Стихи
- Автор темы Kamilla
- Дата начала
Дoчь*Сaмурая
Местный
Калитка скрипнет, пёс поднимет вой. Да что ты брешешь, глупый, Бог с тобой, соседи проследят - распустят слухи. Не дело это - в лес ходить к старухе, и страх, и грех, вернуться бы живой.
Село, погост, березы на гробах, иди, куда ведёт тебя судьба, околица, стволы, лесная чаща. Кто ищет, говорят, всегда обрящет, но говорят ещё: судьба слепа.
В лесу огнём отмечен старый ствол, старуха промышляет колдовством, который век из чащи не выходит. Над ветхим домом птицы хороводят и крыльями касаются его.
Ну что стоишь, пришла - так заходи, такую боль пригрела на груди, немудрено, что душит нестерпимо. В былое время был тебе любимым, а нынче тянет - только погляди.
Луна взошла, теперь твоя пора, так доставай его из-под рёбра, как достают занозу, что гноится. Кто жил с таким - и смерти не боится, но смерти нет - закончилась вчера.
Как задышала - ишь, превозмогла, была заноза - что твоя игла, теперь сердечко видно сквозь прорехи. Цветы, полынь, коренья и орехи - ты, дочка, пей, забудешь, где была. В село вернешься, снимешь урожай, а с холодами в город поезжай, в богатый дом да долгою дорогой. А в городе придёт тебе подмога и нежностью излечится душа.
Калитка скрипнет, пёс поднимет вой, и месяц не у нас над головой качнется в такт и снова затаится. И шар земной плывет, и рвутся птицы туда, где лес пылает огневой.
Не отмолить, а потому молчим, у нашей боли не было причин закончиться - опасное наследство. Но бабка знала действенное средство: твоё к тебе вернулось, получи. Оно войдёт - кинжалом ли, костром - и навсегда осядет под ребром - гореть, болеть, тянуть живые силы. Проклятие любви невыносимо.
Свежо предание.
Предательство старо.
Село, погост, березы на гробах, иди, куда ведёт тебя судьба, околица, стволы, лесная чаща. Кто ищет, говорят, всегда обрящет, но говорят ещё: судьба слепа.
В лесу огнём отмечен старый ствол, старуха промышляет колдовством, который век из чащи не выходит. Над ветхим домом птицы хороводят и крыльями касаются его.
Ну что стоишь, пришла - так заходи, такую боль пригрела на груди, немудрено, что душит нестерпимо. В былое время был тебе любимым, а нынче тянет - только погляди.
Луна взошла, теперь твоя пора, так доставай его из-под рёбра, как достают занозу, что гноится. Кто жил с таким - и смерти не боится, но смерти нет - закончилась вчера.
Как задышала - ишь, превозмогла, была заноза - что твоя игла, теперь сердечко видно сквозь прорехи. Цветы, полынь, коренья и орехи - ты, дочка, пей, забудешь, где была. В село вернешься, снимешь урожай, а с холодами в город поезжай, в богатый дом да долгою дорогой. А в городе придёт тебе подмога и нежностью излечится душа.
Калитка скрипнет, пёс поднимет вой, и месяц не у нас над головой качнется в такт и снова затаится. И шар земной плывет, и рвутся птицы туда, где лес пылает огневой.
Не отмолить, а потому молчим, у нашей боли не было причин закончиться - опасное наследство. Но бабка знала действенное средство: твоё к тебе вернулось, получи. Оно войдёт - кинжалом ли, костром - и навсегда осядет под ребром - гореть, болеть, тянуть живые силы. Проклятие любви невыносимо.
Свежо предание.
Предательство старо.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Надвигается день, где - ни ветра, ни веры.
Только серая пыль облаков над домами.
И слепые глазницы раскроют химеры,
Ощущая, как мир разрывает штормами.
Понимая, что прошлое не по карману,
Посреди завихрений из грязи и сора
Вырастает, впиваясь в речные туманы,
Так похожий на клетку возлюбленный город.
Хочешь - пой за решетками пойманной птицей
Да бессильно мечтай о разбившемся чуде...
Этим днем ничего не сумеет случиться -
Раз и ангелы нынче из камня... и люди.
Только серая пыль облаков над домами.
И слепые глазницы раскроют химеры,
Ощущая, как мир разрывает штормами.
Понимая, что прошлое не по карману,
Посреди завихрений из грязи и сора
Вырастает, впиваясь в речные туманы,
Так похожий на клетку возлюбленный город.
Хочешь - пой за решетками пойманной птицей
Да бессильно мечтай о разбившемся чуде...
Этим днем ничего не сумеет случиться -
Раз и ангелы нынче из камня... и люди.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Ни лампы, уходящие в тоннель,
ни рельсы, проведённые во тьму,
ни чёрные подтеки на стене,
густая кровь мальчишек на стене,
ведущих поезд в стену - на стене,
ничто не подчиняется ему.
Колонны, люди, лестницы - ведро
перевернулось, куполом накрыв,
господь играл в песочнице, но кровь,
господь копал, порезался - и кровь,
господь упал - спустись к нему в метро,
поглубже в рану, в самое нутро,
в его незаживающий нарыв.
Увидишь: макрофаги едут вверх,
пока эритроциты едут вниз,
по кольцевой налево, овдовев,
уходит свет, без пары гаснет свет,
у путевого кровь на рукаве,
реципиент, прошу, остановись.
Платформа, мрамор, известь и гранит,
табло, таблетки, та еще беда.
Таблицы превращаются в огни,
он тоже превращается в огни,
гниет и гаснет, и теряет нить,
ему не подчиняются они -
и машинист, и черная вода.
И лампы, уходящие в тоннель,
и рельсы, и мальчишки за стеклом.
Скажи мне «да», и я отвечу «нет»,
нет выхода, пора, сдавай билет,
мигает красный, нам не повезло.
ни рельсы, проведённые во тьму,
ни чёрные подтеки на стене,
густая кровь мальчишек на стене,
ведущих поезд в стену - на стене,
ничто не подчиняется ему.
Колонны, люди, лестницы - ведро
перевернулось, куполом накрыв,
господь играл в песочнице, но кровь,
господь копал, порезался - и кровь,
господь упал - спустись к нему в метро,
поглубже в рану, в самое нутро,
в его незаживающий нарыв.
Увидишь: макрофаги едут вверх,
пока эритроциты едут вниз,
по кольцевой налево, овдовев,
уходит свет, без пары гаснет свет,
у путевого кровь на рукаве,
реципиент, прошу, остановись.
Платформа, мрамор, известь и гранит,
табло, таблетки, та еще беда.
Таблицы превращаются в огни,
он тоже превращается в огни,
гниет и гаснет, и теряет нить,
ему не подчиняются они -
и машинист, и черная вода.
И лампы, уходящие в тоннель,
и рельсы, и мальчишки за стеклом.
Скажи мне «да», и я отвечу «нет»,
нет выхода, пора, сдавай билет,
мигает красный, нам не повезло.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Вот повзрослели и слезы высохли
Смотреть по-львиному, ходить по – лисьи мы
Уже научены, вполне способны и
Кошачьи правила давно усвоены.
И по – совиному ночами охаем
Когда неистово по- зверски плохо нам.
К добыче – ястребом и к цели- гончими
Рвать по – шакальему, да выть по-волчьему.
Перевзрослели мы. Учиться нечему.
Еще б любить начать по – человечьему.
Смотреть по-львиному, ходить по – лисьи мы
Уже научены, вполне способны и
Кошачьи правила давно усвоены.
И по – совиному ночами охаем
Когда неистово по- зверски плохо нам.
К добыче – ястребом и к цели- гончими
Рвать по – шакальему, да выть по-волчьему.
Перевзрослели мы. Учиться нечему.
Еще б любить начать по – человечьему.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Уходя, не забудь оглушительно хлопнуть дверью,
Возвращайся достойно, как будто вручаешь приз.
Ври всегда до победного. Если тебе не верят,
Не выдерживай паузу, тут же соври на бис.
Будь капризной и вздорной, мужчины на это падки,
Притворяйся глупышкой, и слушай, разинув рот.
Множь в себе непонятки и придурь /читай - загадки/,
Подпускай его ближе, чем к телу, два раза в год.
Будь всегда беззащитно-беспомощно-неспортивной.
Морщи носик от слов "материнка" и "файервол".
Пей шампанское. К чёрту, что в горле шипит противно,
Но гламурней намного, чем Chivas Regal Revolve.
Не влюбляйся. Вот тут ошибёшься - пиши пропало,
Всё, что есть, потеряешь, сгоришь, всю себя отдашь...
Я не циник, малышка. Я всё это нарушала.
Будь умнее меня. Заучи, словно "Отче наш"....
Возвращайся достойно, как будто вручаешь приз.
Ври всегда до победного. Если тебе не верят,
Не выдерживай паузу, тут же соври на бис.
Будь капризной и вздорной, мужчины на это падки,
Притворяйся глупышкой, и слушай, разинув рот.
Множь в себе непонятки и придурь /читай - загадки/,
Подпускай его ближе, чем к телу, два раза в год.
Будь всегда беззащитно-беспомощно-неспортивной.
Морщи носик от слов "материнка" и "файервол".
Пей шампанское. К чёрту, что в горле шипит противно,
Но гламурней намного, чем Chivas Regal Revolve.
Не влюбляйся. Вот тут ошибёшься - пиши пропало,
Всё, что есть, потеряешь, сгоришь, всю себя отдашь...
Я не циник, малышка. Я всё это нарушала.
Будь умнее меня. Заучи, словно "Отче наш"....
Дoчь*Сaмурая
Местный
В прокуренном кабаке беседы под горький эль:
Про дружбу и про любовь, про мытарей и калик.
Когда мы слегка пьяны, устами глаголет хмель,
И каждый из нас богат, и каждый из нас велик.
И каждый из нас мудрец, что топит свою печаль,
А тот, кто уже привык, о вечном заводит речь.
Мол, если горят мосты, не бойся сказать "прощай"
Всему, что на данный день, ты сам не сумел сберечь.
Ведь если горят мосты, то прошлого не вернуть.
Пред пропастью позабудь стоящих на том краю.
И выбери наугад свой Новый достойный путь,
В том полыме закалив шальную судьбу свою.
А там, за окном шел дождь, тянулась змеей гроза.
Нас слушал один чудак и лыбился во весь рот.
Поймав мой пытливый взгляд, он, глядя в огонь, сказал:
«Когда сожжены мосты - моря переходят вброд»
Про дружбу и про любовь, про мытарей и калик.
Когда мы слегка пьяны, устами глаголет хмель,
И каждый из нас богат, и каждый из нас велик.
И каждый из нас мудрец, что топит свою печаль,
А тот, кто уже привык, о вечном заводит речь.
Мол, если горят мосты, не бойся сказать "прощай"
Всему, что на данный день, ты сам не сумел сберечь.
Ведь если горят мосты, то прошлого не вернуть.
Пред пропастью позабудь стоящих на том краю.
И выбери наугад свой Новый достойный путь,
В том полыме закалив шальную судьбу свою.
А там, за окном шел дождь, тянулась змеей гроза.
Нас слушал один чудак и лыбился во весь рот.
Поймав мой пытливый взгляд, он, глядя в огонь, сказал:
«Когда сожжены мосты - моря переходят вброд»
Дoчь*Сaмурая
Местный
Ничего у тебя не в порядке
Нигде, ни с кем.
Босоногие отпечатки в сыром песке
Еле тянутся,
Шарят жабрами по песку,
Заглотив тоску,
Выдирают крючки из губ.
Пока ты моешь сердце в мутной реке,
Лето вешает трубку на пятом длинном гудке.
Нигде, ни с кем.
Босоногие отпечатки в сыром песке
Еле тянутся,
Шарят жабрами по песку,
Заглотив тоску,
Выдирают крючки из губ.
Пока ты моешь сердце в мутной реке,
Лето вешает трубку на пятом длинном гудке.
Амалия
Активный пользователь
Я открою тебе необычный секрет,
О котором известно всем детям…
Позабыли его мы с течением лет –
Счастье есть, нужно только заметить…
На минутку замри в суетливой толпе…
Ты услышишь дыхание счастья…
Средь зимы южный ветер нашепчет тебе
О его удивительной власти…
Жди и верь, что оно не пропустит твой дом
В путешествии долгом по свету…
Осенит тебя радужным сильным крылом
И одарит счастливым билетом…
Легким бризом с зарей постучится в окно
И останется в нежности взглядов,
В самой первой улыбке ребенка и в том
Тихом свете души… как награда…
Позабудешь – напомнит о даре небес
Южный пряный и ласковый ветер…
В мире множество всяческих тайн и чудес…
Счастье есть – нужно только заметить…
О котором известно всем детям…
Позабыли его мы с течением лет –
Счастье есть, нужно только заметить…
На минутку замри в суетливой толпе…
Ты услышишь дыхание счастья…
Средь зимы южный ветер нашепчет тебе
О его удивительной власти…
Жди и верь, что оно не пропустит твой дом
В путешествии долгом по свету…
Осенит тебя радужным сильным крылом
И одарит счастливым билетом…
Легким бризом с зарей постучится в окно
И останется в нежности взглядов,
В самой первой улыбке ребенка и в том
Тихом свете души… как награда…
Позабудешь – напомнит о даре небес
Южный пряный и ласковый ветер…
В мире множество всяческих тайн и чудес…
Счастье есть – нужно только заметить…
Дoчь*Сaмурая
Местный
Моя сложная, что у тебя в окне? Что ты видишь, вглядываясь во тьму? Неприступное лето, Москва в огне, эта пропасть улицы, и на дне пешеходный морок, людская муть. Что ты слышишь нынче - себя спроси, - окунаясь в этот чужой поток? Ненавистное - в нас не осталось сил, полыхает город, мосты, такси, каждый звук взрывается: не о том. Моя нежная, нужно ли говорить, как умеет лгать неживая плоть? Убери все лишнее, убери всех, кто мертвым грузом лежит внутри, плавит лбами невидимое стекло. Мы умели важное - быть сильней, как печатью, словом своим держать.
Отойди от окна - ничего там нет, неприступное лето, Москва в огне, пропасть улицы.
Стоит ли продолжать?
Отойди от окна - ничего там нет, неприступное лето, Москва в огне, пропасть улицы.
Стоит ли продолжать?
Дoчь*Сaмурая
Местный
Расширены зрачки. Неровный свет.
Кампари цвета падающих листьев
Допить и бросить. Никакого смысла
Стремиться к совершенству больше нет.
Удел монахов-тополей - шептать...
Расслабься, гордость, в платье подвенечном
Ты слишком заскучала. Безупречно
В чужих притонах вертится опять
Весь мир под каблуками... Венский вальс,
Чуть пряный запах Вашего парфюма...
Простите, bella donna, здесь так шумно...
Мы не знакомы... Очень, очень жаль...
Но Вы щедры, и прямо на асфальт
Ложится осень... звонко и безумно...
Кампари цвета падающих листьев
Допить и бросить. Никакого смысла
Стремиться к совершенству больше нет.
Удел монахов-тополей - шептать...
Расслабься, гордость, в платье подвенечном
Ты слишком заскучала. Безупречно
В чужих притонах вертится опять
Весь мир под каблуками... Венский вальс,
Чуть пряный запах Вашего парфюма...
Простите, bella donna, здесь так шумно...
Мы не знакомы... Очень, очень жаль...
Но Вы щедры, и прямо на асфальт
Ложится осень... звонко и безумно...
Дoчь*Сaмурая
Местный
Сумасшедший колдун, –
впрочем, разве колдун он, если
протирает кресло,
не может связать двух слов;
что ни фраза – гнилушка выходит,
пенёк облезлый.
Всем известно –
его покинуло мастерство.
А ведь раньше, раньше,
пока был в уме и в силе,
насылал иллюзий на город –
и город пел,
и смеялись, плясали,
плакали, голосили
горожане – поодиночке
или в толпе.
Сумасшедший колдун
нынче путает дни и ночи,
жар и холод,
правду и вымысел,
«нет» и «да».
Только ходит в избе по кругу,
ворчит, бормочет
да визгливо ругает соседние города.
А бывало, бывало,
к вечеру заскучает, –
и над миром взойдёт фиолетовая луна;
как ладони матери, в небе её качают
облака зелёные,
люди не спят ночами,
ожидают чуда,
выглядывают из окна.
Сумасшедший колдун
был драконом, огнём, цунами,
небом звёздным,
надеждой и верой,
певцом осанн.
А теперь, что и скажешь, –
каждое заклинание
бесполезно, беззубо, беспомощно,
как он сам.
Горожане стоят под дверью,
заглядывают в окошки,
пересказывая друг дружке:
«Как руки его дрожат!
Как он жалок,
роняет книжки,
глотает крошки».
Но старик оглох
и не слушает горожан.
Сумасшедший колдун
круглый год окружён вниманием,
хоть живёт там, куда
Макар не гонял телят.
В сентябре,
в декабре,
в июле,
в апреле,
в мае
все считают, что знают,
что же он потерял.
Говорят – если праведно жить,
быть простым и чистым,
устремляться к Свету,
а не в какую-то Тьму, –
вот такого стыда и ужаса
не случится.
Не волнуйтесь, нет,
с вами этого не случится.
Не случится.
Вы даже знаете,
почему.
впрочем, разве колдун он, если
протирает кресло,
не может связать двух слов;
что ни фраза – гнилушка выходит,
пенёк облезлый.
Всем известно –
его покинуло мастерство.
А ведь раньше, раньше,
пока был в уме и в силе,
насылал иллюзий на город –
и город пел,
и смеялись, плясали,
плакали, голосили
горожане – поодиночке
или в толпе.
Сумасшедший колдун
нынче путает дни и ночи,
жар и холод,
правду и вымысел,
«нет» и «да».
Только ходит в избе по кругу,
ворчит, бормочет
да визгливо ругает соседние города.
А бывало, бывало,
к вечеру заскучает, –
и над миром взойдёт фиолетовая луна;
как ладони матери, в небе её качают
облака зелёные,
люди не спят ночами,
ожидают чуда,
выглядывают из окна.
Сумасшедший колдун
был драконом, огнём, цунами,
небом звёздным,
надеждой и верой,
певцом осанн.
А теперь, что и скажешь, –
каждое заклинание
бесполезно, беззубо, беспомощно,
как он сам.
Горожане стоят под дверью,
заглядывают в окошки,
пересказывая друг дружке:
«Как руки его дрожат!
Как он жалок,
роняет книжки,
глотает крошки».
Но старик оглох
и не слушает горожан.
Сумасшедший колдун
круглый год окружён вниманием,
хоть живёт там, куда
Макар не гонял телят.
В сентябре,
в декабре,
в июле,
в апреле,
в мае
все считают, что знают,
что же он потерял.
Говорят – если праведно жить,
быть простым и чистым,
устремляться к Свету,
а не в какую-то Тьму, –
вот такого стыда и ужаса
не случится.
Не волнуйтесь, нет,
с вами этого не случится.
Не случится.
Вы даже знаете,
почему.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Пусть у каждого - оружие в ножнах,
в каждом - стержень;
посмотри же, как она осторожна,
как он сдержан.
Что же тот, кого Ты создал для счастья,
нем как рыба;
дай же сил тем, для кого не встречаться -
это выбор.
Дай им сил, и пусть живут так, как жили;
в каждом - нежность,
в каждом спрятано по сжатой пружине,
страшный скрежет -
в каждой встрече, в каждой чёртовой встрече
и невстрече.
Пусть читатель рифмы ждёт "время лечит",
как же, лечит.
Как всё более они с каждым летом
непохожи!
Как по-разному живут. Как им это
не поможет.
в каждом - стержень;
посмотри же, как она осторожна,
как он сдержан.
Что же тот, кого Ты создал для счастья,
нем как рыба;
дай же сил тем, для кого не встречаться -
это выбор.
Дай им сил, и пусть живут так, как жили;
в каждом - нежность,
в каждом спрятано по сжатой пружине,
страшный скрежет -
в каждой встрече, в каждой чёртовой встрече
и невстрече.
Пусть читатель рифмы ждёт "время лечит",
как же, лечит.
Как всё более они с каждым летом
непохожи!
Как по-разному живут. Как им это
не поможет.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Человек каждый день поднимается, как на бой.
Человек каждый день поднимается, как на сцену.
Человек очень занят –
он между собой
и ещё одним человеком возводит стену.
Выше стены Китайской,
Китайской стены длинней.
Птица не перелетит,
не перелезет ящер.
Ласточкиного гнезда не совьют на ней,
и оставят надежду всяческие входящие.
За кирпичом кирпич, за плитой плита.
Без обеда, без ужина и без чая.
Смотри, человек, - я любил тебя так и так,
я вот так, и так, и так тебя не прощаю.
Хоть бы одна бойница, одно окно,
хоть бы свободный вечер -
майский, ветреный и бесценный...
Человек говорит: мне давно уже всё равно.
Мне не больно.
Мне просто нравится строить стены.
А там, на благословенной твоей стороне,
столько прекрасных мест, -
что же ты тянешь вожжи?
Человек стоит, прислонился щекой к стене.
Человек другой никуда не уходит тоже.
Человек каждый день поднимается, как на сцену.
Человек очень занят –
он между собой
и ещё одним человеком возводит стену.
Выше стены Китайской,
Китайской стены длинней.
Птица не перелетит,
не перелезет ящер.
Ласточкиного гнезда не совьют на ней,
и оставят надежду всяческие входящие.
За кирпичом кирпич, за плитой плита.
Без обеда, без ужина и без чая.
Смотри, человек, - я любил тебя так и так,
я вот так, и так, и так тебя не прощаю.
Хоть бы одна бойница, одно окно,
хоть бы свободный вечер -
майский, ветреный и бесценный...
Человек говорит: мне давно уже всё равно.
Мне не больно.
Мне просто нравится строить стены.
А там, на благословенной твоей стороне,
столько прекрасных мест, -
что же ты тянешь вожжи?
Человек стоит, прислонился щекой к стене.
Человек другой никуда не уходит тоже.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Мы назвали весь мир – танцполом,
полем боя весь мир
назвали;
наши танцы – на грани фола,
нервы станут прочнее стали,
если выдержим.
Защищайся.
(Не полна ли терпенья чаша?..)
Этих танцев на грани счастья
нам никто не простит
из «наших».
Мы не любим побед без боя,
мы в пожаре привыкли греться;
наше счастье – на грани боли,
вязью шрамов украсим
сердце.
Сколько жарких, весёлых вёсен,
унесённые половодьем,
мы смеёмся,
опять смеёмся,
а другие – глаза отводят...
Наши танцы – под сенью ночи,
я шепчу: осторожно,
ты же
проверяешь меня на прочность:
что, жива ещё?
больно?
дышишь?..
Я терплю, хоть ни к чёрту нервы, -
я встаю, позабыв о ране,
танцевать для того, кто первым
научил меня жить
на грани.
полем боя весь мир
назвали;
наши танцы – на грани фола,
нервы станут прочнее стали,
если выдержим.
Защищайся.
(Не полна ли терпенья чаша?..)
Этих танцев на грани счастья
нам никто не простит
из «наших».
Мы не любим побед без боя,
мы в пожаре привыкли греться;
наше счастье – на грани боли,
вязью шрамов украсим
сердце.
Сколько жарких, весёлых вёсен,
унесённые половодьем,
мы смеёмся,
опять смеёмся,
а другие – глаза отводят...
Наши танцы – под сенью ночи,
я шепчу: осторожно,
ты же
проверяешь меня на прочность:
что, жива ещё?
больно?
дышишь?..
Я терплю, хоть ни к чёрту нервы, -
я встаю, позабыв о ране,
танцевать для того, кто первым
научил меня жить
на грани.
Дoчь*Сaмурая
Местный
а вчера мне хотелось пить – до зелёных фей,
и неважно, куда потом унесёт прибой;
в гостях у чужого города, в тихом кафе
было много людей, - но я говорила с тобой.
а серп молодой луны разрезал облака, –
но слишком спокоен и бдителен был конвой,
чтоб бежать от него в безумие; чья-то рука
держала мою – а я говорила с тобой.
и казалось, что нет больше сил это всё терпеть,
и минуты текли; для других я была немой, –
а мне дО смерти, мне – до дрожи хотелось петь;
я пела – для них, но я говорила – с тобой,
и пейзаж заметала яблоневая метель,
ветер брал аккорды на стонущих проводах;
я ведь даже не знала, кто ты теперь и где, –
просто мне очень нужно с тобой говорить иногда.
и неважно, куда потом унесёт прибой;
в гостях у чужого города, в тихом кафе
было много людей, - но я говорила с тобой.
а серп молодой луны разрезал облака, –
но слишком спокоен и бдителен был конвой,
чтоб бежать от него в безумие; чья-то рука
держала мою – а я говорила с тобой.
и казалось, что нет больше сил это всё терпеть,
и минуты текли; для других я была немой, –
а мне дО смерти, мне – до дрожи хотелось петь;
я пела – для них, но я говорила – с тобой,
и пейзаж заметала яблоневая метель,
ветер брал аккорды на стонущих проводах;
я ведь даже не знала, кто ты теперь и где, –
просто мне очень нужно с тобой говорить иногда.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям —
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры…
Ибо в людях жила — идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что «товарищ» — не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства — не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна — та же,
Но порыв и идея — где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы…
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни — о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге…
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям —
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры…
Ибо в людях жила — идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что «товарищ» — не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства — не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна — та же,
Но порыв и идея — где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы…
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни — о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге…
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.
Дoчь*Сaмурая
Местный
Они собрались в старой бане,
Надели запонки и гетры,
И застучали в стену лбами,
Считая дни и километры.
Мне так не нравились их морды,
Что я не мог без их компаний,
Когда вокруг воняет моргом,
Ясней язык напоминаний,
И я, усталый и разбитый,
Зайдя в предбанник, выпив водки,
Трезвел, закатывая в рифмы
Все эти лбы и подбородки.
Из легких, из-под никотина,
Сквозь тяжкие, с оттяжкой, стоны,
О Боже, думал я, прости нам,
Я знаю, стук их незаконен,
Ведь Ты, изгнав из Рая в баню,
Им предоставил всё, и всё же
Стучат они тупыми лбами
Из века в век одно и то же…
Нет ни разбуженных, ни правых,
Стук заменяет все событья,
В крови бродящая отрава
Крепчает…
Впрочем, может быть, я,
Себя считая нестучащим,
Отдельным, отделенным, личным,
Об стену лоб свой бью тем чаще,
Чем рифмы движутся ритмичней?
И, в зеркалах увидев раны,
Забыв мгновенно о причинах,
Мы бьемся насмерть с зеркалами
Все тем же способом — стучим в них…
Надели запонки и гетры,
И застучали в стену лбами,
Считая дни и километры.
Мне так не нравились их морды,
Что я не мог без их компаний,
Когда вокруг воняет моргом,
Ясней язык напоминаний,
И я, усталый и разбитый,
Зайдя в предбанник, выпив водки,
Трезвел, закатывая в рифмы
Все эти лбы и подбородки.
Из легких, из-под никотина,
Сквозь тяжкие, с оттяжкой, стоны,
О Боже, думал я, прости нам,
Я знаю, стук их незаконен,
Ведь Ты, изгнав из Рая в баню,
Им предоставил всё, и всё же
Стучат они тупыми лбами
Из века в век одно и то же…
Нет ни разбуженных, ни правых,
Стук заменяет все событья,
В крови бродящая отрава
Крепчает…
Впрочем, может быть, я,
Себя считая нестучащим,
Отдельным, отделенным, личным,
Об стену лоб свой бью тем чаще,
Чем рифмы движутся ритмичней?
И, в зеркалах увидев раны,
Забыв мгновенно о причинах,
Мы бьемся насмерть с зеркалами
Все тем же способом — стучим в них…
Дoчь*Сaмурая
Местный
Качаются шторы всю ночь, как болотный камыш...
Родной, не грусти!
Заведи себе серую мышь;
держи её в клетке, пои по утрам молоком -
и больше не думай, не знай ни о чём, ни о ком.
И скучно, и гнусно, и что-то не тянет домой?
Родной, не грусти!
Заведи себе бледную моль;
ей шубу купи - и свободен на несколько лет,
а как надоест, только хлопни газетой - и нет.
Ты сам проводил свои сны на последний трамвай.
Ты сам это выбрал, -
теперь забывай, забывай,
как дикая кошка, спускаясь с неведомых крыш,
в руках у тебя замирала,
как робкая мышь.
Родной, не грусти!
Заведи себе серую мышь;
держи её в клетке, пои по утрам молоком -
и больше не думай, не знай ни о чём, ни о ком.
И скучно, и гнусно, и что-то не тянет домой?
Родной, не грусти!
Заведи себе бледную моль;
ей шубу купи - и свободен на несколько лет,
а как надоест, только хлопни газетой - и нет.
Ты сам проводил свои сны на последний трамвай.
Ты сам это выбрал, -
теперь забывай, забывай,
как дикая кошка, спускаясь с неведомых крыш,
в руках у тебя замирала,
как робкая мышь.
Single-Single
Местный
Чуть качнемся в сторону от накатанной темы)
Был в Советском Союзе такой член Союза писателей, поэт и филолог Валентин Сидоров, как-то написавший в одном из своих произведений:
"... Косматый облак надо мной кочует,
И ввысь уходят светлые стволы ..."
Другой поэт Иванов Александр Александрович отреагировал на это одной из самых лучших своих пародий:
ВЫСОКИЙ ЗВОН
В худой котомк поклав pжаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и шиpокий кpон.
Я дома здесь, я здесь пpишел не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекpень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотвоpень.
Зелёный тpавк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется pука,
И я шепчу дpожащие губами:
"Велик могучим pусский языка!"
Позже появилось продолжение Александра Матюшкина-Герке
Вспыхает небо, pазбyжая ветеp,
Пpоснyвший гомон птичьих голосов;
Пpоклинывая всё на белом свете,
Я вновь бежy в нетоптанность лесов.
Шypшат звеpyшки, выбегнyв навстpечy,
Пpиветливыми лапками маша,
Я сpеди тyт пpобyдy целый вечеp,
Бессмеpтные твоpения пиша.
Hо, выползя на миг из тины зыбкой,
Болотная зелёновая тваpь
Совает мне с заботливой yлыбкой
Большой Оpфогpафический Словаpь.
Был в Советском Союзе такой член Союза писателей, поэт и филолог Валентин Сидоров, как-то написавший в одном из своих произведений:
"... Косматый облак надо мной кочует,
И ввысь уходят светлые стволы ..."
Другой поэт Иванов Александр Александрович отреагировал на это одной из самых лучших своих пародий:
ВЫСОКИЙ ЗВОН
В худой котомк поклав pжаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и шиpокий кpон.
Я дома здесь, я здесь пpишел не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекpень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотвоpень.
Зелёный тpавк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется pука,
И я шепчу дpожащие губами:
"Велик могучим pусский языка!"
Позже появилось продолжение Александра Матюшкина-Герке
Вспыхает небо, pазбyжая ветеp,
Пpоснyвший гомон птичьих голосов;
Пpоклинывая всё на белом свете,
Я вновь бежy в нетоптанность лесов.
Шypшат звеpyшки, выбегнyв навстpечy,
Пpиветливыми лапками маша,
Я сpеди тyт пpобyдy целый вечеp,
Бессмеpтные твоpения пиша.
Hо, выползя на миг из тины зыбкой,
Болотная зелёновая тваpь
Совает мне с заботливой yлыбкой
Большой Оpфогpафический Словаpь.