Проза.

Большие круглые глаза пантеры глядели на него осуждающе, хотя вряд ли сама она это осознавала. Кошка была единственной связью охотника с прошлым, с тем цивилизованным существованием, которое он когда-то вел.

— Иди сюда, Гвенвивар, — прошептал он, убирая сабли в ножны.

Он упивался звучанием произносимых им слов. Его голос был единственным голосом, который он слышал в течение десяти лет. Но теперь с каждым разом слова приходили к нему со все большим трудом и, когда он их произносил, казались чужими. Неужели он утратит способность говорить, как утратил многое из того, что казалось естественным в его прошлом существовании? Это тревожило охотника, ведь, лишившись голоса, он не сможет вызывать пантеру.

И тогда он останется действительно одинок.

Охотник и его кошка шли по хранящим тишину коридорам, не производя ни единого звука, не сдвигая ни единого камешка. Им вдвоем сполна пришлось хлебнуть опасностей этого притихшего мира. Вместе они усваивали науку выживания. Однако несмотря на одержанную победу, в этот день улыбка не озаряла лицо охотника. Он не боялся никого, но теперь он не был уверен, шла ли его отвага от уверенности в себе или от полного равнодушия ко всему живому.

Быть может, просто выжить недостаточно.
 
К концу жизни Безумный Король стал настолько пуглив, что никому не разрешал приносить с собой никаких лезвий, кроме мечей своей верной Королевской гвардии. Его борода была нечесана и немыта, его серебристые волосы спутанной копной спускались до талии, ногти выросли в желтые когти девяти дюймов длиной. Но все же кое-каких лезвий он так и не мог избежать. Лезвий, которые постоянно его ранили. Лезвий Железного трона. Его руки и ноги всегда были покрыты болячками и полузажившими порезами.

«Да будет он королем обгорелых костей и поджаренной плоти. Да будет он королем пепла».

game-of-thrones-iron-throne.jpg
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы… Ставили под образа, на сено.

Почему?.. А будто — дар Христу. Ну… будто, Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая… Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды — звон-то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, — древний звон, степенный, с глухотцой. А то — тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала… — гул и гул.

Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, — мороз и не щиплет. Выйдешь — певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, — так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице — сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… — синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы — белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий, — плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних, — Рождество.
Иван Сергеевич Шмелёв
 
Смотрите, мистер Белл, не вздумайте влюбиться в лесную тварь, -
посоветовала ему Холли. - Вот в чем ошибка Дока. Он вечно таскал домой
лесных зверей. Ястребов с перебитыми крыльями. А один раз даже взрослую рысь
принес, со сломанной лапой. А диких зверей любить нельзя: чем больше их
любишь, тем они сильней становятся. А когда наберутся сил - убегают в лес.
Или взлетают на дерево. Потом на дерево повыше. Потом в небо. Вот чем все
кончается, мистер Белл. Если позволишь себе полюбить дикую тварь, кончится
тем, что только и будешь глядеть в небо.
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
Говорят, что, когда человек становится старым, как я, в его теле все замедляется. Нет, я этому не верю. Это не так. У меня есть своя теория. Не в человеке все замедляется, а жизнь для него замедляется. Ты меня понимаешь? Все становится как бы затянутым, а когда все движется медленнее, заметить можно гораздо больше. Вам все видно! Все необыкновенное, что происходит вокруг вас, о чем вы даже и не подозревали прежде. Какое чудесное переживание, просто чудесное.
Джеральд Малкольм Даррелл
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
Вовсе не уверен в том, что после смерти будет Ничто, пустота, как объясняют умники, сон без сновидений. Но никто не знает никакого сна без сновидений. Просто — уснул (это он помнит) и проснулся (помнит тоже). А что внутри было — нет, не помнит. А ведь было! Только не запомнил.
Жизнь никакого смысла, конечно, не имеет. Если бы он был, человек не был бы свободным, а превратился бы в раба этого смысла, и жизнь его строилась бы по совершенно новым категориям. Категориям раба. Как у животного, смысл жизни которого в самой жизни, в продолжении рода. Животное занимается своей рабской работой потому, что чувствует инстинктивно смысл жизни. Поэтому его сфера замкнута. Претензия же человека в том, чтобы достичь абсолютного.
Андрей Тарковский «Мартиролог»
 
— Это не трудно, это глупо, — сказал дон Хуан. — спроси Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не нравится. Он привык к этому, и все. Я много лет видел, как он танцует, и каждый раз я видел одни и те же плохо выполняемые движения. Он не гордится своим искусством за исключением тех случаев, когда он говорит о нем. Он не любит его, поэтому год за годом он повторяет одни и те же движения. То, что было плохого в его танцах в самом начале, стало фиксированным. Он не может больше видеть этого.
— Его научили так танцевать, — сказал Элихио. — я тоже был танцором в городе Торим. Я знаю, что танцевать надо так, как тебя учат.
— Во всяком случае Валенсио — это не лучший танцор, — сказал Эскуере. — есть и другие. Как насчет Сакатеки?
— Сакатека — человек знания. Он не относится к тому же классу, что и вы, ребята, — сказал дон Хуан резко. — он танцует, потому что такова склонность его натуры. Все, что я хотел сказать, так это то, что вы, которые не являетесь танцорами, не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец хорошо выполнен, то некоторые из вас получат удовольствие. Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам остается весьма иллюзорная крошка радости. Вот почему, друзья, все вы пьяницы. Взгляните сюда на моего внука.
— Брось это, дед, — запротестовал Люсио.
— Он не ленив и не глуп, — продолжал дон Хуан, — но что еще он делает, кроме как пьет?
— Он покупает кожаные жилеты, — заметил Хенаро, и все слушатели захохотали.
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
Воннегута считают одним из наиболее значительных американских писателей XX века, а его знаменитую речь стоит перечитывать время от времени каждому.

Это речь Курта Воннегута, произнесённая в Массачусетском технологическом институте. Даже если вы уже давно не выпускник, всё равно найдёте в его словах что-то полезное для себя.

«Уважаемые выпускники, мажьтесь солнцезащитными кремами!

  • Если бы я мог дать вам только один совет на будущее, он был бы как раз про солнцезащитные кремы. Выгода их использования была доказана учеными, в то время как остальные мои рекомендации не имеют более надежной основы, чем собственный путаный опыт, эти советы я вам сейчас изложу.
  • Наслаждайтесь силой и красотой своей юности, пока жизнь вам не нравится, она проходит. Поверьте мне, через 20 лет вы посмотрите на свои фотографии и вспомните с чувством, которое вы сейчас не можете понять. Сколько возможностей было открыто перед вами, и как же сказочно вы на самом деле выглядели.
  • Вы не так много весите, как вам кажется.
  • Не беспокойтесь о будущем. Или хорошо, беспокойтесь, но знайте, что эти беспокойства так же эффективны, как попытка решить алгебраическое уравнение с помощью пережевывания жевательной резинки. Реальными неприятностями в вашей жизни случаются события, которые никогда не трогали ваш беспокойный ум, такие, например, что застают вас врасплох в четыре часа ночи, в какой-нибудь обычный вторник.
  • Ежедневно делайте что-нибудь из того, что вас пугает.
  • Пойте.
  • Относитесь бережно к сердцам других людей.
  • Не миритесь с теми, кто равнодушен к вашему сердцу.
  • Не забывайте чистить зубы.
  • Не тратьте время на зависть, иногда вы впереди, иногда позади, гонка длинна, и, в конце концов, вы ее ведете только с самим собой.
  • Помните комплименты, которые вы получаете, но забывайте оскорбления, и если вы преуспеете в этом, то расскажите мне как.
  • Храните ваши старые любовные письма, выбрасывайте старые банковские выписки.
  • Периодически подтягивайтесь.
  • Не чувствуйте себя виноватым, если не знаете, что вы хотите делать с вашей жизнью.
  • Самые интересные люди из тех, кого я знаю, в 22 года понятия не имели, как они хотят прожить свою жизнь, причем некоторые из наиболее интересных мне знакомых сорокалетних не знают до сих пор.
  • Потребляйте кальций. Бережно относитесь к своим коленям, вам их будет не хватать, когда они выйдут из строя.
  • Может быть, вы вступите в брак, может быть, нет. Может быть, у вас будут дети, может быть, нет. Может быть, вы разведетесь в сорок, а может быть, вы будете отплясывать танец маленьких утят на семьдесят пятой годовщине своей свадьбы. Что бы вы ни делали, не хвалите себя слишком много, но и не ругайте тоже. Ваш выбор, как и у всех, наполовину во власти случая.
  • Наслаждайтесь своим телом, используйте его, как только можете, и не бойтесь того, что другие люди думают об этом. Тело — это самый прекрасный инструмент, которым вы когда-либо будете обладать.
  • Танцуйте, даже если вам негде этого делать, кроме вашей гостиной.
  • И пожалуйста, не читайте журналы о красивой жизни, они только заставят вас чувствовать себя отвратительно.
  • Будьте благодушны со своими братьями и сестрами, они ваша лучшая связь с прошлым и те, кто, скорее всего, будут рядом с вами в будущем.
  • Поймите, что друзья приходят и уходят, но за нескольких драгоценных нужно держаться.
  • Прилагайте все усилия, чтобы преодолеть разрывы в географии и в жизни, потому что чем старше вы становитесь, тем больше вам нужны будут люди, которых вы знали, когда были молоды.
  • Поживите немного в Нью-Йорке (или другом мегаполисе), но покиньте его, прежде чем он сделает вас твердым. Поживите на острове Бали, но покиньте его, прежде чем он сделает вас мягким. И, вообще, путешествуйте.
  • Примите несколько неизбежных истин: цены будут расти, политики будут изменять своим женам. Вы тоже будете стареть, и, когда состаритесь, вы будете фантазировать, что когда вы были молоды, цены были разумными, политики были благородными и дети уважали своих стариков.
  • Кстати, уважайте своих стариков, вы никогда не знаете, когда они уйдут навсегда.
  • Не рассчитывайте, что кто-нибудь будет обеспечивать вас. Может быть, у вас есть свой инвестиционный фонд, может быть, у вас есть богатый супруг или супруга, но вы никогда не знаете, когда каждый из них может покинуть вас.
  • Не экспериментируйте слишком много с вашими волосами, или к тому времени, когда вам стукнет сорок, они будут выглядеть на восемьдесят пять.
  • Все мы когда-нибудь уйдем, но важно продержаться до конца, во что-то веря. В этом самая большая трудность, потому что, кажется, что нет ни черта такого, во что действительно стоило бы верить.
Вот такие вот советы, уважаемые выпускники. Но будьте осторожны и терпеливы с теми, кто вам их дает, совет — это форма ностальгии, это способ выуживания прошлого из мусорной кучи, закрашивание свежими красками нелицеприятных моментов и переработки его в нечто более дорогое, чем оно было. Но то, что солнцезащитные кремы действительно спасают вашу кожу от ожогов, доказано учеными, так что смело мажьтесь».
 
Он ведь, как и всякий подонок, судит о других по себе.
Окажись мы в его положении, он бы с нами не церемонился.
Конечно, я не собиралась выкалывать ему глаза.
Но он решил, что я обойдусь с ним так же, как он обошелся бы со мной, будь я на его месте.
Так что я всего-навсего сыграла на его бредовом представлении о людях.
Психология. На что же ему жаловаться? На психологический прием?
 
Я не чувствую связи с вами.
Вся наша переписка лживая и бездушная.
Впрочем, как и большинство моих постов сейчас.
Меня за..бало строить из себя железную леди, пох.истку со стальными нервами.
Веселить людей х.ней и молчать о том, что реально волнует.
Я живой человек и у меня дофига проблем.
Но большинству они в сраку не уперлись.
Никого не виню, сама терпеть не могу нытиков и жалобщиков.
Но в конце концов, это мой дневник, а не художественный роман.
Хоть сто раз обзовите меня унылым говном, но отныне какать я хотела на реакцию.
Кто надо, тот поймет и поддержит.
У меня опять в голове навязчивая фраза о любви ко мне кого-то.
И с остальным здоровьем х..ня полная.
Ощущаю себя беспомощным инвалидом.
Врачи гавно одно гонят, все на нервы списывают.
А у меня болит и сердце, и голова, и шея, и весь организм как-будто на части разваливается.
Утром встаю уже больная.
Из дома иногда выйти боюсь, все кружится и сил нет.

До такой степени х..во бывает, что страх смерти отступает и думается: чем такая жизнь - лучше сдохнуть.
 
Я стараюсь отпустить его. Честно, искренне и от всего сердца. Ибо он сделал свой выбор. А я сделала все, что могла, чтобы удержать его. Не получилось.

Я учусь быть самостоятельной и независимой. Учусь справляться с тоской без помощи алкоголя и колес. Ведь если за оставшийся месяц я это не освою, мне будет не просто плохо, а сверхмегаужасно. И закончиться может это совсем безрадостно.
*****
Бла-бла-бла. Лирика закончилась. А теперь проза жизни.
*****
Этот сукин сын, прынц заморский, за.бал меня своими непонятками. Хочется залезть в его долбанную башку и как следует там порезвиться, строя и руша мозговые извилины, как ребенок песочные куличики. Ибо нех.й путать меня своими словами и поступками.
 
Когда за.бывает все на свете, нужно смеяться.
Я смеюсь.
Когда прет немотивированная агрессия по пустякам, нужно делать доброе лицо.
Я умею.
Когда любимый человек набрасывается на тебя ака шайтан, нужно издеваться.
Я глумлюсь над ним.
Когда больно так, что никакой инстинкт самосохранения не останавливает, нужно действовать.
Я все равно не Бог.
Когда рыдания накрывают с головой и истерика заставляет кататься по полу, нужно плакать.
Все проходит, и это пройдет. (с)
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
Каждый из нас одинок в этом мире. Каждый заключен в медной башне и может общаться со своими собратьями лишь через посредство знаков. Но знаки не одни для всех, а потому их смысл темен и неверен. Мы отчаянно стремимся поделиться с другими сокровищами нашего сердца, но они не знают, как принять их, и потому мы одиноко бредем по жизни бок о бок со своими спутниками, но не заодно с ними, не понимая их и не понятые ими. Мы похожи на людей, что живут в чужой стране, почти не зная их языка; им хочется выразить много прекрасных, глубоких мыслей, но они обречены произносить лишь штампованные фразы из разговорника. В мозгу их бурлят идеи одна интересней другой, а сказать эти люди могут разве что: «Тетушка нашего садовника позабыла дома свой зонтик».
Уильям Сомерсет Моэм
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
Один мой испанский приятель рассказывал мне, что во время Великой Отечественной войны в самые страшные морозы, да еще сразу же после бомбежки, ему случалось встречать москвичей, которые прямо на улице ели мороженое. «Именно тогда я понял, что они победят, – сказал он, – понял, глядя на то, как они невозмутимо едят мороженое при таком морозе, в самый разгар страшной войны».
Пабло Неруда «Признаюсь: я жил. Воспоминания»
 
В ночь на новый, 2000 вроде год, в очередной раз напившись с первым мужем, поругавшись и подравшись, я решила:
---Хватит.
Выгнала его из дома.
Плотно прикрыла дверь, но на замок запирать не стала.
Написала стандартную записку: "В моей смерти прошу никого не винить».
Подписываться не стала – глупо!
Записку прикрепила магнитиком к холодильнику. Пьяная, а соображала ведь!
Затем я прошла в комнату и включила телевизор – был уже без пяти минут Новый Год.
Решила напоследок выпить с президентом.
Когда пыталась вытащить пробку зубами, бутылка выскользнула, упала, пеной вытекла на ковер большая часть праздничного вина.
Подняла, потрясла – особо раздражаться не стала, плавала в хроническом запое уже неделю.
Под бой курантов, чокнувшись с президентом в телевизоре, выцедила остатки шампанского.
Для чего-то шарахнула фужер об стену.
Он разлетелся в мелкие дребезги.
---Вы еще все пожалеете - удовлетворенно подытожила я и вырубила ящик.
Потом разделась, налила полную ванну почти кипятка, полежала в воде минут пять, напрягаясь думами о прошедшей жизни и вечности.
Но в голове было угарно, тяжело, да и вообще тошнило.
А чер-р-рт!
Схватив лезвие, коряво полоснула по левому запястью.
Я смотрела, как под прозрачно-голубой водой из разреза поднимается плоская лента.
Боли, как я боялась, не было.
Просто в руке чуть жгло.
Помню, последней мыслью было:
"Сейчас наконец сама увижу, есть все-таки Бог или нет..... "
Как сами поняли, спасли меня.
Муж вернулся , вызвал скорую.
Очнулась в больнице. Койки в три ряда, грязь, тараканы, вонь.
Вот, думаю, тебе и РАЙ!
 
– Если у тебя есть интерес, у меня есть .слова, – степенно кивнул Вок. – Вы, люди Хищного Тулана, враждуете с кровернами. Вы думаете, что кроверны не любят вас…

– Не хочешь ли ты сказать, что кроверны убивают нас потому, что любят до охренения?! Как Отелло Дездемону! – не удержался я.

– Дездемону не знаю, – не понял юмора Вок. – Но я скажу тебе, Серж-ачи, что они не видят в вас, людях Хищного Тулана, врагов. Они просто убивают вас.

– Но ведь «враг» – это и есть тот, кого убивают!

– Не всегда. Не всегда, Серж-ачи, – покачал головой Кокамель. По щеке Хозяина Страха стекала струйка пота,

– Правильно, не всегда, – подхватил Вок. – Когда тля поедает дерево, а садовник брызгает на дерево серной водой, считает ли садовник тлю своим врагом?

– Ну… Это смотря какой садовник… – замялся я. – Но «врагом» все-таки вряд ли.

– Правильно. Не считает, – подытожил Вок.

– Потому что тля не умеет говорить, – подсказал Кокамель.

– Не пойму, при чем тут садовники и эта ваша тля… Ты что, Вок, хочешь сказать, что садовник – это кроверны, а мы – это тля?

– ЭТО я и говорю.
 
Песец и лестница.
Пауль Кляйнцирп ненавидел Эвальда Леече. А Песец обожал идиотов. Если точнее, Песец обожал чистоту – морозную, хрусткую, умиротворяюще стерильную. И предпочитал добиваться вожделенной чистоты чужими руками – правильно, руками нежно любимых идиотов. Кляйнцирп идиот отменный – рафинированный, чувства Песца к нему были асимптотичны.

За всю свою тридцатилетнюю жизнь не встречал он ещё, ни единого раза, человека столь фатально не способного к точным наукам – тупоумие Кляйнцирпа стремилось к абсолюту. Почти прекрасно. Поэтому совесть Песца не мучила. Она вообще редко это делала – не было поводов, да. Так что Песец задерживал образцового дурачка после занятий при всяком удобном случае. Сначала честно пытался вдолбить в ватную башку свежую порцию высшематематической чуди – три раза. Понемногу закипал, потому как забивать стальные гвозди в вату не самое рациональное занятие в этом мире; вдруг успокаивался и выносил вердикт: «необучаем», а потом с чистым сердцем и лёгкой совестью бросал раба на уборку.

Пауль то намывал классную доску, которая утром должна быть угольно чёрной, то скрёб широким ножом дощатый пол – «доскам положено быть не только чистыми и свежими, в кабинете должно пахнуть светлым деревом!» Перебирал полки с учебниками – книги обязаны стоять строго в линию – чтобы все предметы вокруг организовывали, вдохновляли, настраивали на работу с первого взгляда – внушали немедленную жажду знаний. Песец проверял невидимую мотивирующую линию металлической линейкой, и если точность Паулю изменяла хотя бы на миллиметр, пребольно бил этой линейкой по спине.

Ещё случались многократно проклятые окна – «чтобы стекла не было видно»; подоконники, их Песец проверял кипенно белым хлопковым платочком – «храм Королевы Наук должен сиять!» Если оставался не доволен, презрительно плевал на недомытую поверхность. И что особенно бесило, плевал всегда как бы нехотя, плевал, словно делая одолжение. Сволочь канцелярская! Потом, естественно, приходилось мыть всё заново.

В редких случаях Паулю доверялась полировка Песцовых сапог – «до мягкого блеска, но не зеркально, следите, чтобы ваша кислая физиономия не оскорбила голенище своим отражением». Правда, сапоги случались действительно редко, поскольку не являлись неотъемлемой частью Храма Королевы Наук, то есть кабинета математики; и ещё, видимо, потому, что Паулю нравился запах сапожной пасты на пчелином воске – густой, почти весенний, зелёный – талый, тёплый.
В «сапожные» дни Песец приволакивал какую-нибудь особенно «вкусную» задачку. Сначала пытался решить её вместе с Паулем – для очистки совести – неизменная щепетильность! Быстро понимал – «помощник» ему только мешает. Деловито задвигал педагогику в угол, радовался, что совесть по-прежнему светла как слеза младенца – опять не смог, но ведь пытался, пытался – и пирог с мышатиной не нужно делить на двоих. С облегчением выскальзывал из официозных сапог, сдавал их «помощнику» на руки, запрыгивал в уютные войлочные туфли, или устраивался на табурете по-японски – аккуратно подобрав под себя ноги в белых носках. Хватал остро отточенные карандаши сразу двумя руками и решительно нырял в арктические снега чуждой здравому смыслу математики, вильнув на прощание белым хвостом, то есть густой, длинной чёлкой. Хотя нет, это я уже вру, для вящей образности; непослушную, словно проваренную в отбеливателе, чёлку Песец в «сапожные» дни зацеплял большими зажимами для бумаг, чтобы в глаза не лезла и не мешала думать, прислушиваться к мышиному шуршанию карандашей, выводящих цифры, буквы и прочие закорючки песцового мира.

А иногда, как сегодня, Кляйнцирпу поручали фикус. Фикуса Пауль Кляйнцирп ненавидел почти так же как Эвальда Леече. Потому что он был фикус – чёртово дерево в кадке, потому что чёртовому-дереву-в-кадке не нужно было учить математику, не нужно ежедневно и ежечасно доказывать, что оно не свинья, не осёл, не баран, не скот в целом и не жалкая дворняжка в частности! Всем вокруг почему-то, совсем не ясно почему, было очевидно с первого взгляда, что он дерево в кадке, что он паскудный фикус, и уже в этом его заслуга, его достоинство, его флорическая гордость! Банальной очевидности всем было достаточно, чтобы фикуса регулярно поливали, даже кое-какими удобреньицами – на вот, гад вечнозелёный, конфетку – следили, чтобы земля была рыхлой, а место под Солнцем свободным. Кроме того, Песец называл фикуса Бонечкой. Бонечка, ядрён батон! С каких это пор безмозглому комнатному дереву полагается имя, да ещё такое дурацкое! Пауль Кляйнцирп ненавидел Бонечку всем кровоточащим сердцем; хотел плюнуть в его дремучую растительную рожу, с таким же досадливо гадливым безразличием, с каким Песец плевал на не промытые подоконники. Но как определить, где у фикуса рожа…

Отвратительный куст был во многом противоположен своему хозяину: могуч, ветвист, тёмно зелен, упруго крепок, толст, бесстыдно высок – мясистые, сочные листья кустились чуть ли не до потолка – торчали насмешливо и бодро, даже с табуретки не дотянуться до самых верхних. А ещё куст был непроходимо туп, потому что продолжал расти, не смотря на неумолимую близость небесной, то есть потолочной тверди.

Скоро, скоро укоротят Бонечку на пару-тройку голов, и никакой профессор Леече не защитит, будь он хоть четырежды доктор семи пядей во лбу! …Дотянуться нужно до каждого листика – терпеливо пожать каждую черно-зелёную ладошку – пропусти хоть одну, и Песец тебя, в мелкий салат нашинкует. И ведь не схалявить никак! Листья у фикуса жирненькие, глянцевые, каждая не стёртая пылинка торчит, как звезда на рождественской ёлке, только что электричеством не светит. Даже самому Паулю эти здоровенные, зловредные пылинки сыпались под веки дробной стеклянной крошкой. Надо брать колченогую стремянку и – о, Господи – лезть с ведром и тряпкой вверх. Лучше пристрелите меня без боли! Нет, Пауль не особенно боялся высоты, просто стремянка была такая тонкая, такая нарошечная – ножки-косеножки, словно специально созданная, чтобы переломиться под не таким уж лёгким паулевым весом.

Гладкий, пыльный фикус лучился доброжелательным безразличием, стоял в полный рост, задрав под потолок десятки тугих листочков. Песец углубился в математическую тундру и не спешил возвращаться, в его экосистеме координат существа породы паулькляйнцирп больше не водились… Вечерело.

Истерзанное ненавистью сердце Пауля Кляйнцирпа стиснула антарктическая безысходность, сжала рёбра до скрежета айсбергами пустых столов и белых подоконников, накатила синюшными окнами, стёклами, промытыми до невидимочной прозрачности. Прозрачные стёкла, ледяные, бесконечные – между ним и людьми – чистейшие, непреодолимые. Всю жизнь он словно шарит руками по стеклу гигантского аквариума, а диковинные люди-рыбы по ту сторону смотрят на него с недоумением, недоверием, презрением, брезгливостью. Он стучит им в стекло, кричит : «Впустите меня! Я свой!» Но люди-рыбы неспешно плывут мимо, меланхолично загребая широкими серыми плавниками. А он всё кричит им в след. А они растворяются в синеве, уплывая прочь – дальше, всё дальше.

Болтливость помогала Паулю сохранять иллюзию контакта, видимость жизни. Невозможность говорить тяготила, и сейчас этой невозможности было особенно много – целое ведро. Он вздохнул, тяжело, но тихо; впрочем, когда Песец пребывал в математическом сугробе, можно было хоть марсельезу орать в голос - не услышит.

Пауль вяло прополоскал тряпку в ледяной воде, руки задубели моментально. Интересно, а фикусу будет холодно, если мыть ему листья этой водой? Хорошо бы. Не страдать в одиночестве. Начал мыть – нижний ярус по первому кругу – тщательно и беспощадно, стараясь вообразить мучения вечнозелёного Бонечки, как можно цветистее, и тем утешиться. Получалось не утешительно. На втором круге накрыло безразличие – от рук онемение скользкой медузой заползло во все закоулки души. Окна стали совсем синие, мир за ними схватился твёрдой тишиной. Во дворе зажглись фонари. В плоском искусственном свете Пауль разглядел Майбаха с его стаей – собаки и собаковод метались по двору, взрывая твёрдую тишину, радостные, но здесь, в оглушительно белом кабинете математики, их не было слышно. За фонарями чернела стена, а за стеной клочок бледно синих полей, присыпанных снежной хлоркой, и всё – дальше невидимые глубины, небо-море.

«Ну за что!» - думал Пауль, выкручивая тряпку покрасневшими, зудящими от холода пальцами – «Что я забыл среди всех этих фонов-баронов припадочных! Всё отцовские амбиции. Всё он виноват – герой! Ах, папа желает тебе только добра! Ох, такая честь, такая честь. А он меня спросил? Нужна мне его честь с его добром?! Старый, надутый осьминог!» Внутренний голос потихоньку накручивал слёзное и злобное – раскиснуть, а потом разозлиться как следует – лучший способ подготовить себя к неминуемой стремянке. Ещё кружок и с табуретки уже не дотянуться. Пауль самозабвенно костерил орденоносного папашу, чьими стараниями его судьба совершила такой кульбит на карьерной лестнице… Нет, кульбит на лестнице как-то тут не уместен… как-то не звучит…

И вдруг весь слёзно-злобный настрой ухнул и раскатился горстью стеклянных шариков – по углам в невидимые щели: за спиной зашипело – сквозь зубы и досаду – глухо, грозно. Кляйнцирп скатился с табурета, едва не расплескав по полу грязную воду. Позади ожидаемо пустели неподвижные ледышки столов и только в глубине кабинета перед чёрным квадратом классной доски, за широким столом, сгорбившись точно от внезапного спазма, шипел над задачкой Песец… стремительно мутирующий в ежа.

Песец думал, задача не давалась. Он снова думал, что-то шустро строчил одной рукой, одновременно чиркая и подчёркивая второй, останавливался, опять думал, накручивая белёсую прядь чёлки на карандаш, на ощупь пришпиливал накрученное вторым карандашом… Шипел – почти обиженно – выдёргивал из карандашницы свежеотточенные карандаши и снова строчил и чиркал. Не первая пара карандашей уже была сточена о крепкий панцирь внезапно заковыристой задачи, так что песцовая причёска ощетинилась ими, как нейтральная полоса противопехотными рогатками. Преподавательский стол – арена боевых действий – бугрился смятыми трупами тетрадных листов, но гордый «ёж» не сдавался – угрожающе шипел в бумажки и продолжал строчить. Страстно, злобно и недоступно.

…Пауль почувствовал, как дёрнулась щека – уголок губ – что-то странное, рикошетом. Кривая улыбка? Смешно? В гуще математического боя профессор Леече был смешной? Конечно смешной. Этот нелепый чёрно-белый чистюля! Всегда простиранный, накрахмаленный, отглаженный, ровный на подбритый пробор, прямой, твёрдый, кристально честный и свирепо пунктуальный – сделанный, словно из коробки, из свежей упаковочной соломы, словно новенький – только с конвейера, с глянцевым, бесцветным взглядом насквозь… даже не серым – именно бесцветным, как стекло. Чистенькая тварь, просчитавшая всё наперёд; и вдруг пятна графита на отмытых пальцах с полированными ногтями, серые отпечатки на жёстких манжетах, растянутый изжёванный галстук, на голове пустырь после бомбёжки – рогатки карандашей – огненно красные, – над белыми бровями скошенным амбразурным заслоном очки в тонкой стальной оправе, отпотевшие от усердных дум. Смешно? Очень смешно. Нет! Да нет же! Это почти непристойно! Унизительно, как пощёчина! Выкрик в лицо, раскатистым пьяным голосом: «Тебя здесь нет! Кляйнцирп, ты мебель!» Даже не мебель – черенок-обрубок, случайная палка-копалка – подпорка для фикуса. Приложение к горшку с цветком. Пустое место!

Уголки рта поползли вниз, зубы сжались до боли, ярость бросила кровь в лицо, словно горсть земли. «Сволочь бесцветная! Бледная моль! Сам три свой долбаный фикус! Своего сраного Бонечку, чтоб он засох, сучий потрох!» Градус ненависти был правильный - будоражащий, игристый, Пауль сжал ручку ведра до сухого хруста в костяшках, а потом представил. Представил, как берёт это самое ведро, холодную, густую, мутную воду с серой паршой пыли, с чёрными крошками грязи и дохлой мухой – двумя дохлыми мухами – и медленно… Медленно выливает первичный бульон беспросветной анти-жизни на блёклую профессорскую голову. Представил, как белые волосы темнеют, впитывая грязь, как серые струйки расползаются по крахмальному воротнику сорочки, ползут под строгий жилетный борт, как ошалевший Песец выскакивает с пронзительным визгом из своего снежно ледяного мира, как его стеклянный сквозной взгляд, на мгновение становится осмысленным, возможно даже испуганным, удивлённым, запинается, падает – замечает. Замечает его – Пауля – насмешливый, торжествующий взгляд – разбойный – плотный и тёмный, как оттаявшая земля…

И вдруг Паулю стало легко, лицо расслабилось, словно не смятый лист, плечи расправились, айсберги выпустили на волю рёбра. Он громко, почти со звоном, поставил ведро на пол и широким шагом, не нарочно топая тяжёлыми ботинками, пошёл в кладовку за стремянкой – почти радостно, чуть не танцуя – через весь кабинет, мимо преподавательского стола, мимо сугроба, мимо взрытого поля боя, мимо чужого праздника.

- Кляйнцирп? Вы ещё здесь… который час? – профессор Леече нехотя оторвался от своих бумажек, ещё не вернувшийся, немного расфокусированный с кошачьими серыми полосами графита на щеках.

- Да, герр профессор! Я почти закончил, осталась только самая макушка. Двадцать ноль четыре, герр профессор! – невозмутимо отчеканил Пауль и скрылся за дверью кладовки.

- Чёрт! – профессор Леече нащупал криво сидящие на лбу очки, а потом и ощетинившуюся карандашами чёлку – Чёрт! Проклятье! – он торопливо освобождал от заграждений причёску, его пальцы брезгливо подрагивали. От беспорядка, от неправильности ситуации, так и не решённой задачи, случайного свидетеля – от всего – мутило. Мутило мерзко. Сколько вокруг грязи. Господи, сколько вокруг липкой грязи! Мыло! Срочно мыло! Большой, белый кусок мыла!!!
 
Если ты знаешь, что русские затачивают лопаты, то должен знать, что они гнусные безбожники. Потому что ругаются в Бога и в Христа.
- Должно быть, сэр, это им позволено.
- Кем позволено?!

- Господом, сэр. Кто еще может позволить ругаться таким именем и никак не наказывать за кощунство? Только Господь. Ведь не наказал же он русских?

- Потому что тупых грязных свиней бессмысленно наказывать!

- Вы не правы, сэр. Бог наказывает их все время, но совсем иначе. А ругательство это, сэр, вовсе и не ругательство.

- Что же еще, если они позорят даже Богоматерь? - только сейчас Джейсон начинал чувствовать боль в голове.

- Молитва, сэр,- невозмутимо проговорил Густав. - Это трудно себе представить, но - молитва. Только произносят ее не в храме, и не перед сном, а в бою. Это боевая молитва русских. Она имеет очень древние корни. Славяне таким образом призывали богов на помощь в битве. А когда к ним пришло христианство, традиция сохранилась. И новый Господь позволил варварам молиться по-прежнему. И сегодня русские парни весьма искренне молились, потому к ним пришла удача.
Господь питает любовь к русским.

- Хочешь сказать, они тоже богоизбранный народ, как иудеи?

- Нет, сэр, богоизбранный народ на земле - иудеи. Потому они и называются - рабы Божьи. А варвары - внуки Божьи. У них родственные отношения и родственная любовь. Это совсем другое, сэр, как вы понимаете. Кто Господу ближе, раб или внук? И кому больше прощается?.. Извините, сэр, это трудно сразу осмыслить и принять, но если хотите разобраться в сути вещей, вам следует заняться русской историей. Варвары довольно подробно изложили свое древнее мироощущение и абсолютно точно знают свое место в мироздании. Они всегда мыслили себя внуками Божьими и потому до сих пор говорят Господу "ты", как принято среди родственников.

- Послушай, а ты знаешь, почему русские вышли драться в полосатых рубашках? Это тоже имеет какой-то символический смысл?

- Эти рубашки, сэр, называются тельняшками.

- Да, я слышал, знаю... Но почему они не надели вниз бронежилеты? И сняли каски? Они считают, что полосатые тельняшки защищают?

- Я так не думаю, сэр,- проговорил Кальт. - В этих тельняшках, вероятно, хорошо драться в темноте, видно, где свои, а где чужие.

- Но и противнику это отлично видно!

- Они были уверены в своих силах. Русские вышли драться насмерть, сэр. Поэтому сняли всякую защиту. А наши разведчики рассчитывали просто помахаться кулаками и дубинками. Улавливаете разницу, сэр?

- Насмерть? Почему сразу насмерть? Если они были предупреждены кем-то, то вероятно знали, что мои парни идут на обыкновенную потасовку и не хотят убивать.

- Мы имеем дело с варварами, сэр,- вздохнул доктор. - Русским ничего не оставалось, как идти насмерть. В другом случае они бы никогда не победили. Эти парни из России и в самом деле плохо питались и не имеют достаточной мышечной массы. У варваров же есть древний магический обряд: когда не хватает физической силы, они снимают всякую защиту, одежду и идут в бой полуголыми, обнаженными, при этом призывая на помощь богов. И когда боги видят, что внуки их идут на смерть - срабатывает родственная поддержка.

- Допустим, ты прочитал, что написано, а я не уверен, что об этом читали сами русские.

- Вы правы, сэр, вряд ли,- согласился врач. - Должно быть, им и не нужно читать. Варвары знают свои магические обряды из других источников. У них наблюдается странное явление - коллективное мышление в критической ситуации. И просыпается генетическая память. Они начинают совершать непредсказуемые, алогичные поступки. Человеку с нормальным сознанием и психикой хочется защищаться панцирем или бронежилетом, подобрать более совершенное оружие; варвары же поступают от обратного.

- Если вы хотите отправить парней на драку с русскими в полуобнаженном виде, сэр, то оставьте эту затею сейчас же,- посоветовал он. - Ровным счетом из нее ничего не получится.
- Ты уверен?

- Да, сэр. Что позволено внукам, не позволено рабам.

 
Можете назвать меня жуликом и сказать, что никакой сказки и не было.
Ну и зря. Сказка была. Только у нее есть такое правило — она продолжается ровно столько, сколько ей самой хочется. А потом хоть пятьдесят драконов в нее загони — все равно сгорит только соседская кладовка.
Тоже, впрочем, неплохо.

Дмитрий Горчев . Бывшая сказка
 

Single-Single

Местный
В 1958 году у меня родился сын. Разочарование мое было безграничным: я хотел дочь! Я мечтал о дочери. Родители, жена, друзья, коллеги наперебой уговаривали меня, что я идиот, что все прогрессивные отцы во все времена и у всех самых отсталых народов мечтали о сыновьях — продолжателях рода, дела, фамилии и т.д. Я вяло кивал и убивался. Наконец слух о моих терзаниях дошел до Леонида Васильевича Маркова, и он призвал меня для разговора.

— Малыш, — сказал он, мягко полуобняв меня за плечи. — Я слышал, что у тебя там что-то родилось?

— Да! Вот!.. — и я поведал ему о своих терзаниях.

— Дурашка! Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Мило! Представь себе, что у тебя дочурка. Проходит каких-нибудь семнадцать лет, ты сидишь дома, уже несвежий, лысеющий Шурик, и ждешь с Таточкой свою красавицу Фиру.

А Фиры нет. Она пошла пройтись. Ее нет в двенадцать, в час, в два. Ты то надеваешь, то снимаешь халатик, чтобы куда-нибудь бежать, и вдруг звонок в дверь. Вы с Таточкой бросаетесь открывать. На пороге стоит лучезарная, счастливая Фира, а за ней стою Я! «Па-па, — говорит она, — познакомься, это Леня».

Ты втаскиваешь ее в дом и в истерике визжишь все, что ты обо мне знаешь и думаешь! «Папочка, говорит она, — ты ничего не понимаешь: я его люблю». И я вхожу в твой дом. Малыш! Тебе это надо?
С тех пор я хочу только сыновей.
 
Сверху