Я тоже молчал. Я представлял себе, что надежда, с которой я ехал сюда, — это стеклянный контейнер с бабочкой-шоколадницей, и вот он выпал из моих рук и разбился вдребезги, и бабочка внутри оказалась мертвой и высохшей, а я столько лет убеждал себя, что она там, внутри, просто спит…
Я представлял себе Ханну, такую красивую, с глазами бархатистыми, как крылья бабочки-шоколадницы.
Ханну, с таким чистым, бледным лицом.
Ханну, которая без труда держала три слоя.
Ханну, которую я навсегда потерял.
Когда наше молчаливое «свидание» подходило к концу, Эф спросил меня:
— Ну что, ты доволен? Убедился, что с Ханночкой все в полном порядке?
«Ханночка» и директор хором хохотнули над чем-то, чего я не мог услышать. Видимо, планетарник в «Вечном убийце» хорошо пошутил.
И я ответил на вопрос Эфа:
— Она не Ханна, никогда ею не была и не будет.
Эф поднялся и сделал шаг в мою сторону. Что-то хищное появилось в нем — не в стылом зеркальном лице, скорее, в движениях, в позе. Директор интерната уставился на меня, возмущенно булькнул и тут же скривился, как будто мои слова вызвали у него приступ изжоги и он захлебнулся желудочным соком.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Эф. — Что значит — «не Ханна»?
— Ханна умерла.
— Ой, какое слово… — прошептала Ханна, глядя на меня почти что с восторгом. — Плохое слово. Его запрещено говорить.
