Стихи

[Дoчь*Сaмурая]

В-четвёртых [и ты переспросишь: "В-четвёртых?"], рождённые морем его не страшатся.
Напрасно тоскуют скалистые фьорды, лелея надежду последнего шанса –
Увидеть, как парус идёт горизонтом. Рождённые морем не ведают суши,
Навечно оставив её в эпизодах.

А в-третьих, теперь уже морю – присуще
Держать на плаву корабли и баркасы, штормить и сдаваться в рыбацкие сети.
Рождённые морем не знают отказа, вскормлённые солью любимые дети.
Им ветер обещан, и выбор позволен меж морем и небом, меж синью и синью.
Вот так же в стихах: где встречаются двое – перо и строка, там отныне бессильны
Любые границы таланта и веры, любые законы, запреты, зароки.

Смотри-ка, лишённая принятой меры, влюблённая осень стоит на пороге,
Что есть во-вторых.
Обнажаются сути стреляющих в воздух и ранящих словом.

Как много нас, мальчик, на этом рисунке. Как сильно он Богом забыт/зацелован.
Как сложно решиться и просто раскрасить летящие птицами к югу пробелы,
Чтоб все, кто узнал себя в нашем рассказе, вернулись живыми.
Вот это – во-первых.

 

[Дoчь*Сaмурая]

вырван из текста высечен изо льда
дерзость его стремительна как голда
скоростью упрекая тебя в родстве
с осенью пересказанной нараспев
он произносит первое "отпусти"
так словно острый снег на зубах хрустит
просто он знает чем на тебя давить
мальчик который северно-ледовит
белый и опьяняющий - твой мускат -
выпить до дна и конечно не отпускать
в сердце - на семь поцелуев на семь цепей
чтобы надёжно и накрепко а теперь
как тебе не писать его а никак
даже когда теряется в двойниках
да и какие могут быть двойники
если на ощупь помнишь его экип -
чередование молний и белых кож -
замок шестого чувства в который вхож
чтобы на выходе выжить и повзрослеть
ты обречённо носишь его браслет -
внутрь ледяными шипами -
почти стигмат
ночь полнолунье ядерная зима

 

[Дoчь*Сaмурая]

У неё из приданого - мельница, нож, сова,
Окаянная радость ажуром вязать слова.
У него - ощущение осени в тридцать два
Вдоль полыни, покорно ложащейся под колёса.
У него непроглядное прошлое - бурелом.
Не продраться без крови. И, видимо, поделом,
Пахнет порохом чёрное кожаное крыло,
На манки птицелова так просто не поддаётся.

Это guardian angel. Особенный, кочевой.
Конвоир полнолунья, последний из ничего.
Принимая спиной с ее пальцев текущий воск,
Горячо обнадёжен заплаканными свечами.
Он свободен от Бога/лукавого до весны.
На развилке испуганных строчек необъясним.
А она на латыни латает цветные сны,
По которым бесшумно уйдет от него с вещами,

Приворотный да в синее пламя плеснув отвар,
Ведь она априори не парна, лесная тварь,
Не успеет акафист следам прошептать листва,
Сукой осенью наспех пришитая к бездорожью.

Просто книга преданий, в которой глазам тесно,
Говорит: если в сердце у ведьмы зацвёл чеснок,
Значит, время бежать, под собою не чуя ног,
Без оглядки назад. Оставаться - себе дороже.

 

[Gertruda]

А в книгах я последнюю страницу
Всегда любила больше всех других, -
Когда уже совсем неинтересны
Герой и героиня, и прошло
Так много лет, что никого не жалко,
И, кажется, сам автор
Уже начало повести забыл,
И даже "вечность поседела",
Как сказано в одной прекрасной книге.
Но вот сейчас, сейчас
Все кончится, и автор снова будет
Бесповоротно одинок, а он
Еще старается быть остроумным
Или язвит - прости его Господь! -
Прилаживая пышную концовку,
Такую, например:
...И только в двух домах
В том городе (название неясно)
Остался профиль (кем-то обведенный
На белоснежной извести стены),
Не женский, не мужской, но полный тайны.
И, говорят, когда лучи луны -
Зеленой, низкой, среднеазиатской -
По этим стенам в полночь пробегают,
В особенности в новогодний вечер,
То слышится какой-то легкий звук,
Причем одни его считают плачем,
Другие разбирают в нем слова.
Но это чудо всем поднадоело,
Приезжих мало, местные привыкли,
И говорят, в одном из тех домов
Уже ковром закрыт проклятый профиль.

Анна Ахматова

 

[Gertruda]

Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок...
От замкнутых я, что ли, пьян дверей? -
И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы -
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы...

И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке –

А я за ними ахаю, крича
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!

Осип Эмильевич Мандельштам

 

[Gertruda]

Как на сердце вдруг стало тихо
Среди наскучившего дня...
Наверно кто-то помолился
Душою чистой за меня.

Наверно кто-то незнакомый,
Далёкий,старый и простой,
Мой образ вспомнил промелькнувший
Своею тихою мечтой.

Владимир Палей.

 

[Gertruda]

Внезапно сдал мороз, и ртутный столб взлетел.
Узкоколейка санная коробится манерно.
Неужто это то, чего я так хотел?
А впрочем, это самое из нужного, наверно.

Вот обрубают лед ленивым топором,
и ручейками хилыми сбегает он в овраги,
а я пишу стихи отточенным пером
лиловыми чернилами на меловой бумаге.

Во всем видны судьба, и пламень, и порыв,
и с заметями снежными разделаться несложно.
Надеюсь, что не зря все, чем я жил и жив...
И я живу надеждами — иначе невозможно.

Булат Шалвович Окуджава

 

[Дoчь*Сaмурая]

Двадцать восемь дней я танцую для вас, и вот
наступает двадцать девятый, и полон зал.
Скоро Ирод придет, а брат его не придет,
будет пить народ и будет молчать народ,
будет делать все, что ты ему приказал.

Мое имя Шалом, и мир у меня внутри,
моя поступь легка, покорен руке браслет.
Моя мать говорит: «Танцуй», но звучит: «Умри».
Моя мать говорит: «Проси», но я слышу крик.
Потому что у каждого слова кровавый след.

Нет любви без боли, музыки без тоски,
время ловит певцов и олово в глотки льет.
Не ходи к нему, праведник, не покидай свой скит.
Папа римский Григорий прибавит к грехам людским
по одиннадцать.
В башни врежется самолет.

Все свернется в спираль, пружина в густой траве
задрожит от мысли, что ты прикоснешься к ней.
Я умею
танцевать в твоей голове.
Мое имя Шалом, но в этот безумный век
можешь выбрать мне ник, взыскательный юзернейм.

_______________________________________
Я клялась, что у нас ничего не будет,
но сегодня музыка - чистый спирт.

Принеси мне голову Иоанна Крестителя на блюде
Принеси мне голову Иоанна Крестителя на блюде
Принеси мне голову Иоанна Крестителя на блюде

Это вечный трек, поставь его на repeat.

 

[Gertruda]

Новый год. На небе звёзды,
как хрусталь. Чисты, морозны.
Снег душист, как мандарин
золотой. А тот — с луною
схож. Пойдёшь гулять со мною?
Если нет, то я один.
Разве могут нас морозы
напугать? Глотают слёзы
вдоль дороги фонари,
словно дети, с жизнью в ссоре.
Ах, не видишь? Что за горе —
ты прищурившись смотри.

Только ночью Новогодней,
друг мой, дышится свободней,
ты согласна? Просто так
мы пойдём вдоль улиц снежных,
бесконечно длинных, нежных.
И придём в старинный парк.

Там как в сказке: водят звери
хоровод — по крайней мере
мне так кажется — вокруг
ёлки. Белочки-игрушки
на ветвях. Пойдём, подружка.
Улыбнись, мой милый друг.

Борис Рыжий

 

[Gertruda]

Есть горячее солнце, наивные дети,
Драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет — то ведь были, ведь были на свете
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ…

Есть незримое творчество в каждом мгновеньи –
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья.
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…

Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже отсияли?
Разве только собаки живут на земле?

Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье моё!),
Этот чёрный румянец — налёт от дренажа,
Это Муза меня подняла на копьё.

Подожди! Я сживусь со своим новосельем –
Как весенний скворец запою на копье!
Оглушу твои уши цыганским весельем!
Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.

Оставайся! Так мало здесь чутких и честных…
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю — ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.

Если лучшие будут бросаться в пролёты,
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчётную радость полёта…
Разверни свою душу до полных границ.

Будь женой или мужем, сестрой или братом,
Акушеркой, художником, нянькой, врачом,
Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом.
Все сердца открываются этим ключом.

Есть ещё острова одиночества мысли.
Будь умён и не бойся на них отдыхать.
Там обрывы над тёмной водою нависли –
Можешь думать… и камешки в воду бросать…

А вопросы… Вопросы не знают ответа –
Налетят, разожгут и умчатся, как корь.
Соломон нам оставил два мудрых совета:
Убегай от тоски и с глупцами не спорь.

Саша Чёрный, 1910

 

[Дoчь*Сaмурая]

Ей говорили: жди. И она ждала. Как человек без слуха, однажды в лад
Странно попавший [у Бога и блажь - талант], ждёт и не верит возможности повториться
Правильной нотой. Ему говорили: верь, если дорога уводит тебя левей,
Значит, так надо. А кто-то варил глинтвейн в городе детства, и город дышал корицей.

Мимо слонялись апрели, росли дома, чьи-то нимфетки подчас расцветали в мам.
Главная роль принимала другой формат и начинала всерьёз отходить от текста,
Прочь от границ, выворачивая столбы. Он не читал потому, что слова слабы,
Раз в предложении "Помнить нельзя забыть", как ни поставь, запятой откровенно тесно.

Память застыла. Наверно, устав бежать от своего регулярного грабежа.
Он возвращался с работы, снимал пиджак, думал о ней как единственной и ничейной -
Странное чувство в режиме автопилот. Не углубляясь в попытки найти предлог,
Амбивалентное медленно их вело к ранее заданной точке пересеченья,

Вместо причины и следствия ставя в ряд цепь совпадений, чтоб заново их сверять.
Кто бы такое придумал. Ну, разве я вправе добавить сюжету щепотку соли.
Время вздохнуло и скрылось в своей норе. Им ничего не осталось, как в октябре
Встретиться, переспать и перегореть. А остальное - для школьниц - херня и сопли.

 

[Gertruda]

А еще — за туманами голубыми,
из которых складывалась ерунда,
у меня был город —
такой, какими
не бывают глупые города.

Он для мамы моей открывал аптеку,
он для папы пиво варил, как мог,
всех приличных мальчиков в библиотеку
приглашая,
а девочек — на каток.

А еще — чтоб не только скучать над книжкой,
чтоб не слишком страдать от сердечных ран,
он держался реченьки,
а под мышкой
он держал пивнушку и ресторан.

Ресторан был маленьким — меньше лужи,
а пивнушка вроде как не была...
Иногда я бывал ресторану нужен,
иногда пивнушка меня звала.

И, послушен зовам их и призывам,
как послушен бывает словам поэт,
я был счастлив мнить себя несчастливым
без единой девушки много лет.

Это я потом их встречал и трогал —
на руках, как маленьких, их качал.
Оказалось, немало их, даже много —
даже мудрый город их не вмещал...

Анатолий Кобенков

 

[Gertruda]

Сердце к сердцу не приковано,
Если хочешь - уходи.
Много счастья уготовано
Тем, кто волен на пути.

Я не плачу, я не жалуюсь,
Мне счастливой не бывать.
Не целуй меня, усталую,-
Смерть придется целовать.

Дни томлений острых прожиты
Вместе с белою зимой.
Отчего же, отчего же ты
Лучше, чем избранник мой?

Анна Ахматова

 

[Дoчь*Сaмурая]

когда курсируют/пульсируют стрижи
в минутной слабости от Страшного Суда
над нами, павшими, над пропастью во лжи,
я протяну тебе ладонь – пиши сюда,

топи в чернилах острова и корабли,
бросай случайные слова, как якоря.
когда полцарства отдается за Chablis,
нам очень можно и творить, и вытворять.

уходят мысли на войну – не окликай,
когда, размешивая ад, чеканят шаг.
пророк не должен отдыхать в тыловиках
за мракобесием надписанных стишат.

да будет кровь [как панацея, как бальзам]
у толерантного бессмертия в долгу.
но детской храбрости не хватит за глаза,
которым кто-то обещал по пятаку.

 

[Gertruda]

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат берёзы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывёт, забытый и унылый,
Разобьётся с треском,
и в потёмки
Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!

Н. Рубцов

 

[Gertruda]

Ступни горят, в пыли дорог душа…
Скажи: где путь к невидимому граду?
— Остановись. Войди в мою ограду
И отдохни. И слушай не дыша,
Как ключ журчит, как шелестят вершины
Осокорей, звенят в воде кувшины…
Учись внимать молчанию садов,
Дыханью трав и запаху цветов.

Январь 1910 года.
Максимилиан Волошин

 

[be-open]

Когда мы раздражаемся и злы,
обижены, по сути, мы на то,
что внутренние личные узлы
снаружи не развяжет нам никто.

Игорь Губерман

 

[Gertruda]

Писатели,
спасатели,-
вот тем и хороши,-
сказители,
сказатели,
касатели души.
Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.
Гриппозная,
нервозная,
стервозная,
а все ж -
врачом через морозную
тайгу -
ты к ней идешь.
Болит душа невидимо.
Попробуй, боль поправ,
поправить необидимо,
как правит костоправ.
Как трудно с ним, трагическим,
неловким, словно лом,
тончайшим, хирургическим,
капризным ремеслом.
Чертовская работочка:
тут вопли, там хула...
Но первый крик ребеночка -
святая похвала.
На то мы руки пачкаем,
скорбим при ночнике,
чтоб шевельнул он пальчиком
на розовой ноге.

Римма Фёдоровна Казакова

 

[Дoчь*Сaмурая]

У Петра — ни хера: ни кола, ни двора, смех во рту и ветра в шутовской бороде. Только он не грустит, медвежонка растит — вот окрепнет артист, и поможет в беде. Чтоб надменным не стал, чересчур не ласкал, но кормил со стола и учил, что есть сил. Тут метода проста: чтоб на задние встал, по передним хлестал и морковкой хвалил.


Лето празднует взгляд: хороша ты, земля, да не дашь ни рубля, ни кривого осла, ничего — без труда. По чужим городам шли шуты, по следам же их ярмарка шла. Между рек, между сёл, словно скатерть на стол, развернула подол, и собрался народ. И попёрли дела! Людям сценка мила: Пётр танцует козла, Мишка не отстаёт.


Были мёртвых бедней, и за несколько дней — сорок восемь рублей! Пётр кафтан нацепил, и зажил налегке. Днём сидит в кабаке, ночью — к бабьей щеке, а медведь — на цепи. Лапой землю скребёт, вспоминает, как Пётр говорил, что не врёт, что награда одна. Что их дружба — кремень. А на завтрашний день Пётр велит — ну, медведь, обними, как жена!


Веселится народ, пьяный Пётр орёт, тут-то Мишка и обнял его, что есть сил. Пётр чувствует — жуть, упирается в грудь, а медведь обнимает — как раньше любил. И сжимает Петра, аж до хруста ребра, детвора — врассыпную, матроны в санях…Пётр некрепок в кости, он хрипит — отпусти, ну, хозяин, прости! Просвистел, и обмяк.


Так чужие места проглотили шута. А медведь — по кустам, по кустам, да и в лес. Там и сгинул. А может — хозяином стал, и залез на медвежий на свой пьедестал, и зверям рассказал то, что правда проста: там, где предана дружба, и сказке конец.

 

[Дoчь*Сaмурая]

Так прощаемся мы. Так прощались бессмертные боги — вскинув руки ладонями вверх, глядя правде в лицо. Что дозволено нам? Ужасаясь, стоять на пороге. То, что ведомо им — начинается вслед за концом.

Жизнь оплачена смертью, и это слепое светило, что любимо пастушками, движется по небу на крови. Ты, его благосклонности верен, расстанешься с сыном. За спиною народ — ты не вправе его прогневить.

Ты — мудрец. У меня есть лишь смелость, но эти вершины по сравнению с нею, увы, безнадёжно малы. Боги ждут. Так поступим же, как им хотелось. Ты вернёшься на Делос, я сделаю шаг со скалы.