Проза.
- Автор темы ШокоЛапка
- Дата начала
Morrigan
Argentavis magnificens
Лун, говорю я, что тебе нужно от меня?
Того же, что и четыре тысячи лет назад, скалится Лун. Победы.
Зачем тебе эта победа? Я говорю холодно и надменно. Маска, которая у меня на лице, понуждает меня говорить так. Разве нам нужно что-то делить, Лун, дух темных начал?
Ты права, победа это второстепенное. Мне нужно, чтобы перестала существовать ты, таоте. Четыре тысячи лет я вершил свои дела спокойно, зная, что ты затеряна в цепях перерождений и высшие духи не вернут тебя. Но вот четыре тысячи лет прошли, ты вернулась.
Лун, не зарься на то, чего тебе не получить. Владей тьмой, я же буду владеть светом.
Ты не владеешь светом, таоте!
Хорошо. Пусть не светом. Пусть я владею переходом из тьмы в свет. Это тоже немало.
Пусть вечный спор наш рассудит поединок, высокопарно говорит Лун, дух злых начал, дух тьмы и забвения. Сразись со мной, таоте.
Снова?
Снова.
Хорошо.
И я бросаюсь с голыми руками на это шипасто-клыкастое чудовище. Маска на моем лице раскаляется, так что боль пронизывает меня. Но я сражаюсь, я наношу удары, я распластываю эту тварь по небосводу, так что с него сыплется чешуя.
И когда мне кажется, что я одерживаю верх над своим давним врагом, я вдруг понимаю...
Понимаю, что я не победила.
И никогда не смогу победить.
Потому что это мне не нужно. Потому что Лун никакой мне не враг. Потому что не может быть врагов у меня. У таоте, несущей спасение и милость.
Ты опять поймал меня, Лун, остановившись, говорю я. Ни ярости, ни гнева нет в моем сердце, оно высветлилось и стало как алмаз, на котором ничто не может оставить царапины. Ты поймал меня, как четыре тысячи лет назад. Я вспомнила мы сражались и тогда, но всякие битвы между нами бессмысленны. Я стала старше на много жизней. И теперь поняла: мы два склона одной горы.
Ты догадалась, склоняет голову Лун. Потом он смотрит на меня, и в этом взгляде нет ярости, только усталость и бессилие. Может быть, он и сам не рад, что оказался на теневой стороне горы, тогда как я на светлой.
И в сердце моем рождается жалость.
Прости меня, Лун, говорю я. Прости, как и я прощаю тебя.
Того же, что и четыре тысячи лет назад, скалится Лун. Победы.
Зачем тебе эта победа? Я говорю холодно и надменно. Маска, которая у меня на лице, понуждает меня говорить так. Разве нам нужно что-то делить, Лун, дух темных начал?
Ты права, победа это второстепенное. Мне нужно, чтобы перестала существовать ты, таоте. Четыре тысячи лет я вершил свои дела спокойно, зная, что ты затеряна в цепях перерождений и высшие духи не вернут тебя. Но вот четыре тысячи лет прошли, ты вернулась.
Лун, не зарься на то, чего тебе не получить. Владей тьмой, я же буду владеть светом.
Ты не владеешь светом, таоте!
Хорошо. Пусть не светом. Пусть я владею переходом из тьмы в свет. Это тоже немало.
Пусть вечный спор наш рассудит поединок, высокопарно говорит Лун, дух злых начал, дух тьмы и забвения. Сразись со мной, таоте.
Снова?
Снова.
Хорошо.
И я бросаюсь с голыми руками на это шипасто-клыкастое чудовище. Маска на моем лице раскаляется, так что боль пронизывает меня. Но я сражаюсь, я наношу удары, я распластываю эту тварь по небосводу, так что с него сыплется чешуя.
И когда мне кажется, что я одерживаю верх над своим давним врагом, я вдруг понимаю...
Понимаю, что я не победила.
И никогда не смогу победить.
Потому что это мне не нужно. Потому что Лун никакой мне не враг. Потому что не может быть врагов у меня. У таоте, несущей спасение и милость.
Ты опять поймал меня, Лун, остановившись, говорю я. Ни ярости, ни гнева нет в моем сердце, оно высветлилось и стало как алмаз, на котором ничто не может оставить царапины. Ты поймал меня, как четыре тысячи лет назад. Я вспомнила мы сражались и тогда, но всякие битвы между нами бессмысленны. Я стала старше на много жизней. И теперь поняла: мы два склона одной горы.
Ты догадалась, склоняет голову Лун. Потом он смотрит на меня, и в этом взгляде нет ярости, только усталость и бессилие. Может быть, он и сам не рад, что оказался на теневой стороне горы, тогда как я на светлой.
И в сердце моем рождается жалость.
Прости меня, Лун, говорю я. Прости, как и я прощаю тебя.
Часть
Местный
Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо спиться, либо гребаная весна.
Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад.
Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда.
Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.
Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых.
Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой.
Так что, братец, не обессудь.
©Вера Полозкова
Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад.
Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда.
Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.
Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых.
Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой.
Так что, братец, не обессудь.
©Вера Полозкова
Это самое дурацкое в магии. Ты двадцать лет тратишь на то, чтобы выучить заклинание и вызвать к себе в спальню обнаженных девственниц, но к тому времени ты насквозь пропитываешься ртутными парами, а твои глаза перестают видеть, испорченные чтением старых гримуаров. Ты даже вспомнить не сможешь, зачем тебе эти девственницы понадобились.
"У нас было 6 доз буги в неделю, пара затяжек по соло и блюзу и целое множество мастерсов всех сортов и расцветок. Не то что бы это был необходимый запас. Но если начал собирать дурь, становится трудно остановиться. Единственное что вызывало у меня опасение - это линдихоп. Нет ничего более беспомощного, безответственного и испорченного, чем линдихоповые зомби. Я знал, что рано или поздно мы перейдем и на эту дрянь"
Morrigan
Argentavis magnificens
«Каждый из нас одинок в этом мире. Каждый заключен в медной башне и может общаться со своими собратьями лишь посредством знаков. Но знаки не одни для всех, а потому их смысл темен и неверен. Мы отчаянно стремимся поделиться с другими сокровищами нашего сердца, но они не знают, как принять их, и потому мы одиноко бредем по жизни, бок о бок со своими спутниками, но не заодно с ними, не понимая их и не понятые ими.»
Скажите, что за произведение Вы цитируете? Кто автор и какое название?
Шляпа, полная небес.
Пратчетт. Он есть в аудио-варианте.
предыстория - "Вольный народ" (Вольные мальцы) и продолжение "Зимних дел мастер".
- Твои татуировки это сплошное гребаное противоречие, Локи. - Его голос был глухой и какой-то чужой. Из разбитого носа в горло натекла кровь, и он выкашлял ее себе на грудь. Сел. Отплевался. Посмотрел на Локи и внезапно почувствовал к нему такую сильную и отчаянную ненависть, что когда она утихла, его разум прояснился.
Широкая ухмылка замерла на лице гиганта. Болезненно белое лицо застыло в притворном удивлении.
Люк продолжил, - Ты презираешь христианство. Я прав? Твоя компания поджигает старые деревянные церкви. Потому что вы ненавидите Бога. У тебя на груди пентаграмма, еще одна на плече, и перевернутый крест на животе. Кому-то еще нужны доказательства, что ты всего лишь сраный дьяволопоклонник?
Локи рассмеялся, хлопнул себя по бедрам, потом отхлебнул из рога.
Люк не собирался молчать. - Все это означает, что когда-то ты верил в дьявола. В Сатану, Локи. Но еще у тебя есть языческие татуировки. Руны и подобная хрень. Старые норвежские руны на костяшках пальцев, Локи. Я вижу еще молот Тора. Это дохристианский символ, из другого вероисповедания. Поэтому, я полагаю, вы с Фенрисом сейчас интересуетесь Одином. Да? А значит, вы больше не верите ни в христианского Бога, ни дьявола. Поэтому разрушать те церкви было пустой тратой времени? Места, воздвигнутые силой веры многие века назад. Сомневаюсь, что ты меня понимаешь, Локи. Я видел их в Норвегии с моим другом Хатчем. Его убил зверь, которому вы поклоняетесь. Те церкви прекрасны. Это символы религии более прочной, чем ваши увлечения и мода, дружище. Потому что сейчас вы увлекаетесь чем-то другим. Но то были места, дававшие простым людям утешение. Это культура вашей страны, ваша собственная история. Извини, что говорю, как твоя гребаная мама, Локи, но ты вандал. И мудак.
- Люк, послушай…
- Так во что же ты веришь? Какова твоя истинная позиция? Зачем я здесь? Я уже перестал понимать тебя. Мне больше не интересно выяснять, что движет дебилами, вроде тебя. Не думаю, что у тебя есть какая-то позиция, Локи. Ни у кого из вас. Вы просто кучка запутавшихся мелких засранцев. Вы такие ущербные, что даже друг друга не понимаете. Поэтому, давай, сделай это. Кончай со мной, ты, долговязый мудак.
Локи задрал к потолку свое крупное лицо и улыбнулся. Кивнул. - Мы говорим с тобой всего лишь о мироощущении, Люк. Тебя ждут здесь неприятности. Но, знаешь, мне нравится твой стиль. Если честно, ты сильно э… заблуждаешься насчет моих верований. Это нормально. Видимо, ты такая же слепая овца, как и все остальные. Поэтому я делаю тебе скидку. Сейчас ты спишь. Но, думаю, скоро проснешься.
Локи оперся спиной о крашенную стену. На его лице расплылась мечтательная улыбка, совершенно не гармонировавшая с нарисованной гримасой. Потом вздохнул. - Понимаешь, Люк, я скучаю по борьбе с церковью. С христианами. По крайней мере, у истинных христиан хватит мужества судить меня. Либо ты с нами, либо ты обречен. Мы научились этому от них. Это правда. Быть абсолютистами. Это чистый фашизм. Мне нравится их стиль. - Он поднял свои гигантские руки и покачал головой, как будто на него снизошло внезапное откровение. - И кое в чем ты прав. Насчет того, что мы жгли старые церкви. Я стараюсь ни о чем не жалеть, Люк, но это исключение. Я должен был сжечь все это новое американское дерьмо. Саентологию, например. Это куда худшее промывание мозгов для самых неискушенных людей. Но есть места, где живет истинная и более древняя религия, Люк. Например, здесь.
Локи медленно опустился на пол. Грустно улыбнулся. - Я знал об этом всю жизнь, понимаешь. Я родился здесь. Чуть южнее, в Норвегии. Но не далеко. Здесь моя настоящая родина. И я вернулся сюда из внешнего мира. Убежал, понимаешь? Пришел сюда, где нет гребаных христиан, нет правил, нет социал-демократов, нет ублюдочных гуманистов. - Он сплюнул, потом отхлебнул из рога. Несмотря на сложный букет запахов, стоявших в комнате, и состояние носа, Люк, даже лежа в кровати, уловил неприятный дрожжевой смрад, исходящий изо рта Локи.
- Мы проснулись, Люк. И мы хотим, чтобы наши братья-викинги тоже проснулись, понимаешь? Мы покажем им, как это сделать. Здесь. С помощью нашей музыкой. Это будет нечто особенное, Люк. Мы очень интенсивно работаем над кое-чем, мой друг. Мы пробудим голос старых богов. Восстань. Восстань, скажет он.
Он указал рогом на Люка. - Настоящая магия, понимаешь? Вот почему я пришел сюда. Я решил показать другим, что такое настоящая магия. Я взял с собой лишь сильнейших, понимаешь? Тех, кто хорошо себя зарекомендовал. Они доказали, что достаточно злые. И… бескомпромиссные. Мне нравится это слово. Они доказали, что могут убивать и жечь. Те, кто создан из крови и почвы.
Локи вдруг рассмеялся. - Может, уже хватит, а? Фенрис? Думаешь, он не очень толковый? Он уже убивал животных, когда я познакомился с ним в Осло, понимаешь? В его городе не осталось домашних животных. Я сказал, оскверни ту могилу, мой друг. И он сделал это. С легкостью. Церкви? - Локи издал звук, будто что-то взорвалось, и изобразил своими огромными руками в воздухе огонь. - Убей священника, однажды сказал я, когда мы напились. - Локи кивнул, ухмыляясь, словно рассказывал про нечто обыденное. - И, конечно же, он это сделал.
Он вытянул лицо и принял властную позу. - Чтобы быть викингом, ты должен научиться быть истинно злым, Люк. Должен суметь проявить себя в кровавом безумии. Знаешь, тебе крупно повезло. Потому что ты первый, кто узнал о нас, и о том, кто все еще жив. Понимаешь? Можешь не отвечать. Только представь себе.
- Мы убили девять человек. В том числе двух священников. - Локи ухмыльнулся, снова отхлебнул из рога. - Не плохо, да? Мы - худшие массовые убийцы в истории Норвегии, и никто об этом еще не знает. Это лучшая часть. Никто не верит, что такое может случиться в Норвегии, но мы проснулись одними из первых, понимаешь? Варг и Бард Фауст, это были блэк-металлические убийцы. Революционеры. Они проложили и осветили нам путь. Но мы пойдем гораздо дальше.
- И Один придет, мой друг. Можешь в этом не сомневаться. Будет убийство. Будет кровавая жертва. Мы отомстим. Ты увидишь. Вот увидишь. - Он сделал новый глоток.
В какой-то момент, во время исповеди Локи, Люк потерял то внезапное жгучее желание провоцировать этого человека. Он не знал, что думать об этой молодежи, и принимать ли ему все за чистую монету, но он сомневался, что Локи лжет насчет того, что его группа натворила до их появления здесь.
Люк рассмеялся. Он должен был что-то делать, и смех помог справиться со страхом. Страх не помогал ему. Давно не помогал. Сейчас не время для страха. Страх был для него бесполезен - всего лишь повторяющийся инстинкт самосохранения, когда выживать уже нет никакой возможности. Поэтому пора попробовать что-то совершенно другое.
Локи сердито посмотрел на него. Это была не та реакция, которую он ожидал или хотел видеть. Люк заметил это. Как все психически неуравновешенные подростки, они хотели, чтобы их боялись и почитали.
- Что случилось, Локи? Что случилось с тем милым блондинчиком, которым ты был раньше? Бьюсь об заклад, что у тебя еще есть такой узорчатый джемперок. С северными оленями спереди.
- Не очень-то веселись, Люк. Ты ходишь по грани, дружок.
- Ты был здоровым, образованным ребенком из семьи среднего класса, Локи. Ваша страна является предметом зависти всего мира. Из-за качества жизни. Какое твое оправдание? Ты - избалованный, изнывающий от скуки, злой тип. И ты зашел слишком далеко. Посмотри на себя. Поджигатель. Вандал. Похититель. Убийца. И хрен знает, кто еще.
- Люк. Люк. Люк. Все-таки ты овца. Ты спишь.
- А твоя подружка уже во что-то вляпалась до того, как ты познакомился с ней. Ей необходимо лечение, Локи. Она потеряла контроль над собой, дружище. Я думал, что поцапался с какими-то капризными идиотами, но та жирная сука из другой лиги. Фенрис, похоже, тоже был уже не в своем уме, когда ты с ним познакомился. Да, я так думаю. Эта парочка неудачников приняла тебя за мессию. Вряд ли вы тянете на революционеров. Какая грустная и бессмысленная, в конечном счете, история.
Локи разочарованно покачал головой. - Люк. ты разговариваешь во сне.
- Потому что я не вижу всей картины, Локи. Потому что ты и та парочка выбрали садизм и безжалостные убийства невинных людей. Я являюсь спящей овцой лишь потому, что не вижу смысла в ваших преступных деяниях. Не понимаю из значения. И не пойму никогда, Локи. Когда ты наконец убьешь меня, я… Я буду мертв, а ты будешь убийцей. Вот, пожалуй, и все. В этом нет никакого смысла. Нет ничего магического или особенного. Это просто отвратительно, неправильно, мерзко, и совершенно бесполезно, как ты и те мудаки, которые ходят за тобой следом с накрашенными как у привидений лицами.
- Именно! Теперь ты попал не в бровь, а в глаз, - Локи ухмыльнулся, потом встал и подошел к кровати. Люк вздрогнул и тут же возненавидел себя за это.
Локи наклонил рог и вылил большую дозу зловонной жидкости Люку в рот. Тот почувствовал вкус апельсинового сока и чего-то вроде уайт-спирита или этанола, и закашлялся.
Локи вернулся на пыльный пол. - Ну как, хорошо? Думаю, да. Теперь ты понимаешь, что все это часть единого целого. Неважно, ненавидим ли мы христиан, иммигрантов, или педиков. Это показывает, что мы серьезны. Но ты должен заглянуть глубже, мой друг. Вотан пробудился в нас. И мы ответили на его зов. Но вначале мы были как… э-э… да, как дети, которые хотели сделать что-то, но не знали как, поэтому делали что-то другое. Да?
- Нет.
Локи в отчаянии поднял руки, тщетно пытаясь подобрать нужные слова. - Дьявол это хорошее начало, Люк. У него учишься быть по-настоящему злым. Посылать на хер мораль. Я - зло. Я - сатанист. Я оскверняю. Я жгу. Я убиваю. Этим отделяешь себя от остальных, от овец. Потом мы поняли, что нами движет Один. Великий Вотан. Кровь предков кипит в нас. Мы думали, что это дьявол, но это не так. Это Один хотел, чтобы мы уничтожили гребаную еврейскую религию и все христианское дерьмо, которое чуждо этим местам. Что Ближний Восток сделал с Норвегией? Или Европой? Поэтому на хер его. На хер мусульман, на хер христиан. Мечети мы тоже должны были сжечь. И так будет, я обещаю. Мы - викинги! Нас обманом погрузили в сон в земле наших предков. Но теперь мы просыпаемся. Мы отправляемся вслед за Одином на дикую охоту. Мы жжем и убиваем для того, чтобы проснуться. Чтобы проснуться, понимаешь? Это открывает… э-э… дверь. Проход для кое-чего старого, давно погребенного. Мы установим новый порядок. Подадим сигнал другим, таким же как мы. Понимаешь? Рагнарок настанет, Люк. Скоро. Поэтому мы должны начать осквернение мира.
- У тебя голова забита дерьмом, Локи.
Какое-то время Локи молчал, только смотрел в окно. Когда он снова заговорил, пьяный фанатик в нем отступил на второй план. Более склонный к размышлению Локи вернулся. - Меня тянуло сюда, Люк. Как и всех вас. По особой причине. Ты не можешь это отрицать. Это - судьба.
- Мы были в отпуске, Локи. Это не имеет ничего общего с Вотаном или Одином.
- Нет, ты не прав. - Он повернулся к Люку лицом. - Вас потянуло в лес в то же самое время, что и нас. Вы пришли сюда на эту страшную скачку. Сами того не зная. Но мы все здесь ради дикой охоты. Истинной охоты. Самой древней из всех. Ей нужны свидетели. И жертва, Люк. Поэтому она притягивает сюда. Как уже было когда-то. Из всех тропинок вы выбрали именно эту. Вы совершили большую ошибку, мой друг.
- Однажды христиане положили конец здешним жертвоприношениям и обрядам. Это было очень давно. Но дикая охота никогда не прекращалась. То, что когда-то было утрачено, должно быть возвращено, понимаешь? Раньше охота случалась на рождество, но в этом году пришла раньше. Думаю, это очень плохо для тебя и твоих друзей.
Локи хлопнул себя по груди. - Мы пришли в то место, где когда-то велась дикая охота. Творилась настоящая магия, понимаешь? Я с детства слышал эти истории. Здесь поклонялись тому, что было в этих лесах еще до Христа. - Он снова повернулся и посмотрел на Люка. - Нам некуда больше идти. Мы сожгли все мосты, Люк. Нас ищут очень сердитые люди. Но это судьба. Судьба ведет нас домой. Судьба не оставила нам выбора, кроме как прийти сюда. И это правда.
Люк фыркнул, потом поморщился от боли в голове. Вытер с опухших глаз слезы. - Это не судьба. Вы находитесь в бегах. И вас поймают. В конце концов. Моих друзей убило… нечто сверхъестественное. Допустим. Но это не бог.
Широкая ухмылка замерла на лице гиганта. Болезненно белое лицо застыло в притворном удивлении.
Люк продолжил, - Ты презираешь христианство. Я прав? Твоя компания поджигает старые деревянные церкви. Потому что вы ненавидите Бога. У тебя на груди пентаграмма, еще одна на плече, и перевернутый крест на животе. Кому-то еще нужны доказательства, что ты всего лишь сраный дьяволопоклонник?
Локи рассмеялся, хлопнул себя по бедрам, потом отхлебнул из рога.
Люк не собирался молчать. - Все это означает, что когда-то ты верил в дьявола. В Сатану, Локи. Но еще у тебя есть языческие татуировки. Руны и подобная хрень. Старые норвежские руны на костяшках пальцев, Локи. Я вижу еще молот Тора. Это дохристианский символ, из другого вероисповедания. Поэтому, я полагаю, вы с Фенрисом сейчас интересуетесь Одином. Да? А значит, вы больше не верите ни в христианского Бога, ни дьявола. Поэтому разрушать те церкви было пустой тратой времени? Места, воздвигнутые силой веры многие века назад. Сомневаюсь, что ты меня понимаешь, Локи. Я видел их в Норвегии с моим другом Хатчем. Его убил зверь, которому вы поклоняетесь. Те церкви прекрасны. Это символы религии более прочной, чем ваши увлечения и мода, дружище. Потому что сейчас вы увлекаетесь чем-то другим. Но то были места, дававшие простым людям утешение. Это культура вашей страны, ваша собственная история. Извини, что говорю, как твоя гребаная мама, Локи, но ты вандал. И мудак.
- Люк, послушай…
- Так во что же ты веришь? Какова твоя истинная позиция? Зачем я здесь? Я уже перестал понимать тебя. Мне больше не интересно выяснять, что движет дебилами, вроде тебя. Не думаю, что у тебя есть какая-то позиция, Локи. Ни у кого из вас. Вы просто кучка запутавшихся мелких засранцев. Вы такие ущербные, что даже друг друга не понимаете. Поэтому, давай, сделай это. Кончай со мной, ты, долговязый мудак.
Локи задрал к потолку свое крупное лицо и улыбнулся. Кивнул. - Мы говорим с тобой всего лишь о мироощущении, Люк. Тебя ждут здесь неприятности. Но, знаешь, мне нравится твой стиль. Если честно, ты сильно э… заблуждаешься насчет моих верований. Это нормально. Видимо, ты такая же слепая овца, как и все остальные. Поэтому я делаю тебе скидку. Сейчас ты спишь. Но, думаю, скоро проснешься.
Локи оперся спиной о крашенную стену. На его лице расплылась мечтательная улыбка, совершенно не гармонировавшая с нарисованной гримасой. Потом вздохнул. - Понимаешь, Люк, я скучаю по борьбе с церковью. С христианами. По крайней мере, у истинных христиан хватит мужества судить меня. Либо ты с нами, либо ты обречен. Мы научились этому от них. Это правда. Быть абсолютистами. Это чистый фашизм. Мне нравится их стиль. - Он поднял свои гигантские руки и покачал головой, как будто на него снизошло внезапное откровение. - И кое в чем ты прав. Насчет того, что мы жгли старые церкви. Я стараюсь ни о чем не жалеть, Люк, но это исключение. Я должен был сжечь все это новое американское дерьмо. Саентологию, например. Это куда худшее промывание мозгов для самых неискушенных людей. Но есть места, где живет истинная и более древняя религия, Люк. Например, здесь.
Локи медленно опустился на пол. Грустно улыбнулся. - Я знал об этом всю жизнь, понимаешь. Я родился здесь. Чуть южнее, в Норвегии. Но не далеко. Здесь моя настоящая родина. И я вернулся сюда из внешнего мира. Убежал, понимаешь? Пришел сюда, где нет гребаных христиан, нет правил, нет социал-демократов, нет ублюдочных гуманистов. - Он сплюнул, потом отхлебнул из рога. Несмотря на сложный букет запахов, стоявших в комнате, и состояние носа, Люк, даже лежа в кровати, уловил неприятный дрожжевой смрад, исходящий изо рта Локи.
- Мы проснулись, Люк. И мы хотим, чтобы наши братья-викинги тоже проснулись, понимаешь? Мы покажем им, как это сделать. Здесь. С помощью нашей музыкой. Это будет нечто особенное, Люк. Мы очень интенсивно работаем над кое-чем, мой друг. Мы пробудим голос старых богов. Восстань. Восстань, скажет он.
Он указал рогом на Люка. - Настоящая магия, понимаешь? Вот почему я пришел сюда. Я решил показать другим, что такое настоящая магия. Я взял с собой лишь сильнейших, понимаешь? Тех, кто хорошо себя зарекомендовал. Они доказали, что достаточно злые. И… бескомпромиссные. Мне нравится это слово. Они доказали, что могут убивать и жечь. Те, кто создан из крови и почвы.
Локи вдруг рассмеялся. - Может, уже хватит, а? Фенрис? Думаешь, он не очень толковый? Он уже убивал животных, когда я познакомился с ним в Осло, понимаешь? В его городе не осталось домашних животных. Я сказал, оскверни ту могилу, мой друг. И он сделал это. С легкостью. Церкви? - Локи издал звук, будто что-то взорвалось, и изобразил своими огромными руками в воздухе огонь. - Убей священника, однажды сказал я, когда мы напились. - Локи кивнул, ухмыляясь, словно рассказывал про нечто обыденное. - И, конечно же, он это сделал.
Он вытянул лицо и принял властную позу. - Чтобы быть викингом, ты должен научиться быть истинно злым, Люк. Должен суметь проявить себя в кровавом безумии. Знаешь, тебе крупно повезло. Потому что ты первый, кто узнал о нас, и о том, кто все еще жив. Понимаешь? Можешь не отвечать. Только представь себе.
- Мы убили девять человек. В том числе двух священников. - Локи ухмыльнулся, снова отхлебнул из рога. - Не плохо, да? Мы - худшие массовые убийцы в истории Норвегии, и никто об этом еще не знает. Это лучшая часть. Никто не верит, что такое может случиться в Норвегии, но мы проснулись одними из первых, понимаешь? Варг и Бард Фауст, это были блэк-металлические убийцы. Революционеры. Они проложили и осветили нам путь. Но мы пойдем гораздо дальше.
- И Один придет, мой друг. Можешь в этом не сомневаться. Будет убийство. Будет кровавая жертва. Мы отомстим. Ты увидишь. Вот увидишь. - Он сделал новый глоток.
В какой-то момент, во время исповеди Локи, Люк потерял то внезапное жгучее желание провоцировать этого человека. Он не знал, что думать об этой молодежи, и принимать ли ему все за чистую монету, но он сомневался, что Локи лжет насчет того, что его группа натворила до их появления здесь.
Люк рассмеялся. Он должен был что-то делать, и смех помог справиться со страхом. Страх не помогал ему. Давно не помогал. Сейчас не время для страха. Страх был для него бесполезен - всего лишь повторяющийся инстинкт самосохранения, когда выживать уже нет никакой возможности. Поэтому пора попробовать что-то совершенно другое.
Локи сердито посмотрел на него. Это была не та реакция, которую он ожидал или хотел видеть. Люк заметил это. Как все психически неуравновешенные подростки, они хотели, чтобы их боялись и почитали.
- Что случилось, Локи? Что случилось с тем милым блондинчиком, которым ты был раньше? Бьюсь об заклад, что у тебя еще есть такой узорчатый джемперок. С северными оленями спереди.
- Не очень-то веселись, Люк. Ты ходишь по грани, дружок.
- Ты был здоровым, образованным ребенком из семьи среднего класса, Локи. Ваша страна является предметом зависти всего мира. Из-за качества жизни. Какое твое оправдание? Ты - избалованный, изнывающий от скуки, злой тип. И ты зашел слишком далеко. Посмотри на себя. Поджигатель. Вандал. Похититель. Убийца. И хрен знает, кто еще.
- Люк. Люк. Люк. Все-таки ты овца. Ты спишь.
- А твоя подружка уже во что-то вляпалась до того, как ты познакомился с ней. Ей необходимо лечение, Локи. Она потеряла контроль над собой, дружище. Я думал, что поцапался с какими-то капризными идиотами, но та жирная сука из другой лиги. Фенрис, похоже, тоже был уже не в своем уме, когда ты с ним познакомился. Да, я так думаю. Эта парочка неудачников приняла тебя за мессию. Вряд ли вы тянете на революционеров. Какая грустная и бессмысленная, в конечном счете, история.
Локи разочарованно покачал головой. - Люк. ты разговариваешь во сне.
- Потому что я не вижу всей картины, Локи. Потому что ты и та парочка выбрали садизм и безжалостные убийства невинных людей. Я являюсь спящей овцой лишь потому, что не вижу смысла в ваших преступных деяниях. Не понимаю из значения. И не пойму никогда, Локи. Когда ты наконец убьешь меня, я… Я буду мертв, а ты будешь убийцей. Вот, пожалуй, и все. В этом нет никакого смысла. Нет ничего магического или особенного. Это просто отвратительно, неправильно, мерзко, и совершенно бесполезно, как ты и те мудаки, которые ходят за тобой следом с накрашенными как у привидений лицами.
- Именно! Теперь ты попал не в бровь, а в глаз, - Локи ухмыльнулся, потом встал и подошел к кровати. Люк вздрогнул и тут же возненавидел себя за это.
Локи наклонил рог и вылил большую дозу зловонной жидкости Люку в рот. Тот почувствовал вкус апельсинового сока и чего-то вроде уайт-спирита или этанола, и закашлялся.
Локи вернулся на пыльный пол. - Ну как, хорошо? Думаю, да. Теперь ты понимаешь, что все это часть единого целого. Неважно, ненавидим ли мы христиан, иммигрантов, или педиков. Это показывает, что мы серьезны. Но ты должен заглянуть глубже, мой друг. Вотан пробудился в нас. И мы ответили на его зов. Но вначале мы были как… э-э… да, как дети, которые хотели сделать что-то, но не знали как, поэтому делали что-то другое. Да?
- Нет.
Локи в отчаянии поднял руки, тщетно пытаясь подобрать нужные слова. - Дьявол это хорошее начало, Люк. У него учишься быть по-настоящему злым. Посылать на хер мораль. Я - зло. Я - сатанист. Я оскверняю. Я жгу. Я убиваю. Этим отделяешь себя от остальных, от овец. Потом мы поняли, что нами движет Один. Великий Вотан. Кровь предков кипит в нас. Мы думали, что это дьявол, но это не так. Это Один хотел, чтобы мы уничтожили гребаную еврейскую религию и все христианское дерьмо, которое чуждо этим местам. Что Ближний Восток сделал с Норвегией? Или Европой? Поэтому на хер его. На хер мусульман, на хер христиан. Мечети мы тоже должны были сжечь. И так будет, я обещаю. Мы - викинги! Нас обманом погрузили в сон в земле наших предков. Но теперь мы просыпаемся. Мы отправляемся вслед за Одином на дикую охоту. Мы жжем и убиваем для того, чтобы проснуться. Чтобы проснуться, понимаешь? Это открывает… э-э… дверь. Проход для кое-чего старого, давно погребенного. Мы установим новый порядок. Подадим сигнал другим, таким же как мы. Понимаешь? Рагнарок настанет, Люк. Скоро. Поэтому мы должны начать осквернение мира.
- У тебя голова забита дерьмом, Локи.
Какое-то время Локи молчал, только смотрел в окно. Когда он снова заговорил, пьяный фанатик в нем отступил на второй план. Более склонный к размышлению Локи вернулся. - Меня тянуло сюда, Люк. Как и всех вас. По особой причине. Ты не можешь это отрицать. Это - судьба.
- Мы были в отпуске, Локи. Это не имеет ничего общего с Вотаном или Одином.
- Нет, ты не прав. - Он повернулся к Люку лицом. - Вас потянуло в лес в то же самое время, что и нас. Вы пришли сюда на эту страшную скачку. Сами того не зная. Но мы все здесь ради дикой охоты. Истинной охоты. Самой древней из всех. Ей нужны свидетели. И жертва, Люк. Поэтому она притягивает сюда. Как уже было когда-то. Из всех тропинок вы выбрали именно эту. Вы совершили большую ошибку, мой друг.
- Однажды христиане положили конец здешним жертвоприношениям и обрядам. Это было очень давно. Но дикая охота никогда не прекращалась. То, что когда-то было утрачено, должно быть возвращено, понимаешь? Раньше охота случалась на рождество, но в этом году пришла раньше. Думаю, это очень плохо для тебя и твоих друзей.
Локи хлопнул себя по груди. - Мы пришли в то место, где когда-то велась дикая охота. Творилась настоящая магия, понимаешь? Я с детства слышал эти истории. Здесь поклонялись тому, что было в этих лесах еще до Христа. - Он снова повернулся и посмотрел на Люка. - Нам некуда больше идти. Мы сожгли все мосты, Люк. Нас ищут очень сердитые люди. Но это судьба. Судьба ведет нас домой. Судьба не оставила нам выбора, кроме как прийти сюда. И это правда.
Люк фыркнул, потом поморщился от боли в голове. Вытер с опухших глаз слезы. - Это не судьба. Вы находитесь в бегах. И вас поймают. В конце концов. Моих друзей убило… нечто сверхъестественное. Допустим. Но это не бог.
Поэзия воганов занимает третье место во Вселенной по отвратительности. На втором месте — стихи азготов с планеты Крия. Во время презентации нового шедевра поэтиссимуса Хряка Изящнейшего "Ода комочку зеленой слизи, найденному летним утром у меня подмышкой" четверо внимавших скончались от внутреннего кровоизлияния, а председатель комиссии по присуждению Ноббилингской премии чудом спасся, откусив себе ногу. Хряк, как сообщают, остался разочарован итогом презентации и собрался было читать все двенадцать книг своей саги "Бульканье в ванне", но тут его собственные внутренности в отчаянной попытке спасти цивилизацию устроили кровоизлияние в мозг. Самые отвратительные стихи, а также их создательница Паула Нэнси Миллстоун Дженнингс из Гринбриджа (графство Эссекс, Англия) были уничтожены вместе с планетой Земля. (с) Дуглас Адамс
Люк не знал, где север, а где юг. Не знал, куда ведет дорожка, но от одного ее вида разрыдался, содрогаясь всем телом.
Он шел во тьме, дрожа от холода и не чувствуя под собой ног. В небе зажглись тонкие очертания луны и облаков. Он часто подносил к глазам руку, пока они не перестали ее различать. Забвение не длилось долго. Небо из черного стало синим, потом розовым, а потом бледно-серым.
В какие-то моменты разум прояснялся, и Люку становилось тепло. К нему приходили настолько отчетливые воспоминания, что приходилось сознательным усилием воли убеждать себя, что он сейчас не на работе, не в Лондоне, и не разговаривает с Хатчем в стокгольмском баре о книгах.
Но, топая затекшими ногами в циклическом, утомительном бреду, в какой-то нелепый момент истины Люк вдруг осознал, что работа за 863 фунта в месяц в тридцатишестилетнем возрасте больше не имеет смысла. И оставшийся невыплаченным "Нат-Вест Банку" двадцатипятитысячный кредит на развитие бизнеса, давным-давно потерпевшего крах, тоже неактуален. Не имело значения и то, что он не любит свою работу, ненавидит обоих своих коллег, что он беден как иммигранты из Финсбери-парк, что он боится рождества, потому что ему уже скоро негде будет его справлять, и что у него всего три пары обуви. Все это осталось позади. Теперь его взгляд был устремлен куда-то за горизонт и внутрь себя одновременно. Он знал, что это чувство никогда больше не вернется. Но это тоже не имело значения. Главное, что он чувствует это сейчас. Он знал, что вещи, которые удерживали его, напоминали о прошлой жизни, сортировали по определенным признакам окружающих, те вещи, к которым нужно было стремиться в прежнем мире, тоже утратили смысл.
Он был весь искалечен, покрыт грязью и кровью, а его голову все еще венчали мертвые цветы, словно удерживая воедино разбитый на куски череп. Но даже, несмотря на это, Люк испытывал какую-то необычайную легкость и эйфорию. Он был голый, а его голова светилась ярким белым светом на фоне серого, дождливого неба.
Ничто здесь не имело значения. Кроме него самого. В нем еще теплилась жизнь. Сердце билось. Воздух поступал в легкие. Ноги шли. Зная, насколько быстро и неожиданно может закончиться его жизнь, насколько ничтожна она перед этой Вселенной пространства и времени, насколько безразлична она для ее настоящих, прошлых и будущих обитателей, Люк чувствовал себя свободным. Он был одинок, но свободен. Свободен от всего и вся. Хотя бы ненадолго. И он знал, что рано или поздно такое бывает с каждым.
Он шел во тьме, дрожа от холода и не чувствуя под собой ног. В небе зажглись тонкие очертания луны и облаков. Он часто подносил к глазам руку, пока они не перестали ее различать. Забвение не длилось долго. Небо из черного стало синим, потом розовым, а потом бледно-серым.
В какие-то моменты разум прояснялся, и Люку становилось тепло. К нему приходили настолько отчетливые воспоминания, что приходилось сознательным усилием воли убеждать себя, что он сейчас не на работе, не в Лондоне, и не разговаривает с Хатчем в стокгольмском баре о книгах.
Но, топая затекшими ногами в циклическом, утомительном бреду, в какой-то нелепый момент истины Люк вдруг осознал, что работа за 863 фунта в месяц в тридцатишестилетнем возрасте больше не имеет смысла. И оставшийся невыплаченным "Нат-Вест Банку" двадцатипятитысячный кредит на развитие бизнеса, давным-давно потерпевшего крах, тоже неактуален. Не имело значения и то, что он не любит свою работу, ненавидит обоих своих коллег, что он беден как иммигранты из Финсбери-парк, что он боится рождества, потому что ему уже скоро негде будет его справлять, и что у него всего три пары обуви. Все это осталось позади. Теперь его взгляд был устремлен куда-то за горизонт и внутрь себя одновременно. Он знал, что это чувство никогда больше не вернется. Но это тоже не имело значения. Главное, что он чувствует это сейчас. Он знал, что вещи, которые удерживали его, напоминали о прошлой жизни, сортировали по определенным признакам окружающих, те вещи, к которым нужно было стремиться в прежнем мире, тоже утратили смысл.
Он был весь искалечен, покрыт грязью и кровью, а его голову все еще венчали мертвые цветы, словно удерживая воедино разбитый на куски череп. Но даже, несмотря на это, Люк испытывал какую-то необычайную легкость и эйфорию. Он был голый, а его голова светилась ярким белым светом на фоне серого, дождливого неба.
Ничто здесь не имело значения. Кроме него самого. В нем еще теплилась жизнь. Сердце билось. Воздух поступал в легкие. Ноги шли. Зная, насколько быстро и неожиданно может закончиться его жизнь, насколько ничтожна она перед этой Вселенной пространства и времени, насколько безразлична она для ее настоящих, прошлых и будущих обитателей, Люк чувствовал себя свободным. Он был одинок, но свободен. Свободен от всего и вся. Хотя бы ненадолго. И он знал, что рано или поздно такое бывает с каждым.
На шестом курсе цикл педиатрии у нас вела суровая финка в джинсах, толстом свитере, тяжелых башмаках и со стрижкой ежиком.
— Мои трое детей, — сказала она, — с детства приучены питаться приготовленной на пару пищей без соли и специй с чайной ложечкой постного масла.
— Но ведь это же невкусно, — пискнул кто-то в группе.
— То есть — как это невкусно? — ощерилась финка, обнажив крепкие желтые клыки, пригодные на все случаи северной жизни.
Глаза ее превратились в щелочки, и в щелочках тех был сам финский ад.
— КАК ЭТО — НЕВКУСНО? — прорычала она, — как приучишь, так и будет вкусно. Всю оставшуюся жизнь.
— Мои трое детей, — сказала она, — с детства приучены питаться приготовленной на пару пищей без соли и специй с чайной ложечкой постного масла.
— Но ведь это же невкусно, — пискнул кто-то в группе.
— То есть — как это невкусно? — ощерилась финка, обнажив крепкие желтые клыки, пригодные на все случаи северной жизни.
Глаза ее превратились в щелочки, и в щелочках тех был сам финский ад.
— КАК ЭТО — НЕВКУСНО? — прорычала она, — как приучишь, так и будет вкусно. Всю оставшуюся жизнь.
Я перестала доверять людям. Поняла, что о большинстве тех, кто находится рядом, вспоминать в будущем не захочу. Исключение — семья и две близких подруги. Все остальные находятся за границами круга тех, кто может заставить меня переживать или беспокоиться.
Я перестала любить людей. Глядя на старые снимки, вспоминаю не какие-то приятные моменты, которые несомненно, имели место быть. Нет. Я вспоминаю о предательствах — маленьких, больших, средних. О той боли и разочаровании, которые за ними шли.
О том, как тяжело было карабкаться из темноты, в которую попадаешь, понимая — человек, которого подпустила слишком близко, тебя всего лишь использовал. И ладно бы для чего то громадного и полезного...Нет. В своих мелких шкурных интересиках.
Я больше не верю в то, что мир прекрасен.
Во времена счастливой юности кажется: вселенная ждет с распахнутыми объятиями. И ты несешься к ней навстречу, распахнув в ответ руки, уверенная — сможешь исправить все то черное, что в ней есть, принести белого и..радугу..
Потом получаешь по лбу. Раз, другой, третий. Понимаешь, что миру на тебя наплевать. Все твои улучшайзинги ему даром не сдались. Устраивает его воровство, ложь, клевета, нищета, лень, серость.
Мир готов вытянуть из тебя все и утопить. Жизнь-борьба. Никаких сотен открытых дорог. Исключительно социал-дарвинизм, во всех сферах.
Сейчас, став циничной, я только смеюсь над наивной и юной собой. Радуюсь тому, что понимание сие пришло чуть раньше, чем меня проглотили и переварили. Горюю о том, что к моменту просветления уже начали жевать.
Скольких разочарований и слез могла избежать, если бы мне с детства объяснили — никому ты, Ленка, кроме себя, твоих детей и твоих родителей, даром не нужна.
Я перестала верить в сказу о большой и чистой любви.
В семнадцать лет думаешь, что любовь...Она такая ЛЮБОВЬ! Она навсегда. Веришь, что можно прижаться к крепкому плечу, что тебя защитят, пожалеют, успокоят. В тридцать семь понимаешь, что прижаться можно — но с опаской. И защищать себя лучше всего самой. Меньше боли потом, когда любовь твоя разводит руками и оставляет один на один со всем миром. А миру, как уже известно, на тебя наплевать — растопчет и не заметит. Поэтому любовь любовью, но лучше — со страховкой. Пусть меня любят больше, чем я.
— Ну, ты злыдня!- иногда говорят мне домашние. О том, какой злобной сцукой считают не-близкие, вообще молчу.
Я, в ответ, пожимаю плечами. Злыдня, и что? Зато именно мне ХОРОШО. Здравый и здоровый эгоизм и мизантропия — лучшая защита от всех тех гадостей и подлостей, которые подбрасывает окружающая действительность.
Правда, иногда смотрю на старые фотографии...И завидую девочке с широко открытыми глазами. Завидую, даже не знаю чему. То ли невинности, то ли наивности.
Завидую, но быть ей не хочу.
Ни за что!
Вновь переживать все заново? Вновь учиться звереть и защищаться? Вновь понимать, что окружающие, на самом деле, совсем не такие, какими стараются себя показать, и маски эти рано или поздно слетают? Нет уж...
Пылающее сердце Данко нужно только до тех пор, пока люди видят в нем необходимость, несущую им выгоду. Потом — безжалостно топчут.
Я перестала любить людей. Глядя на старые снимки, вспоминаю не какие-то приятные моменты, которые несомненно, имели место быть. Нет. Я вспоминаю о предательствах — маленьких, больших, средних. О той боли и разочаровании, которые за ними шли.
О том, как тяжело было карабкаться из темноты, в которую попадаешь, понимая — человек, которого подпустила слишком близко, тебя всего лишь использовал. И ладно бы для чего то громадного и полезного...Нет. В своих мелких шкурных интересиках.
Я больше не верю в то, что мир прекрасен.
Во времена счастливой юности кажется: вселенная ждет с распахнутыми объятиями. И ты несешься к ней навстречу, распахнув в ответ руки, уверенная — сможешь исправить все то черное, что в ней есть, принести белого и..радугу..
Потом получаешь по лбу. Раз, другой, третий. Понимаешь, что миру на тебя наплевать. Все твои улучшайзинги ему даром не сдались. Устраивает его воровство, ложь, клевета, нищета, лень, серость.
Мир готов вытянуть из тебя все и утопить. Жизнь-борьба. Никаких сотен открытых дорог. Исключительно социал-дарвинизм, во всех сферах.
Сейчас, став циничной, я только смеюсь над наивной и юной собой. Радуюсь тому, что понимание сие пришло чуть раньше, чем меня проглотили и переварили. Горюю о том, что к моменту просветления уже начали жевать.
Скольких разочарований и слез могла избежать, если бы мне с детства объяснили — никому ты, Ленка, кроме себя, твоих детей и твоих родителей, даром не нужна.
Я перестала верить в сказу о большой и чистой любви.
В семнадцать лет думаешь, что любовь...Она такая ЛЮБОВЬ! Она навсегда. Веришь, что можно прижаться к крепкому плечу, что тебя защитят, пожалеют, успокоят. В тридцать семь понимаешь, что прижаться можно — но с опаской. И защищать себя лучше всего самой. Меньше боли потом, когда любовь твоя разводит руками и оставляет один на один со всем миром. А миру, как уже известно, на тебя наплевать — растопчет и не заметит. Поэтому любовь любовью, но лучше — со страховкой. Пусть меня любят больше, чем я.
— Ну, ты злыдня!- иногда говорят мне домашние. О том, какой злобной сцукой считают не-близкие, вообще молчу.
Я, в ответ, пожимаю плечами. Злыдня, и что? Зато именно мне ХОРОШО. Здравый и здоровый эгоизм и мизантропия — лучшая защита от всех тех гадостей и подлостей, которые подбрасывает окружающая действительность.
Правда, иногда смотрю на старые фотографии...И завидую девочке с широко открытыми глазами. Завидую, даже не знаю чему. То ли невинности, то ли наивности.
Завидую, но быть ей не хочу.
Ни за что!
Вновь переживать все заново? Вновь учиться звереть и защищаться? Вновь понимать, что окружающие, на самом деле, совсем не такие, какими стараются себя показать, и маски эти рано или поздно слетают? Нет уж...
Пылающее сердце Данко нужно только до тех пор, пока люди видят в нем необходимость, несущую им выгоду. Потом — безжалостно топчут.
Ружье было тяжелым. И громоздким. Люк с трудом поднял его и чуть не уронил. От дрожи в руках он даже не мог держать ружье ровно, не то чтобы вставить палец в спусковую скобу.
Фенрис выл. На его лице смешалось выражение ярости, скорби и паники. Старуха выглядывала из своей маленькой деревянной коробки со странным, скучающим видом.
Фенрис выбрался из спального мешка и двинулся на Люка. Тот с трудом вставил дрожащий палец в спусковую скобу. Навел дуло на Фенриса.
Фенрис продолжал идти.
Люк нажал на спусковой крючок. Тот не поддавался. Он попытался развернуть ружье, чтобы ударить Фенриса прикладом, но длинное дуло уперлось в стену за головой. Собственная неуклюжесть и нарушенная координация движений разозлили его. Руки были каким то ватными.
Взмахнув ружьем, он отбил обрушившуюся на него костлявую руку Фенриса с зажатым в ней охотничьим ножом. Острие чиркнуло по бицепсу Люка и рассекло грудь чуть выше соска. Этот порез словно разбудил его. Пяткой правой ноги он ударил Фенриса в раненный бок.
Мальчишка упал, держась за талию обеими мокрыми от крови руками. Люк бросился в сторону, к шкафам у окна, где было больше свободного места. Немного отдышавшись, посмотрел на ружье. Однажды, во время учебы в морском кадетском корпусе он стрелял из винтовки 22 го калибра. Ружье было однозарядным. Он передернул затвор в надежде, что дослал патрон в патронник. Снова навел ружье на Фенриса и нажал на спусковой крючок. Тщетно. – Вот, черт!
Он прислонил ружье к стене. Оно тут же соскользнуло по пятнистой штукатурке и громко ударилось об пол.
Теперь Фенрис опирался на деревянный ящик, внутри которого спал. Бросив нож, он зажимал рану обеими руками. И плакал. Глядя на потолок, дважды позвал Локи. Потом застонал от боли. Вид собственной крови поверг его в ужас. Она текла у него по рукам и по рукоятке все еще торчащего из него швейцарского армейского ножа. Ножа, который Люк только что вогнал ногой еще глубже.
Наверху раздались шаги – громкий топот и торопливое шарканье.
Люк направился к Фенрису. Поднял кинжал, лежащий у юноши в ногах.
– Пожалуйста, Люк, – простонал Фенрис.
Люк с размаху всадил кинжал в горло мальчишке. На всю длину, пока ручка не уткнулась в кадык.
Потом отступил назад, тяжело дыша. – Мне очень жаль. Черт, черт! – Люк хотел, чтобы все закончилось. Прямо сейчас.
Старуха что то лопотала по шведски. Кивала маленькой белой головкой в знак одобрения. Смотрела на него через плечо Фенриса улыбающимися глазами.
У мальчишки из горла вырвался ужасный клокочущий звук. Не в состоянии стоять на месте, он шатался по всей кухне. Потом вывалился из комнаты, словно ища помощи.
Тяжелые ботики застучали по узкому коридору второго этажа, потом по лестнице. Локи.
Фенрис свернул в темный проход и побежал к входной двери, словно ему не хватало воздуха.
Люк взял ружье, и внимательно посмотрел на него. Увидел стальной рычажок над спусковой скобой. Упер ствол в пол и снял ружье с предохранителя.
Большие ботинки простучали по двум последним ступеням лестницы и загремели по тесному коридору первого этажа. Локи старался вести себя спокойно, но он явно нервничал. Это было слышно по голосу, когда он обратился к Фенрису по норвежски, увидев того на лужайке перед домом. Уперев ружье в плечо, Люк нацелил ствол на дверной проем. Ружье было очень тяжелым и длинным, и держать его ровно было нелегко. Руки словно лишились сил.
И тут в кухню нырнул Локи, пригнувшись, чтобы не удариться головой о раму. Он слишком поздно заметил Люка. На какое то мгновение их глаза встретились. Локи был опухшим от сна и грязным от туши. Его трясло от шока. Он нахмурился в замешательстве, и тут Люк выстрелил.
Ружье дернулось, не слишком сильно. Но звук выстрела был оглушительным. Казалось, он взломал сланцевый пол и выбил все стекла, словно рев реактивного самолета, пролетевшего низко над землей. Локи исчез из проема. В ушах у Люка звенело. Старуха испуганно кричала, зажав уши маленькими узловатыми ручками. Перед глазами все прыгало. Из за звона в ушах Люк ничего не соображал.
Он толкнул затвор вверх, вперед, назад и вниз. Латунная гильза упала, отскочив от сланцевой плитки и выпустив из себя дымок. Люк почувствовал себя лучше. Ощущение дискомфорта почти исчезло. В воздухе пахло пиротехникой.
Локи стоял в грязном коридоре на четвереньках, опустив голову. Лицо было скрыто волосами, огромная спина содрогалась от судорожных вздохов. Как ни странно, он тоже двигался в сторону входной двери, которая сейчас была настежь раскрыта.
Люк поскользнулся. Посмотрел вниз. Его ноги были мокрыми от крови. Оказывается, он поскользнулся на луже, натекшей из раны в бедре. Боль была не сильной, но от вида крови в глазах побелело. В коридоре он попытался срыгнуть, но ничего, кроме мокроты и отрыжки не выходило. Он оглянулся через плечо на лестницу. Суртр так и не спускалась. Наверху было тихо.
Локи дополз до дверного проема и перевернулся на спину. Он лежал наполовину на крыльце, наполовину в коридоре. Они посмотрели друг другу в глаза. Оба тяжело дышали, обессиленные и не способные какое то время говорить. Люк не понял, что в момент выстрела опустил ствол ружья слишком низко. Пуля попала Локи куда то в область таза, и тот сейчас зажимал расплывшееся в паху темное пятно своими огромными ручищами.
– Люк. Остановись! – скомандовал Локи низким голосом. Даже под потрескавшимся слоем белой краски было видно, как сильно он побледнел.
Люк покачал головой. Сглотнул, но так и не смог обрести дар речи.
– Люк, не надо. Прошу тебя.
Тук Люка словно прорвало, – Где ключи от грузовика?
Локи молчал, морщась от боли.
– Ключи, Локи? – Он оглянулся через плечо. Суртр по прежнему не было видно.
– Наверху. В куртке.
– Там, где твоя жирная сука? Неплохо придумано!
Локи снова посмотрел на него. Он был напуган, и про ключи явно не врал. Люк уставился на лежащую перед ним длинную, дрожащую фигуру. Парню было не больше двадцати. Локи заплакал. Люк не смог долго смотреть ему в глаза и, не сдержавшись, тоже заплакал. Его мучили угрызения совести за то, что он сделал с Фенрисом и Локи. Он был готов остановиться в любой момент.
Вдруг рассердившись на себя, Люк перестал плакать. Он с трудом сглотнул. – Мои друзья хотели жить, Локи. Хотели увидеть своих детей. – Он откашлялся, сплюнул мокроту на пол. – Милосердие является здесь привилегией, а не правом. Вы придумали эти правила. По ним и умрете. Люк снова откашлялся и выпалил, – К черту! – Он направил ствол ружья в широкое лицо Локи. – Вот к чему все свелось, Локи.
– Нет, Люк, – сказал Локи, уже не таким низким голосом. Он поднял свою ручищу и выставил перед Люком вперед ладонью. Она была ярко красной и мокрой от крови.
Люк выстрелил в него сквозь пальцы. Голова Локи откинулась на доски крыльца. За ней тут же расплылась большая лужа темной жидкости, в которой плавали какие то твердые кусочки. Люк с отвращением отвернулся. Кровь вытекала из головы Локи с омерзительным звуком. Ничего хуже Люк в жизни не слышал..
Он толкнул затвор вверх, вперед, назад и вниз. Перешагнул через все еще подрагивающее тело Локи. Люк не беспокоился, что тот снова поднимется.
Он шмыгнул носом. Весь рот и подбородок были в слизи. Он вытер предплечьем глаза, потом рот.
Футах в двадцати от дома он заметил Фенриса. Тот полз на боку, с помощью одной руки, в сторону деревьев. Лишь бы убраться подальше. Люк двинулся за ним. В траве было много крови.
Затем Люк остановился и обернулся на дом. Из маленького окна его комнаты на него смотрело бледное испуганное лицо Суртр. Их взгляды встретились, и она отступила от окна.
– Эй, – окликнул он Фенриса. – Эй.
Фенрис смотрел на него снизу вверх выпученными глазами. Жуткие пятна крови покрывали его подбородок и руку, сжимавшую рукоятку застрявшего в горле ножа.
Люк перевел взгляд на деревья. Его тошнило. Он просто хотел сесть на траву, но не мог слышать издаваемые Фенрисом звуки.
– Я мог бы завести грузовик. Положить тебя в кузов. И рвануть в… не знаю, куда, но та дорога должна же куда то вести.
Фенрис приподнялся на локте. Он задыхался, ловя ртом воздух. При каждом вдохе выдохе из горла, как из аэрозоли, фонтанчиком брызгала кровь.
Люк оглянулся на дом, гадая, нет ли там второго ружья. В старом черном здании не было никакого движения, но Суртр должна была скоро спуститься. Через открытую дверь ему был виден весь коридор до дальней стены дома. Никакого движения.
Он снова посмотрел на Фенриса. Он понимал, что обязательно должен что то сказать. Чтобы хоть как то разобраться в себе. Он действовал, словно не думая не о чем. Оперировал инстинктами. Но откуда взялись эти инстинкты?
– Уже слишком поздно, – сказал Люк, удивившись невесть откуда взявшейся твердости в голосе. – Не думаю, что у тебя на что то еще есть время, Фенрис. Слишком поздно, понимаешь? Все зашло слишком далеко. Ты не сможешь больше убеждать кого то или перевоспитывать. У каждого свои взгляды на жизнь.
Но Фенрис, похоже, не слушал. Он полз к ногам Люка.
– Ты похититель и убийца. Разве ты можешь рассчитывать на милосердие? Вот к чему все свелось. Я сказал Локи то же самое. Ты никогда не думал о последствиях. Да? Даже если б тебя поймали, ты все равно бы рассчитывал на особое отношение. Вот что бесит меня больше всего. И ты б его получил. На хер такое дерьмо, Фенрис. На хер!
Фенрис хватал ртом воздух. Он снова протянул руку к ноге Люка и содрогнулся в конвульсиях. Люк в упор выстрелил ему в правый глаз.
Потом развернулся и направился обратно к дому. Задержался на крыльце. Встал рядом с Локи, слева от двери, и заглянул в коричневатый коридор. Локи перестал уже двигаться, но кровь продолжала заливать неровный настил крыльца. Люк пожалел, что не спросил Локи или Фенриса, куда они положили его табак. В голове стало как то необычайно легко, и Люку захотелось, чтобы все быстрее кончилось.
– Суртр!
Темный дом молчал.
Что делать? Что делать? Что делать?
Патроны. Сколько их? Перед спусковой скобой был магазин. Но он не знал, как его отсоединить, чтобы проверить боеприпасы. Но даже если у него получиться, он боялся, что не сможет вставить магазин обратно. Не так все просто. Как запасной вариант, ему нужен нож.
– Суртр! Локи больше нет. Твоих друзей больше нет. Слышишь меня?
Тишина.
Фенрис выл. На его лице смешалось выражение ярости, скорби и паники. Старуха выглядывала из своей маленькой деревянной коробки со странным, скучающим видом.
Фенрис выбрался из спального мешка и двинулся на Люка. Тот с трудом вставил дрожащий палец в спусковую скобу. Навел дуло на Фенриса.
Фенрис продолжал идти.
Люк нажал на спусковой крючок. Тот не поддавался. Он попытался развернуть ружье, чтобы ударить Фенриса прикладом, но длинное дуло уперлось в стену за головой. Собственная неуклюжесть и нарушенная координация движений разозлили его. Руки были каким то ватными.
Взмахнув ружьем, он отбил обрушившуюся на него костлявую руку Фенриса с зажатым в ней охотничьим ножом. Острие чиркнуло по бицепсу Люка и рассекло грудь чуть выше соска. Этот порез словно разбудил его. Пяткой правой ноги он ударил Фенриса в раненный бок.
Мальчишка упал, держась за талию обеими мокрыми от крови руками. Люк бросился в сторону, к шкафам у окна, где было больше свободного места. Немного отдышавшись, посмотрел на ружье. Однажды, во время учебы в морском кадетском корпусе он стрелял из винтовки 22 го калибра. Ружье было однозарядным. Он передернул затвор в надежде, что дослал патрон в патронник. Снова навел ружье на Фенриса и нажал на спусковой крючок. Тщетно. – Вот, черт!
Он прислонил ружье к стене. Оно тут же соскользнуло по пятнистой штукатурке и громко ударилось об пол.
Теперь Фенрис опирался на деревянный ящик, внутри которого спал. Бросив нож, он зажимал рану обеими руками. И плакал. Глядя на потолок, дважды позвал Локи. Потом застонал от боли. Вид собственной крови поверг его в ужас. Она текла у него по рукам и по рукоятке все еще торчащего из него швейцарского армейского ножа. Ножа, который Люк только что вогнал ногой еще глубже.
Наверху раздались шаги – громкий топот и торопливое шарканье.
Люк направился к Фенрису. Поднял кинжал, лежащий у юноши в ногах.
– Пожалуйста, Люк, – простонал Фенрис.
Люк с размаху всадил кинжал в горло мальчишке. На всю длину, пока ручка не уткнулась в кадык.
Потом отступил назад, тяжело дыша. – Мне очень жаль. Черт, черт! – Люк хотел, чтобы все закончилось. Прямо сейчас.
Старуха что то лопотала по шведски. Кивала маленькой белой головкой в знак одобрения. Смотрела на него через плечо Фенриса улыбающимися глазами.
У мальчишки из горла вырвался ужасный клокочущий звук. Не в состоянии стоять на месте, он шатался по всей кухне. Потом вывалился из комнаты, словно ища помощи.
Тяжелые ботики застучали по узкому коридору второго этажа, потом по лестнице. Локи.
Фенрис свернул в темный проход и побежал к входной двери, словно ему не хватало воздуха.
Люк взял ружье, и внимательно посмотрел на него. Увидел стальной рычажок над спусковой скобой. Упер ствол в пол и снял ружье с предохранителя.
Большие ботинки простучали по двум последним ступеням лестницы и загремели по тесному коридору первого этажа. Локи старался вести себя спокойно, но он явно нервничал. Это было слышно по голосу, когда он обратился к Фенрису по норвежски, увидев того на лужайке перед домом. Уперев ружье в плечо, Люк нацелил ствол на дверной проем. Ружье было очень тяжелым и длинным, и держать его ровно было нелегко. Руки словно лишились сил.
И тут в кухню нырнул Локи, пригнувшись, чтобы не удариться головой о раму. Он слишком поздно заметил Люка. На какое то мгновение их глаза встретились. Локи был опухшим от сна и грязным от туши. Его трясло от шока. Он нахмурился в замешательстве, и тут Люк выстрелил.
Ружье дернулось, не слишком сильно. Но звук выстрела был оглушительным. Казалось, он взломал сланцевый пол и выбил все стекла, словно рев реактивного самолета, пролетевшего низко над землей. Локи исчез из проема. В ушах у Люка звенело. Старуха испуганно кричала, зажав уши маленькими узловатыми ручками. Перед глазами все прыгало. Из за звона в ушах Люк ничего не соображал.
Он толкнул затвор вверх, вперед, назад и вниз. Латунная гильза упала, отскочив от сланцевой плитки и выпустив из себя дымок. Люк почувствовал себя лучше. Ощущение дискомфорта почти исчезло. В воздухе пахло пиротехникой.
Локи стоял в грязном коридоре на четвереньках, опустив голову. Лицо было скрыто волосами, огромная спина содрогалась от судорожных вздохов. Как ни странно, он тоже двигался в сторону входной двери, которая сейчас была настежь раскрыта.
Люк поскользнулся. Посмотрел вниз. Его ноги были мокрыми от крови. Оказывается, он поскользнулся на луже, натекшей из раны в бедре. Боль была не сильной, но от вида крови в глазах побелело. В коридоре он попытался срыгнуть, но ничего, кроме мокроты и отрыжки не выходило. Он оглянулся через плечо на лестницу. Суртр так и не спускалась. Наверху было тихо.
Локи дополз до дверного проема и перевернулся на спину. Он лежал наполовину на крыльце, наполовину в коридоре. Они посмотрели друг другу в глаза. Оба тяжело дышали, обессиленные и не способные какое то время говорить. Люк не понял, что в момент выстрела опустил ствол ружья слишком низко. Пуля попала Локи куда то в область таза, и тот сейчас зажимал расплывшееся в паху темное пятно своими огромными ручищами.
– Люк. Остановись! – скомандовал Локи низким голосом. Даже под потрескавшимся слоем белой краски было видно, как сильно он побледнел.
Люк покачал головой. Сглотнул, но так и не смог обрести дар речи.
– Люк, не надо. Прошу тебя.
Тук Люка словно прорвало, – Где ключи от грузовика?
Локи молчал, морщась от боли.
– Ключи, Локи? – Он оглянулся через плечо. Суртр по прежнему не было видно.
– Наверху. В куртке.
– Там, где твоя жирная сука? Неплохо придумано!
Локи снова посмотрел на него. Он был напуган, и про ключи явно не врал. Люк уставился на лежащую перед ним длинную, дрожащую фигуру. Парню было не больше двадцати. Локи заплакал. Люк не смог долго смотреть ему в глаза и, не сдержавшись, тоже заплакал. Его мучили угрызения совести за то, что он сделал с Фенрисом и Локи. Он был готов остановиться в любой момент.
Вдруг рассердившись на себя, Люк перестал плакать. Он с трудом сглотнул. – Мои друзья хотели жить, Локи. Хотели увидеть своих детей. – Он откашлялся, сплюнул мокроту на пол. – Милосердие является здесь привилегией, а не правом. Вы придумали эти правила. По ним и умрете. Люк снова откашлялся и выпалил, – К черту! – Он направил ствол ружья в широкое лицо Локи. – Вот к чему все свелось, Локи.
– Нет, Люк, – сказал Локи, уже не таким низким голосом. Он поднял свою ручищу и выставил перед Люком вперед ладонью. Она была ярко красной и мокрой от крови.
Люк выстрелил в него сквозь пальцы. Голова Локи откинулась на доски крыльца. За ней тут же расплылась большая лужа темной жидкости, в которой плавали какие то твердые кусочки. Люк с отвращением отвернулся. Кровь вытекала из головы Локи с омерзительным звуком. Ничего хуже Люк в жизни не слышал..
Он толкнул затвор вверх, вперед, назад и вниз. Перешагнул через все еще подрагивающее тело Локи. Люк не беспокоился, что тот снова поднимется.
Он шмыгнул носом. Весь рот и подбородок были в слизи. Он вытер предплечьем глаза, потом рот.
Футах в двадцати от дома он заметил Фенриса. Тот полз на боку, с помощью одной руки, в сторону деревьев. Лишь бы убраться подальше. Люк двинулся за ним. В траве было много крови.
Затем Люк остановился и обернулся на дом. Из маленького окна его комнаты на него смотрело бледное испуганное лицо Суртр. Их взгляды встретились, и она отступила от окна.
– Эй, – окликнул он Фенриса. – Эй.
Фенрис смотрел на него снизу вверх выпученными глазами. Жуткие пятна крови покрывали его подбородок и руку, сжимавшую рукоятку застрявшего в горле ножа.
Люк перевел взгляд на деревья. Его тошнило. Он просто хотел сесть на траву, но не мог слышать издаваемые Фенрисом звуки.
– Я мог бы завести грузовик. Положить тебя в кузов. И рвануть в… не знаю, куда, но та дорога должна же куда то вести.
Фенрис приподнялся на локте. Он задыхался, ловя ртом воздух. При каждом вдохе выдохе из горла, как из аэрозоли, фонтанчиком брызгала кровь.
Люк оглянулся на дом, гадая, нет ли там второго ружья. В старом черном здании не было никакого движения, но Суртр должна была скоро спуститься. Через открытую дверь ему был виден весь коридор до дальней стены дома. Никакого движения.
Он снова посмотрел на Фенриса. Он понимал, что обязательно должен что то сказать. Чтобы хоть как то разобраться в себе. Он действовал, словно не думая не о чем. Оперировал инстинктами. Но откуда взялись эти инстинкты?
– Уже слишком поздно, – сказал Люк, удивившись невесть откуда взявшейся твердости в голосе. – Не думаю, что у тебя на что то еще есть время, Фенрис. Слишком поздно, понимаешь? Все зашло слишком далеко. Ты не сможешь больше убеждать кого то или перевоспитывать. У каждого свои взгляды на жизнь.
Но Фенрис, похоже, не слушал. Он полз к ногам Люка.
– Ты похититель и убийца. Разве ты можешь рассчитывать на милосердие? Вот к чему все свелось. Я сказал Локи то же самое. Ты никогда не думал о последствиях. Да? Даже если б тебя поймали, ты все равно бы рассчитывал на особое отношение. Вот что бесит меня больше всего. И ты б его получил. На хер такое дерьмо, Фенрис. На хер!
Фенрис хватал ртом воздух. Он снова протянул руку к ноге Люка и содрогнулся в конвульсиях. Люк в упор выстрелил ему в правый глаз.
Потом развернулся и направился обратно к дому. Задержался на крыльце. Встал рядом с Локи, слева от двери, и заглянул в коричневатый коридор. Локи перестал уже двигаться, но кровь продолжала заливать неровный настил крыльца. Люк пожалел, что не спросил Локи или Фенриса, куда они положили его табак. В голове стало как то необычайно легко, и Люку захотелось, чтобы все быстрее кончилось.
– Суртр!
Темный дом молчал.
Что делать? Что делать? Что делать?
Патроны. Сколько их? Перед спусковой скобой был магазин. Но он не знал, как его отсоединить, чтобы проверить боеприпасы. Но даже если у него получиться, он боялся, что не сможет вставить магазин обратно. Не так все просто. Как запасной вариант, ему нужен нож.
– Суртр! Локи больше нет. Твоих друзей больше нет. Слышишь меня?
Тишина.
Первые несколько дней, когда Виктор только начал вникать во все дела, показались ему настоящим кошмаром. Даже в Таравере ему не приходилось так работать. Иногда даже ночевать приходилось в своем кабинете. Виктор не знал, кто занимал эту должность до него, но возненавидел этого человека всеми фибрами души. Во всех оставленных им документах был такой бардак, что юноша только за голову хватался, пытаясь понять, каким образом из суммы кирпичей с компьютерами получались цветы. Но если во всех рабочих бумагах был полный бардак, то были некоторые вещи, где царил совершенный порядок. Этими вещами были дневники предшественника, куда тот аккуратно записывал свои «гениальные» мысли. В этих же дневниках он жаловался на то, что его «гениальность» никто не в состоянии оценить по достоинству и никто не понимает его «гениальных» мыслей. Виктор их, правда, тоже не понимал. Еще он не мог понять, как эти дневники оказались в деловых бумагах. Наверное, этот стратег рассчитывал, что в будущем кто-то будет читать его дневники и восхитится его гениальностью, а Хозяин будет посрамлен из-за того, что не смог оценить его, родного, по достоинству.
Только чтобы разгрести все эти завалы из совершенно ничего не значащих записок, Виктор потратил два дня. Когда же он добрался до действительно важных документов, то ужаснулся увиденному. Как можно было работать, когда каждый новый документ противоречил предыдущему, а все это называлось стратегией развития вооруженных сил? Что этот вояка собирался делать с сотней линкоров, производство которых рассчитывал развернуть, для Виктора осталось загадкой. Так же Виктор не понял, каким образом при существующих мощностях возможно развернуть подобное строительство и где взять экипажи для этих линкоров. Эти вопросы его предшественник, видимо, считал малозначимыми, поскольку о способах их решения не упоминалось ни в одном последующем документе.
В конце концов Виктору настолько надоело разбираться с этим откровенным бредом, что он вызвал своего секретаря и вывалил перед ним всю кипу документов, многие из которых имели гриф «совершенно секретно».
– Разберитесь тут, – велел Виктор. – Все, что представляет интерес, представите мне.
– Но тут секретные документы, – недоуменно заметил Ротен. – Я не имею допуска к документам с грифом «совершенно секретно».
– Теперь имеете. Садитесь и читайте.
– По инструкции я обязан доложить о том, что вы нарушаете режим секретности.
– Ну и докладывайте. Я вам что, мешаю? Телефон вон там в углу. А я пройдусь по верфям.
Только чтобы разгрести все эти завалы из совершенно ничего не значащих записок, Виктор потратил два дня. Когда же он добрался до действительно важных документов, то ужаснулся увиденному. Как можно было работать, когда каждый новый документ противоречил предыдущему, а все это называлось стратегией развития вооруженных сил? Что этот вояка собирался делать с сотней линкоров, производство которых рассчитывал развернуть, для Виктора осталось загадкой. Так же Виктор не понял, каким образом при существующих мощностях возможно развернуть подобное строительство и где взять экипажи для этих линкоров. Эти вопросы его предшественник, видимо, считал малозначимыми, поскольку о способах их решения не упоминалось ни в одном последующем документе.
В конце концов Виктору настолько надоело разбираться с этим откровенным бредом, что он вызвал своего секретаря и вывалил перед ним всю кипу документов, многие из которых имели гриф «совершенно секретно».
– Разберитесь тут, – велел Виктор. – Все, что представляет интерес, представите мне.
– Но тут секретные документы, – недоуменно заметил Ротен. – Я не имею допуска к документам с грифом «совершенно секретно».
– Теперь имеете. Садитесь и читайте.
– По инструкции я обязан доложить о том, что вы нарушаете режим секретности.
– Ну и докладывайте. Я вам что, мешаю? Телефон вон там в углу. А я пройдусь по верфям.
В том и была сила этого человека, за которым с готовностью шли разные люди. Он всегда способен был признать свои ошибки и, самое главное, учиться на них. Мог он и слушать тех, кто с ним спорил. Единственно кого он не терпел – это тех, кто пел ему гимны, кто готов был ползать перед ним. Таким людям он тоже находил применение, но в душе презирал. Он уважал только силу и тех, кто рисковал спорить с ним, хотя все знали, насколько это бывает для спорящего опасно. Но именно такие люди и были ему нужны. Именно они служили опорой его власти, а не все те подхалимы, что он привечал в настоящий момент. Они были живы только до тех пор, пока ему нужны. Хозяин сжал кулаки. Поскорее бы избавиться от этих идиотов, но пока нельзя. Они еще нужны. Они должны помочь ему освободиться от тех толстолобых упрямцев, что возвысил его отец. О боже, как отец мог набрать таких фанатиков? Да, с ними хорошо сворачивать горы, но они ведь под этой горой погребут всех!!! Ему же нужна власть над галактикой, а не руины этой галактики! Какая польза властвовать над руинами?
– Эх, отец, отец, заигрался ты в религию и сам не заметил, как превратился в одного из этих сумасшедших. Тяжелое наследство ты мне оставил! Твой ход был гениальным, но настолько перебарщивать не стоило. Ну ладно, первый этап я выполнил, все храмы, в которых заправляли самые фанатичные придурки, в результате несчастных случаев лишились своих глав. Теперь пришло время тех, кто стоит наверху. – Хозяин мрачно усмехнулся. – Пришло время чистить самую верхушку.
– Эх, отец, отец, заигрался ты в религию и сам не заметил, как превратился в одного из этих сумасшедших. Тяжелое наследство ты мне оставил! Твой ход был гениальным, но настолько перебарщивать не стоило. Ну ладно, первый этап я выполнил, все храмы, в которых заправляли самые фанатичные придурки, в результате несчастных случаев лишились своих глав. Теперь пришло время тех, кто стоит наверху. – Хозяин мрачно усмехнулся. – Пришло время чистить самую верхушку.