными людьми. Но в чем, собственно, состоит «нормальность»? В соблюдении морально-этических канонов христианства, которые легли в основу устоев нашего общества?
И вот Павел, вспомнив об убийстве на Смоленском кладбище, пришел ко мне. У него даже в мыслях не было, что я тот человек, что покусился на мясо его жертвы, но я имел определенную репутацию, и Павел явился ко мне, ухватившись за последнюю соломинку, которая могла оградить его от Жажды Запаха.
 
Валентина не знала, что на нее нашло. Но слишком уж неприятно, сидя в такой шикарной обстановке в теплом, мягком халате, думать о жесткой пружинной кровати в лагере и бесконечных тренировках в гимнастическом зале. Нельзя сказать, что военная жизнь пришлась Валентине не по нраву. В такой жизни была своя изюминка, свой стержень – та целеустремленность, которую Валентина утратила, отойдя от общественной жизни. Но существовала и другая жизнь, та, где, кутаясь в меха, женщины демонстрировали свое тело, без стыда глядя в фотообъектив.

«Завуч» было потянулся за пистолетом в наплечной кобуре, но Валентина остановила его взглядом.

– Не стоит. Вы же знаете о скорости, с которой действует мое проклятье. Мысль всегда быстрее пули. Вы все равно умрете. Я прошу не так много: отдельную двухкомнатную кооперативную квартиру на мое имя.

«Завуч» сглотнул.

– Ты, наглая тварь, хоть понимаешь, чего требуешь? Ты приняла присягу. Ты должна служить Родине.

– За те гроши, что вы платите мне, пока я надрываюсь в лагере? К тому же я не помню в присяге ни строчки о необходимости убивать немецких корреспондентов.

«Завуч» поморщился.

– Ты должна исполнять любой приказ вышестоящего начальства! Изволь подчиняться! Изучи фотографию. Как только вспомогательные службы подготовят операцию, тебя известят. Вероятно, местом операции будет выбран ресторан, где обычно бывает объект. Кроме того, мы должны будем обсудить все нюансы операции. У спутников немца и общественности не должно возникнуть ни малейшего подозрения относительно причастности к его смерти советских спецслужб.

– Я еще не слышала вашего ответа насчет квартиры.

– Ты не в том положении, чтобы торговаться…– «завуч» раздраженно швырнул фотографию на стол. – Единственное, что я могу сделать: сообщить о твоем желании начальству, и поверь, это тебе на пользу не пойдет.

– Интересно, с каких это пор вы стали заботиться о том, что мне пойдет на пользу, а что – нет?

– Не наглей!

– Квартира против немца.

– Послушай, ты хоть представляешь, что с тобой может случиться? – казалось, «завучу» уже надоело уговаривать эту вздорную девчонку.

– Да. Все люди, кожи которых я хоть раз в своей жизни коснулась, погибнут. Они станут сдыхать один за другим, – Валентина говорила и смотрела в глаза «завучу», а Искусство несло ее на своих волнах все дальше и дальше. – Знаете, мне уже почти двадцать, и за это время я коснулась кожи многих ни в чем не повинных людей. Десяти… двадцати тысяч? Я не считала. Я – убийца. Так вы сказали? Вот я ею и буду. А вам понадобится лопата… много лопат… экскаваторов и людей, чтобы закопать всетрупы.

– Ты этого не сделаешь! Ты не сможешь! – он почти кричал

Валентина снова подалась вперед. Глаза ее блестели, как у хищной кошки, завидевшей кусок свежего мяса.

– Вы будете виновны в смерти этих людей. Вы! А я все равно буду мертва. Мне будет все равно! – и она откинулась на спинку кресла, запрокинула голову и расхохоталась. Как ей было весело наблюдать за бессильной яростью «завуча», всегда невозмутимого, степенного, раньше взиравшего на нее сверху вниз, чувствовавшего за собой могучий механизм государства, а теперь напоминавшего растерянного слепца, потерявшего единственного поводыря. Она смеялась все время, пока «завуч» с кем-то говорил по телефону, уговаривал, ругался. И напряжение этих четырех лет бесконечной учебы и тренировок уходило из ее тела. Ее дух высвобождался, чтобы творить Смерть не во имя нужд партии, а во имя Искусства.

Наконец Валентина перестала смеяться. «Завуч» опустил трубку.

– Я сделал все, что мог.

– И?

– Ответ будет завтра… или послезавтра. Такой вопрос сразу уладить нельзя.

– Вот и вашего немца убрать нет никакой возможности… Завтра… или послезавтра…

– Но…

– Возвращайтесь, все уладив, – сменив гнев на милость, Валентина улыбнулась. – Когда все уладится, приходите, и мы с вами обсудим наши планы…

Магия Искусства, заключенная в Валентине, снова сработала. «Завуч» встал, собрал бумаги и, не прощаясь, вышел из номера, хлопнув дверью.

Оставшись одна в комнате, Валентина опять начала смеяться, но волевым усилием остановила истерику. Она рисковала, сильно рисковала. Если бы «завуч» знал, что она блефует… Но он этого не знал. А поэтому Валентина включила телевизор и, пошарив в баре, выудила какую-то импортную бутылку. Завалившись на кровать, она уставилась в телевизор. Что показывают, не имело значения.

Напиток оказался приятным на вкус, немного напоминающим ликер, но не таким сладким. Валентина знала, что впереди у нее долгий вечер, а в баре была еще одна точно такая же бутылка.
 
Это жестокость неприкаянной души к равнодушному миру, это бунт красоты против обыденности, это последняя возможность доказать собственное существование. Подобное не может быть оправдано, это действительно ужас-ужас-ужас, но для меня ключевой стала простенькая фраза, которая вдруг пробрала до жути: Большой обидел маленькую.
Я тоже была маленькой. Я и сейчас, по факту, не очень-то велика. И да, именно так оно и происходит.
 
На секунду их взгляды встречаются, и Еве становится еще страшнее. Здесь ей спасения не найти. В этих огромных голубых глазах нет сострадания. Они, кажется, не замечают каскады крови, струящиеся по легкому летнему платью Евы. Она кашляет кровью и на подгибающихся ногах идет дальше, мимо входа на сцену, мимо опустевшей оркестровой ямы, мимо ваз с цветами. Вот наконец она видит путь к спасению. Глаза застилает туман, но ее влечет блестящая гладь озера Меларен, простирающегося внизу. Она бросается в ту сторону, но натыкается на невидимую стену, падает на спину и остается лежать, сдавшись.

Музыканты давно закончили играть, а Терез стояла на сцене и пела последние куплеты а капелла, хотя ее давно никто не слушал. В толпе у ее ног царил настоящий хаос.

Человек тридцать валялись на земле и на зрительских сиденьях, уже мертвые или на грани того, чтобы распрощаться с жизнью. Одна женщина, у которой из раны на шее хлестала кровь, забралась на сцену и, пройдя по ней, врезалась в плексигласовую стенку, призванную защитить артистов от ветра. Закрепив микрофон на стойке, Терез подошла к женщине и выпила из нее красный дым.

Некоторых девочек скрутили охранники или кто-то еще из взрослых. Некоторых — затоптала бросившаяся в панике к выходу публика. А некоторые из них все еще стояли, склонившись над жертвами, и высасывали из них остатки жизни.

Терез вышла на авансцену и, запрокинув голову, завыла. Все замерли на мгновение, когда зазвучал пробирающий до костей вой. А потом его подхватили остальные девочки. Задрав к небу окровавленные лица и обнажив зубы, наполнив легкие, несмотря на удерживающие их чужие руки, они вторили Терез. Даже Линн, которая лежала у заграждений со сломанной ногой, села и присоединилась к общему вою.

Из четырнадцати глоток лился единый вопль, и послание в этом крике было лишь одно:

«Мы существуем. Бойтесь нас».

Затем подоспели новые охранники, новые руки, способные удерживать, и все вместе они обезвредили диких зверей, забравшихся в уютные человеческие жилища.
 
Все-таки хорошо вернуться домой. Ощутив знакомые запахи древесины, дыма, стирального порошка и затхлый дух подвала, Джерри мысленно перенесся в детство. Он с благодарностью принял это новое чувство, поскольку в последнее время казался сам себе пустой скорлупкой, а отчий дом дал ему возможность наполнить себя хоть каким-нибудь содержанием.

Он рассчитывал, что встреча с родителями пройдет лучше, но быстро понял: их он тоже выносит с трудом. Теперь в каждом лице ему виделась фальшивая маска, в каждой фразе слышался обман. Да, он превратился в настоящего параноика. У него и бумага имелась соответствующая, за подписью доктора.

Малышка ждала его прихода. Она стояла в полутемной комнате, руки по швам, в одной из них зажата дрель.

— Здравствуй, сестренка. Скучала? — проговорил Джерри, присев на диван и открыв футляр гитары.

В ответ — молчание. Джерри немного расслабился. Он взял аккорд, с которого они всегда начинали, и Малышка запела. Еще пара аккордов, и вот уже льется импровизированная мелодия.

— Черт побери, сестренка, — глубоко вздохнув, произнес Джерри. — Хоть с тобой можно нормально общаться.

Силуэт девочки, стоящей в другом конце комнаты у полки с проигрывателем, едва просматривался. Отложив гитару, Джерри подошел к окну и ухватился за уголок одеяла, чтобы снять его, как вдруг Малышка подскочила к нему и врезала дрелью по бедру: «Нет!»

От неожиданности Джерри выпустил из рук одеяло, которое свалилось на пол.

— Ты что делаешь?.. — начал он ругать сестру, отступив на шаг назад, но осекся.

Девочка забилась в угол и, выставив вперед дрель, уставилась на окно.

— В чем дело? — спросил Джерри, присев рядом с ней на корточки. — Ты боишься окна? Сестренка, да ты не менее шизанутая, чем я!

— Большие, — ответила девочка. — Снаружи опасно. Хотят съесть Малышку.

— О чем ты? Там на улице есть большие люди, которые хотят тебя сожрать?

— Да.

— А вот тут ты чертовски права, — кивнул Джерри. — Правильное видение мира, сестренка. Вот бы и мне пораньше смекнуть. Зачем они хотят тебя съесть?

— Ненависть в голове.

Джерри сообразил, откуда у девочки взялись эти идеи. Он и сам удивлялся, как Леннарту с Лайлой удается удерживать ее дома. Очевидно, перед ним — результат решения проблемы.

— Так-так, а почему я не хочу тебя съесть?

— Любовь в голове.

— Любовь в… Хочешь сказать, я тебя люблю типа?

Малышка ничего не ответила. За окном промелькнула тень, — видимо, кто-то из родителей прошел по участку. От испуга девочка еще сильнее вжалась в угол. Но как только Джерри снова завесил окно одеялом, она пришла в себя и потребовала: «Играть. Петь».

Они еще немного поимпровизировали. Джерри играл все песни в минорном ключе, а девочка заставляла их звучать еще мрачнее, превращая обычную мелодию в настоящую панихиду по человечеству и жизни в целом. Вот уже четверть часа, как Джерри не вспоминал о своих страхах. Он бы играл и играл, забывшись, если б на гитаре от его становящихся все более жесткими прикосновений не лопнула струна.

Когда Джерри упаковывал гитару в чехол, пот тек у него по спине.

— Знаешь что? — сказал он, не глядя на Терез. — Хоть у тебя винтиков явно не хватает, но ты права. Если я кого и люблю, так это тебя.
 
— Эй! — закричал он, переступив порог. — Есть кто дома? Тишина.

Джерри снял кожаную куртку и повесил ее на вешалку, сколоченную Леннартом и казавшуюся ужасно нелепой. Он заглянул в кухню и гостиную — никого. Джерри ума не мог приложить, куда делись родители. Насколько ему было известно, с того самого дня, когда он впервые сыграл сестренке на гитаре, Леннарт с Лайлой больше ни разу не оставляли девочку одну.

Неужели они уехали и взяли ее с собой?

Но ворота гаража закрыты, следовательно автомобиль на месте.

Решив больше не гадать, Джерри подошел к двери, ведущей в подвал. Он включил свет на лестнице, одновременно прислушиваясь: дверь была приоткрыта и снизу раздавалось какое-то жужжание.

Распахнув дверь, Джерри стал спускаться по лестнице. Пройдя всего пять ступенек, он начал медленно сползать по стене еще до того, как его мозг успел зафиксировать увиденное. Во рту моментально пересохло, а дыхание перехватило.

Леннарт с Лайлой, а точнее, тела, судя по одежде принадлежавшие Леннарту и Лайле, лежали рядышком у подножия лестницы. Пол вокруг них был алого цвета. В луже крови валялись инструменты: молоток, пила, стамеска.

Вместо голов — кровавое месиво. По всему полу были разбросаны фрагменты черепной коробки со слипшимися прядями где-то коротких, где-то длинных волос. На стенах подвала виднелись комочки мозговой субстанции. От головы Леннарта остался лишь небольшой осколок черепа, который держался на торчащих из-под кожи и мышц позвонках.

Терез стояла на коленках в луже крови рядом с тем, что раньше называлось головой Лайлы. Здесь работа еще не была доведена до конца. В руках девочка держала дрель, уже почти совсем разрядившуюся, — сверло вертелось еле-еле. Выжимая из дрели последние силы, Малышка пыталась просверлить отверстие за ухом. Сверло с глухим жужжанием вгрызалось в кость, а маленькая жемчужная сережка в мочке уха вибрировала в такт. Терез надавливала на инструмент, меняла направление сверла, потом она вынула его, утерла кровь с лица и, отложив дрель, взялась за пилу.

От нехватки кислорода у Джерри потемнело в глазах, и он шумно вдохнул. Терез посмотрела в его сторону, на его ноги. Джерри овладело удивительное спокойствие. Он не испытывал страха. От увиденного волосы на голове шевелились, но для Джерри это была всего лишь картинка, о которой можно сказать: «Ах, какой ужас!»

В глубине души он всегда знал, что так и будет. Что ничем хорошим это не закончится. И вот теперь все случилось. Добавить нечего. Мир таков, и нечему тут удивляться, хотя именно такого поворота событий Джерри, конечно, себе даже в страшном сне представить не мог.

— Терез, — сказал он, и его голос почти не дрожал, — сестренка, что же ты, черт побери, наделала? Зачем ты так?

Малышка опустила пилу и оглядела разбросанные по полу окровавленные ошметки — все, что осталось от голов Леннарта и Лайлы.

— Любовь, — произнесла она. — Там нет.
 
— Ты ошибаешься! — выпалил Джерри первое, что пришло ему в голову. — Ты ошибаешься! Ошибаешься! — повторял он, пытаясь отдышаться и выиграть время.

— Маленькая девочка станет мертвой, — произнесла Терез. — Большой дядька убьет ее. Я не ошибаюсь.

— Нет, ошибаешься. — Джерри сосредоточился, чтобы объяснить все сестренке максимально короткими предложениями, в которые она поверит, если повезет. — Он не собирается ее убивать. Он не сделает ей больно. Он скажет ей… слова. Жесткие слова. Потом он ее отпустит.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросила Терез, немного опустив руку с ножом.

— Верь мне! Через несколько минут она выйдет оттуда… — Джерри указал на дверь подсобки, — и с ней все будет в порядке. Честное слово!

Рука снова вернулась на уровень пояса — Терез выжидающе смотрела на дверь подсобки. Джерри огляделся: к счастью, больше покупателей не было, но ведь в любой момент кто-нибудь может зайти.

— Терез, отдай мне нож, а?

— Нет, — покачала она головой. — Если девочка не выйдет, большой дядька станет мертвым.

Джерри вцепился пальцами себе в затылок. Кожа на голове была влажной от пота. Его вдруг пронзило осознание того, что их совместная жизнь с Терез — это попытка встретиться где-то посередине подвесного моста, перекинутого над разделившей их огромной пропастью, дна которой не видно. И вот сегодня он заглянул в эту пропасть и на мгновение узрел дно.

— Ладно, — согласился Джерри. — Но если… когда девочка выйдет, ты мне отдашь нож, хорошо?

Терез кивнула.

Они стояли и ждали. Прошла минута, затем две. В магазин пока никто не зашел. Джерри смотрел на двери подсобки, и в груди рос необъяснимый страх. Вдруг сестренка права? Вдруг за этими дверями творится страшное: там убивают или насилуют? Он покосился на Терез. Выражение на лице девочки было жестким и непроницаемым. Пора бы воровке выйти, иначе случится непоправимое.

Наконец двери открылись. Хозяин магазина, заметив Джерри, приветственно кивнул ему и махнул рукой в сторону зареванной девчонки, послушно следующей за ним:

— Иногда полезно их отчитать, верно?

Джерри ответил кивком и сделал шаг в сторону Терез, чтобы заслонить руку с ножом от взгляда мужчины. Девочка направилась к выходу, и хозяин магазина напутствовал ее:

— Пожалуйста, приходи еще, но чтоб больше такого безобразия не было!

Девочка покачала головой и, глядя себе под ноги, вышла из магазина. Терез вышла следом за ней. Джерри позволил ей уйти, поскольку ножа в руке у сестренки больше не было. Оглядевшись, он увидел, что она оставила его на холодильной камере с мороженым.

Управляющий продолжал размышлять вслух о том, что важно пресечь подобное поведение с самого начала, иначе подростки покатятся по наклонной. Джерри поддакивал, тем временем пытаясь незаметно взять нож. Когда управляющий отвернулся, он спрятал нож на полке с чипсами и вышел на улицу.

Терез и ее новая знакомая сидели на каменной изгороди рядом с магазином. Недавняя воровка свернулась в маленький рыдающий комочек. Где-то Джерри это уже видел, и на этот раз он хотел узнать, что именно между ними происходит. Девчонки сидели совсем рядом, склонив голову, и не заметили, как он прокрался и встал за стеной позади них.

Уже подходя к ним, Джерри услышал голос Терез — она монотонно бормотала что-то, то повышая, то понижая голос. Казалось, будто она поет колыбельную. Приблизившись, Джерри смог разобрать слова.

— Ты не должна бояться.

— Угу.

— Ты не должна расстраиваться.

— Угу.

— Ты маленькая. Они большие. Они злые. Они умрут. Они злятся, оттого что умрут. А ты маленькая. Ты не умрешь.

— В смысле?

— Ты будешь жить всегда. В тебе нет злости. Ты никого не ранишь. У тебя в голове песня. А у них грубые слова. Ты мягкая. А они жесткие. Они хотят твою жизнь. Не отдавай им ее. Не отдавай слезы. Не бойся.

Голос Терез гипнотизировал, и Джерри начал раскачиваться взад-вперед. Смысл слов сестренки дошел и до него: «Не бойся! Не бойся!» От страха, только что испытанного им в магазине, не осталось и следа, будто его смыло волнами ее слов. Еще ни разу он не слышал, чтобы голос девчонки звучал так ласково и маняще, оказывая целебное действие. Так звучит голос утешающей матери, так звучит голос врача, уверяющего, что все будет хорошо, так звучит голос того, кто берет тебя за руку и выводит из темноты на свет.

Хотя слова Терез были обращены не к нему, он качался в ритм ее завораживающей колыбельной и начинал верить: бояться нечего.

Раскачиваясь, Джерри потерял равновесие и сделал шаг в сторону. Терез тут же обернулась на шум. Долю секунды она смотрела на него как на чужого, потом опустила взгляд и спрыгнула с изгороди. Другая девочка последовала за ней. Теперь она шла с высоко поднятой головой, ей явно стало лучше. Джерри стряхнул с себя сон, из которого ему на самом деле не хотелось выходить.

— Ты не должен врать, — произнесла Терез своим обычным голосом по дороге домой. — Не ври мне больше.

— Что? Я не врал, все вышло, как я и говорил.

— Ты говорил, он не причинит ей вреда, а он ее обидел. Большой обидел маленькую. Ты ошибся, — покачала головой Терез.

Джерри промолчал, подумав про себя, что все могло выйти гораздо хуже.
 
Выйдя из тихой и спокойной студии, девочки вдруг очутились на оживленной улице: народ вышел на воскресную прогулку, в магазинах была толкотня. Тереза наполнила легкие прохладным воздухом и попыталась очистить голову от мыслей. Тут ей на плечо тяжело легла чья-то рука. Поймав движение краешком глаз, Тереза как раз успела повернуться, чтобы подхватить обмякшую Терез.

Прохожие косились на двух девочек, застывших в неуклюжих объятиях: лицо одной прижимается к груди другой.

— Что такое? Что с тобой? — прошептала Тереза.

Тело Терез задрожало, когда она глубоко вздохнула, и Тереза кожей почувствовала тепло ее дыхания через свитер. Она еще крепче прижала к себе подругу, и так они продолжали стоять. Наконец Терез смогла выпрямиться и поднять голову.

— Они едят, — произнесла она.

— Кто? Эти люди на студии?

— Они берут. Они едят.

Тереза схватила подругу за руку и обнаружила, что в ладони зажата скомканная купюра, которую ей дал Макс Хансен. Ладошка раскрылась, и замусоленная бумажка упала на землю. Тереза смотрела, как она валяется в грязи и сырости. Внутри девочки поднималась волна злости. Так вот, значит, как это работает!

«Они берут. Они едят».

В одном из писем Макс Хансен дал понять, что хорошо бы та злополучная запись из номера отеля была уничтожена. Тереза ответила, что давно выбросила диск. Однако он все так же стоял у нее на полке, и она слишком хорошо помнила его содержание. Помнила, как он хотел использовать Терез, отобрать ее у нее, съесть ее, поглотить ее, записав все на видео, чтобы потом снова и снова воспроизводить это.

На студии сейчас произошло примерно то же самое. Только выглядело приличнее. У Терез есть то, что нужно им. Их задача — высосать это из нее, упаковать в красивую обертку и перепродать тому, кто предложит лучшую цену. А Терез получит взамен вот такую никчемную бумажку, которая будет валяться в грязи.

«Они берут. Они едят».

И как только Тереза не разглядела? Ее ввели в заблуждение самоуверенные звукорежиссеры, да и Терез, казалось, несложно спеть что угодно и сколько угодно раз. Но получается, такое даром не проходит и нужно расплачиваться. Судя по поведению подруги в общественных местах, Тереза поняла, что находиться в окружении взрослых ей дается нелегко. А сегодня она целый день провела наедине с ними. В глухих тесных комнатах студии.

Тереза снова попыталась обнять подругу, но та рывком высвободилась. Опустив руки, Тереза поймала ее взгляд. Глаза Терез напоминали глаза зомби из ужастика, который они вместе смотрели. Казалось, будто кто-то воткнул в них иголки и высосал весь цвет из радужки: сейчас глаза были бледно-голубыми, почти прозрачными.

«Они берут. Они едят».

Нагнувшись, Тереза подобрала с земли пятисотенную купюру. Не обращая внимания на слабое сопротивление подруги, она потащила ее за собой:

— Пойдем, нужно поймать такси.
 
Сверху