Проза.
- Автор темы ШокоЛапка
- Дата начала
Morrigan
Argentavis magnificens
Я – что? Я, понимаете, смириться не мог. Не мог смириться, и не мо-гу-у! – что она меня выбросила, вышвырнула из своей жизни. Вернее, даже не вышвырнула, а забыла, как вот забывает пьяная непутевая мать своего ребенка на вокзале, а сама едет не знай куда, в какой-то случайной электричке, куда ее собутыльники поманили… Это у нее всю жизнь было. Точно так же она выкинула, забыла своих родителей. Ведь мать из-за нее рехнулась, натурально, – спятила! А отец – этот замечательный мужик, каким он неприкаянным был, жалким, когда приехал в Москву, – надеялся уговорить ее, забрать из училища. «Нюта, – умолял, – Нютонька, вернись ради Машуты! Спаси Машуту, доченька!» А она так… нет, это невозможно передать – как она смотрела на него… как бы издалека, задумчиво, словно видела его сквозь годы, понимаете? Как будто он один из толпы людей, снующих где-то далеко внизу. И спокойно отвечала: «Это ничему не поможет, папа. И ничего не изменит». Лицо такое… покорное… Словно принимает она свою участь. Вот, в деревнях бывают такие лица у женщин, которые троих детей одного за другим схоронили… Глаза только – ка-ак полоснут зеленым горестным льдом из-под век! Знаете, мне тогда, при этом объяснении так страшно стало, я даже из комнаты вышел. Закурил, спустился во двор… Пусть, думаю, разберутся без меня.
А сейчас, когда иной раз не сплю до утра, думаю: кто знает, кто вообще может знать – что она видела впереди, какую-такую свою повинность отбывала? И откуда силы брала волочить на себе этот груз: всю бесполезность будущего, весь никчемный ворох наших судеб…
А сейчас, когда иной раз не сплю до утра, думаю: кто знает, кто вообще может знать – что она видела впереди, какую-такую свою повинность отбывала? И откуда силы брала волочить на себе этот груз: всю бесполезность будущего, весь никчемный ворох наших судеб…
Morrigan
Argentavis magnificens
…Вот, как просто. Он придет ко мне попрощаться.
Тыпридешькомнепопрощаться.
Мыстобойпопрощаемся.
…Все я сделала, как он просил. Позвонила сразу, как ушел Арсений. Подошел, я положила трубку. Он сразу перезвонил – значит, один был дома! – сказал, что зайдет после пяти. А я улетаю послезавтра.
Улетаюпослезавтраслышишь?
Он, может быть, думает, что я останусь, чтобы продолжать эту жизнь? Останусь тут без Саши? Что ты, милый, я не останусь.
Укусить тебя на прощанье, как говорит Арсений? Ты ведь меня предал. Нет, это я тебя предала. Ну, кусай ты меня.
Какая разница?
Размывсеравнопопрощаемся?
Чушь лезет в голову, слова слипаются, мысли слипаются. Кто-то гримасничает внутри головы.
Я тебя укушу. Ты меня укусишь.
Какое страшное слово. Придумать же такое.
Помнишь, мы с тобой смотрели фильм здесь, у вас, в Москве, и он назывался «Мы так любили друг друга»?
Итальянский фильм.
Мысмотрелистобойпомнишь?
Или это был другой фильм? «До свидания, мальчики»?
Ах, Москва! Снег серебристый! Тополиный пух по бульварам.
Стихи, бутылки. Окуджава с Высоцким.
Ли-те-ра-ту-ра.
Катиного мальчика убили в Чечне. Катю убили в Нью-Йорке. Меня убили в утробе. Арсения убили в подвале. Ричарда убила я сама.
Мы отдохнем.
(с) Портрет Алтовити
Тыпридешькомнепопрощаться.
Мыстобойпопрощаемся.
…Все я сделала, как он просил. Позвонила сразу, как ушел Арсений. Подошел, я положила трубку. Он сразу перезвонил – значит, один был дома! – сказал, что зайдет после пяти. А я улетаю послезавтра.
Улетаюпослезавтраслышишь?
Он, может быть, думает, что я останусь, чтобы продолжать эту жизнь? Останусь тут без Саши? Что ты, милый, я не останусь.
Укусить тебя на прощанье, как говорит Арсений? Ты ведь меня предал. Нет, это я тебя предала. Ну, кусай ты меня.
Какая разница?
Размывсеравнопопрощаемся?
Чушь лезет в голову, слова слипаются, мысли слипаются. Кто-то гримасничает внутри головы.
Я тебя укушу. Ты меня укусишь.
Какое страшное слово. Придумать же такое.
Помнишь, мы с тобой смотрели фильм здесь, у вас, в Москве, и он назывался «Мы так любили друг друга»?
Итальянский фильм.
Мысмотрелистобойпомнишь?
Или это был другой фильм? «До свидания, мальчики»?
Ах, Москва! Снег серебристый! Тополиный пух по бульварам.
Стихи, бутылки. Окуджава с Высоцким.
Ли-те-ра-ту-ра.
Катиного мальчика убили в Чечне. Катю убили в Нью-Йорке. Меня убили в утробе. Арсения убили в подвале. Ричарда убила я сама.
Мы отдохнем.
(с) Портрет Алтовити
Morrigan
Argentavis magnificens
Прошла вечность или минута, не знаю. Я погрузился в море с головой. Сначала вода показалась мне очень холодной. Но затем потеплело. Потеплело настолько, что я на мгновение поверил, будто нахожусь в Испании. И стоит поднять голову из соленой свежести — тут же увижу особнячок, сверкающий на солнце алебастровыми стенами. Уютный, изнывающий от жары, но с прохладным бассейном и тремя холодильниками, забитыми всевозможными напитками. На крыльце — загорелая шоколадная фигурка в ярком купальнике машет платком. Под навесом поблескивает хромированными боками «роллс» с откидным верхом…
Впрочем, а стоит ли поднимать голову? Ведь в море и так хорошо. Спокойно, уютно. Главное — никакого шума. Идеальное общество — все делают свое дело молча, не обременяя ближних бесконечной трескотней. Водоросли плывут, стайки рыб — суетятся, крошечный рачок отважно преодолевает кратеры на желтом песчаном дне. Кстати, о дне… Если лечь на него всем телом, а не только топтать ногами, можно получить массу преимуществ. Во-первых, можно наблюдать за тем, что происходит на поверхности. Вот прокатилась огненная волна. Вот полетели хлопья сажи. Вот осколки металла падают вниз серебристым смертоносным дождем. Ерунда, для нас они не опасны. На поверхности такой кусочек метала запросто может рассечь кожу, а при точном попадании — и вовсе проломить голову. Здесь же, у самого дна, мы созерцаем их умиротворенными, погасившими свою мощь в танцах с миллионами воздушных пузырьков и оттого абсолютно безвредными. Во-вторых, у самого дна не так сильно ощущается движение моря. Покачивает, конечно, но слегка, словно на массажном кресле. Очень, очень удобно. В-третьих, на дне можно соединиться с Землей. Здесь это сделать легче, чем на поверхности, поскольку нет суеты, ветра, непогоды, а только песок. Мягкий, ласкающий пальцы и шелестящий Между волосами. Зовущий, сладкий, нежно-обещающий песок…
— Выныривай! — засверлил в висках невыносимо громкий крик Свина.
Вслед за этим я почувствовал его зубы на моей руке. Резкий, больше похожий на удар рывок — и я покинул гостеприимный подводный мир. Тяжкое ощущение. Из царства безмолвия — в кромешный ад криков, сдобренный ревом полыхающего состава. Из невесомой упорядоченности — в хаос окровавленных людских тел, обломков металла, плавающих по волнам вещей. Из блаженства — в холодный колючий мир, где снова надо страдать, бороться и брать на себя ответственность.
(с) А.Онищенко
Сплошное свинство.
Впрочем, а стоит ли поднимать голову? Ведь в море и так хорошо. Спокойно, уютно. Главное — никакого шума. Идеальное общество — все делают свое дело молча, не обременяя ближних бесконечной трескотней. Водоросли плывут, стайки рыб — суетятся, крошечный рачок отважно преодолевает кратеры на желтом песчаном дне. Кстати, о дне… Если лечь на него всем телом, а не только топтать ногами, можно получить массу преимуществ. Во-первых, можно наблюдать за тем, что происходит на поверхности. Вот прокатилась огненная волна. Вот полетели хлопья сажи. Вот осколки металла падают вниз серебристым смертоносным дождем. Ерунда, для нас они не опасны. На поверхности такой кусочек метала запросто может рассечь кожу, а при точном попадании — и вовсе проломить голову. Здесь же, у самого дна, мы созерцаем их умиротворенными, погасившими свою мощь в танцах с миллионами воздушных пузырьков и оттого абсолютно безвредными. Во-вторых, у самого дна не так сильно ощущается движение моря. Покачивает, конечно, но слегка, словно на массажном кресле. Очень, очень удобно. В-третьих, на дне можно соединиться с Землей. Здесь это сделать легче, чем на поверхности, поскольку нет суеты, ветра, непогоды, а только песок. Мягкий, ласкающий пальцы и шелестящий Между волосами. Зовущий, сладкий, нежно-обещающий песок…
— Выныривай! — засверлил в висках невыносимо громкий крик Свина.
Вслед за этим я почувствовал его зубы на моей руке. Резкий, больше похожий на удар рывок — и я покинул гостеприимный подводный мир. Тяжкое ощущение. Из царства безмолвия — в кромешный ад криков, сдобренный ревом полыхающего состава. Из невесомой упорядоченности — в хаос окровавленных людских тел, обломков металла, плавающих по волнам вещей. Из блаженства — в холодный колючий мир, где снова надо страдать, бороться и брать на себя ответственность.
(с) А.Онищенко
Сплошное свинство.
Morrigan
Argentavis magnificens
– Ничего бы ты не сумел! Потому что ты, ты, его отец, ничего никогда не знал и не чувствовал про его жизнь! И про любую другую! О, я же не говорю, что ты плохой или равнодушный отец, или плохой человек, или еще что-то такое, но ни на один вопрос, который мог у него возникнуть, ты бы не стал, ты бы не смог ответить! А знаешь почему? Ты меньше всего был готов на то, чтобы хоть в чем-нибудь упрекнуть себя! Помнишь, как ты однажды сказал мне, что никаких ошибок никогда не совершал и тебе не в чем себя обвинить? Что, в сущности, ты никогда и никому не сделал ничего плохого? И я ужаснулась тогда, я поняла, что ты непробиваем! И это твое душевное равновесие хуже любой болезни! Потому что человек, который думает, что он безупречен, этот человек и есть самый главный сумасшедший!
Ты хороший, честный человек, но там, где доходит до нутра, где до боли доходит, там ты – рептилия. Ящерица. Не обижайся! Что в них плохого? Просто земноводное. К ним даже привязаться можно. И очень сильно. Как к любому живому существу. Но они непонятны. Что-то у них, с нашей человеческой точки зрения, отсутствует. Вот они сидят в террариумах, и их кормят, и разговаривают с ними, и по головке гладят, и рассматривают, какие у них где пятнышки, какие лапки, ноготочки, а они смотрят на тебя неподвижно, и непонятно, что они думают, как они чувствуют…
(с) Портрет Алтовити
Ты хороший, честный человек, но там, где доходит до нутра, где до боли доходит, там ты – рептилия. Ящерица. Не обижайся! Что в них плохого? Просто земноводное. К ним даже привязаться можно. И очень сильно. Как к любому живому существу. Но они непонятны. Что-то у них, с нашей человеческой точки зрения, отсутствует. Вот они сидят в террариумах, и их кормят, и разговаривают с ними, и по головке гладят, и рассматривают, какие у них где пятнышки, какие лапки, ноготочки, а они смотрят на тебя неподвижно, и непонятно, что они думают, как они чувствуют…
(с) Портрет Алтовити
Morrigan
Argentavis magnificens
Мужчина сидел в машине и задумчиво созерцал сторожку. На этот раз погода была холодной. Стылый ветер, редкие лужицы крепко скованы твердым толстым льдом. Даже дышать приходилось с опаской: холодный воздух нестерпимо жег носоглотку. Мужчина представил, каково сейчас в бетонном подвале, и содрогнулся. Но затем взял себя в руки. Нельзя достичь своей цели без усилий и страданий. Эта истина бесспорна. Сколько мужчина себя помнил, люди получали то, к чему стремились, прикладывая огромные, до лопанья вен на руках, усилия. Начиная от Павки Корчагина и заканчивая отцом мужчины, который умер в пятьдесят лет из-за хронической усталости, вызванной десяти-, а то и двенадцатичасовым рабочим днем.
Мужчина засунул руку под куртку и вытащил из нагрудного кармана рубашки небольшой медальон. Круглый кусочек металла был согрет теплом тела. От всего сердца, можно сказать. Сегодня — решающий день. Или— да, или… Мужчина пока не решил, что будет заключать в себе второе «или». Но его наступление, похоже, приближалось неизбежно. Он промучился с Катей уже два месяца. Листья с деревьев совсем облетели, пару раз с неба срывался снег — торопливый, осторожный, похожий на разведчика, пробирающегося по вражеской территории. Еще чуть-чуть — и можно открывать шампанское к новогоднему столу. А сознание девушки все еще оставалось на прежнем уровне.
Нельзя сказать, чтобы она не пыталась что-то предпринять. Пыталась, да еще как! Просила, плакала, умоляла, угрожала… Обещала все мыслимые и немыслимые кары от своих дружков бандитов. Предлагала безумные сексуальные оргии, как со своим участием, так и с толпой подружек, услуги которых божилась оплатить из собственного кармана. Давила на жалость, рассказывала о больном папе и почти нищенствующей маме, прозябавших в захолустье и рассчитывавших на регулярную финансовую помощь от нежно обожаемой дочки. Лепетала о любимом парне, к которому собиралась вернуться аккурат после ночи их с мужчиной знакомства. Ей. видите ли, не хватало как раз той несчастной тысячи на билет…
Чуть позже, когда девушку настигла ломка, ее слова потеряли убедительность и минимальную логику. Катя металась по загаженному полу бетонного мешка, плевалась, пускала пену изо рта. Затем, придя на минуту в себя, призывала на голову мужчины проклятья — и тут же предлагала сделать королевский минет за дозу.
Ты ведь не знаешь, что такое королевский минет, котенок? Иди, мамочка покажет тебе! Иди же скорее! Только не забудь привезти мне дозу. Очень тебя прошу, не забудь! Если ты не знаешь, где можно купить то, что мне надо, я дам тебе адрес. Так и скажешь: порошок для Кати. Они меня знают. Только поторопись, ради Бога, поторопись! Почему ты стоишь? Почему? Ну не стой же там, говнюк! Ну что ты смотришь, мразь! Мне нужна наркота, понял? Давай, быстро дуй за ней! Быстро! Мудак, сволочь, пидарас!
Несколько раз мужчине казалось, что девушка умерла. Он приезжал, как обычно, открывал люк, чтобы спустить вниз пакет с дровами и провизией, — и видел только неподвижно лежащее тело. В таких случаях мужчина читал наизусть отходную молитву. Потом опускал таки пакет в подвал, захлопывал люк и уезжал. А когда возвращался — видел распотрошенную поклажу и стучащую от холода зубами Катю, обнимавшую буржуйку.
Ломка, таким образом, прошла. Вот уже две недели Катя не заикалась о наркотиках. Приятно, конечно. Но главная цель так и не была достигнута. Мужчина раздумывал о том, что делать дальше. Выбор разнообразием не радовал. Когда наступит зима, девушка умрет от холода. Мощность буржуйки ничтожно смешна перед трескучей силой легендарных русских морозов, сломавших хребет не одной армии иноземных захватчиков, мечтавших устроить в Кремле бордель.
Другой вариант — он мог сам убить ее. Сделать это несложно: достаточно просто спуститься вниз и резанут по горлу бритвой. Или использовать молоток. Или нож. Вариантов — море, как квадратиков в билете для лото. В любом случае девушка не окажет сопротивления. Она сильно ослабла за время заточения; пищи, которую приносил ей мужчина, хватало только на поддержание искорки жизни в хронически продрогшем, покрывшемся коростой теле. Но мужчину смущала такая развязка. Одно дело — пытаться направить человека на предназначенный ему Богом путь. Совсем другое — убить его. Лишать жизни людей в общем-то не возбраняется. Но только если они представляют угрозу правому делу. А Катя не представляла угрозы. Она блуждала в потемках, но на основополагающие истины бытия девушка не покушалась. И насильственная смерть — не выход, совсем не выход. Косвенно это будет означать поражение идеи мужчины. Значит, планы, о которых он так долго мечтал ночами, недейственны, а его путь ошибочен.
Но он не может быть ошибочным. Не может, просто потому, что… не может. Это аксиома. И не надо ставить ее в зависимость от тонкой опасной бритвы с выгравированной на рукоятке из слоновой кости свастикой, доставшейся мужчине в наследство от повоевавшего в свое время деда.
Впрочем, надежда еще оставалась. За два месяца Катя ни разу не пробовала покончить жизнь самоубийством. Уже хорошо. Значит, она не сдается. Она ищет выход. А кто ищет, тот, согласно старой большевистской поговорке, нагло украденной из Библии, всегда найдет.
Мужчина засунул медальон в боковой карман куртки, вылез из машины и, ломая сапогами лед, пошел к сторожке. Люк открылся легко: заметив в один из визитов, что петли скрипят, мужчина заботливо смазал их машинным маслом. Из мрачной сырой глубины пахнуло дымом и вонью от испражнений. Катя уже совсем не напоминала надменную ночную бабочку, севшую в сиреневую «шестерку» два месяца назад. Белые некогда волосы покрывал толстый слой сажи. Грязное лицо, загноившиеся губы. Траурная кайма под ногтями. Дырявые чулки, испачканная, порванная одежда.
— Привет! — сказал мужчина, бросая пакет вниз.
Девушка, пошатываясь, встала на ноги и попыталась вытянуться в струнку. Ее немного шатало от голода. Фиолетово-черные пальцы рук вот уже которую неделю мелко тряслись. Тем не менее Катя сумела посмотреть в глаза мужчины и даже улыбнуться:
— Здравствуйте!
Это было уже что-то новенькое. Мужчина не помнил, когда Катя последний раз вежливо здоровалась с ним. Обычно она сразу воспроизводила затейливую матерную руладу или же просто игнорировала посетителя, отвернувшись к стене.
— Как дела? — спросил мужчина, закуривая.
У него уже сложился определенный этикет за это время. Пакет вниз — первая сигарета. Разговоры о жизни. Терпеливое выслушивание угроз и обещаний. Вторая сигарета — и неторопливые, деликатные намеки об истинном пути.
— У меня все хорошо, — стуча зубами, сказала девушка.
И снова улыбнулась.
— Неужели? — искренне удивился мужчина. — Что же тут может быть хорошего? Ты сидишь в дерьме и холоде. И выслушиваешь нудные наставления от похитившего тебя подонка.
Иногда он любил пошутить. Самоирония — единственная защита гения от крайне опасного греха гордыни.
— Зато у меня есть время подумать.
Мужчина глубоко затянулся сигаретой.
— Ты уверена, что тебе надо думать?
— Думать надо любому человеческому существу, если оно не хочет быть тупым животным.
Еще один сюрприз. Впервые из уст Кати прозвучали более-менее осмысленные слова — такие, на которые рассчитывал мужчина. До этого говорить о высоких материях приходилось ему. И только ему. «Долг», «ответственность», «правда», «совесть», «патриотизм» — казалось, эти слова безнадежно запутываются в закопченных стенах бетонного мешка и, так и не достигнув сердца адресата, стекают вниз, к пеплу и испражнениям. А сегодня…
— Хорошо, и что же ты надумала? — спросил мужчина, усаживаясь поудобнее. Он любил свешивать ноги вниз подвала и даже заготовил для этого специальное удобное полено, которое подкладывал под себя во избежание обморожения мошонки. Такая позиция таила определенный риск: однажды, в самом начале, Катя умудрилась высоко подпрыгнуть и ухватила мужчину за ботинок, едва не стащив его, таким образом, к себе. Случись намерение девушки — даже страшно подумать, в какой ситуации он оказался бы. Нет, Катю из строя вывести довольно легко. Но самому из подвала выбраться нельзя. Зато умереть от голода и холода очень даже можно, всего за каких-то пару дней. А если тайник обнаружат случайные охотники — как объяснить им все, что произошло? Спасибо, шнурки, которыми по обычаю снабжали изготовители армейскую обувь, были хилыми: они лопнули почти сразу. И мужчина, оставив свой ботинок в руках Кати, смог-таки вырваться. Пришлось врать жене, строго следившей за состоянием его вещей, что испортил ботинки во время рихтовки бампера «шестерки» и отдал за ненадобностью какому-то случайно подвернувшемуся бомжу…
Сейчас, впрочем, мужчина был спокоен: Катя настолько ослабла, что и на ногах стояла с трудом. Куда уж тут до прыжков… А ему нравилось наблюдать за ней, свесив ноги вниз: ты как бы рядом, но все же далеко, и чувство превосходства победно грело душу. Интересно, что придумала Катя на этот раз?
— В моей голове очень много мыслей, — ответила девушка на вопрос мужчины. — Хотя все мысли — х…ня.
Мужчина досадливо поморщился. Он пытался отучить Катю от неприличных слов. Имел право — сам он употреблял их редко, да и то в крайних, заслуживающих оправдания случаях. Ну, например, когда спорил с грузчиками, поставившими вмятину при транспортировке нового большого холодильника, купленного в рассрочку на два года. Или когда попадал молотком по пальцу. Однако Катя продолжала с упорством, достойным иного применения, пачкать свой язык грязными непотребствами.
— Прости, — сказала девушка, заметив реакцию мужчины. — Я помню, ты просил меня не материться. Я стараюсь, правда. Но иногда срываюсь.
— Ладно, — махнул рукой мужчина. — Так что ты хотела мне сказать?
— Ничего.
— Ничего?
— Ты же сам учил меня, что говорят только слабые. Все беды в нашей стране происходят от того, что люди только говорят, в то время как воры, му…. прости, негодяи и кавказцы делают. Они делают то, что им нужно, а мы только говорим о том, как это плохо. Но мы должны исправить положение.
— И что готова сделать лично ты?
— Я готова действовать.
Мужчина выбросил окурок подальше, проследив, чтобы он не попал на деревянные части сторожки, оставшиеся после пожара. Что ж, в Катиных словах наличествовал определенный смысл. Но, скорее всего, это очередная уловка.
Я готова действовать, котик. Только ты сначала достань меня из подвала, отмой, перевяжи раны, накорми. Тогда я начну действовать, можешь не сомневаться. Хотя, может, и заявлю сначала о том, что ты со мной делал, куда следует. Тоже ведь действие…
— Вижу, ты мне не веришь, — донесся снизу тихий голос— Все правильно: таким, как я, верить нельзя в принципе. Но, знаешь, это неважно.
— Почему?
— Потому, что ты сделал меня свободной. Эти ворота рая, о которых ты говорил… я почувствовала их. Поэтому то, что я сделаю сейчас, я сделаю только для себя. Мне не надо от тебя ничего. Я специально дожидалась тебя, чтобы сказать это и… и показать.
Девушка нагнулась и подняла с пола раскрытую опасную бритву. В темноте белая рукоятка представлялась неярким пятном, зато луна насытила стальное лезвие деликатным, мерцающим свечением.
— Что ты собираешься делать? — спросил заинтригованный мужчина.
— Меня по жизни соблазняли две вещи, — сказала девушка, поднимая бритву к лицу. — Деньги и еб… прости, деньги и секс. Ты же знаешь, я считала себя красивой и хотела стать фотомоделью. Для чего? Для того, чтобы видеть свою рожу на обложках журналов и грести зелень лопатою. А в свободное время — жрать и трахаться. Я осознала, что это неправильно. Мои желания привели меня нa панель. И если бы ты не забрал меня оттуда, я отбросила бы коньки… то есть я умерла бы максимум года через полтора. На наркотиках дольше не живут…
— И что теперь? — спросил мужчина, чувствуя усиленное сердцебиение. Внутри у него все тряслось от нетерпения. В груди закипал пожар ликования.
— Теперь я хочу изгнать свои грехи. Я сказала, что я осознала их. Но это может быть неправда, верно? Может, я говорю это только для того, чтобы освободиться?
— Может, — согласился мужчина.
— Тогда к черту разговоры, — решительно произнесла Катя. — Я должна искупить свою вину. И я сделаю это. Потому что в Библии сказано: «Если тебя соблазняет твой глаз — вырви его на хр…. прости, просто вырви его и отбрось подальше». Может, я говорю не совсем так, как там написано, но смысл такой. И я сделаю это.
Ладони мужчины вспотели от возбуждения. Примерно месяц назад он привез для Кати Библию карманного формата — в мягкой обложке, с тонкими, папиросной бумаги, страницами. Их бесплатно раздавали протестанты, хлынувшие в страну лет пятнадцать назад, и тогда мужчина соблазнился на подачку, поскольку еще не твердо стоял на пути. Книга долго пылилась на антресолях. Выбрасывать ее было жалко, читать — невозможно: церковь отрицательно относилась ко всем этим западным перепечаткам слова Божия в коленкоровых переплетах. Постигать Истину в таком исполнении — все равно что пить воду из грязного ведра. Поэтому мужчина привез Библию Кате. Он не рассчитывал, что девушка пролистает хоть одну главу. Техническая возможность для чтения существовала: установилось бабье лето, и мужчина иногда приезжал к сторожке днем, открывал люк и, покуривая, сидел несколько часов на раскладном рыболовном стульчике, погрузившись в думы. Таким образом, девушка ловила прощальные поцелуи осеннего солнца и дышала свежим воздухом. Сеансы эти устраивались конечно же не для чтения, а из чистого милосердия. Но оказалось, пленница нашла в себе силы открыть книгу…
— Еще раз спасибо, — произнесла Катя и поднесла бритву к голове.
Затем она сделала резкое движение. На пол упал клок грязных волос. Мужчина понял, что девушка хочет обрить себя наголо. Она с ожесточением проводила бритвой по голове, и каждый раз на пол летели новые пряди. Это был нелегкий процесс. С одной стороны, волосы сбривались легко, поскольку покрылись сажей и грязью — естественными, хотя и отвратительными увлажнителями. Но по этой же причине бритва вместе с волосам резала кожу. Катя несколько раз вздрагивала от боли, по ее вискам текли струйки крови. Но пальцы крепко сжимали бритву. При этом она смотрела прямо в лицо мужчине. Долгий, проникающий взгляд, в котором не было и капли ненависти или осуждения. Нет, нет и еще раз нет! Только решимость и… и…
ПРЕДАННОСТЬ!
Мужчина пошатнулся, как от удара. Слово возникло где-то в глубине его существа. Чуть пониже сердца. Словно от Кати внутрь его тела прошла какая-то волна и, ударившись при откате о ребра, вымыла к мозгу драгоценную жемчужину.
Преданность! — загудело в голове.
Преданность! — зашлось от восторга сердце.
Преданность! — мягко пропульсировал низ живота, заставив гениталии напрячься.
Между тем Катя закончила свое дело. Лысая, окровавленная, она стояла на загаженном полу подвала и продолжала смотреть в глаза мужчины. Он захотел немедленно бросить вниз веревку, но его остановило то же сладостное чувство, которое пронзало сейчас его тело.
— Ты меня поражаешь, — глухо сказал он, пристально рассматривая голову девушки. Кое-где на ней остались редкие волоски, ускользнувшие от бритвы. Впрочем, они не торчали вверх, а, смешавшись с кровью, прилипли к коже, сделавшись похожими на корневую систему вынутого из земли сорняка.
— Это ерунда, — сплюнула набежавшую ей на губы кровь Катя. — Волосы отрастут. Волосы всегда отрастают. Остаются только шрамы.
Медленно, стиснув зубы, она полоснула себя по лицу. Лезвие, и до того не бывшее острым, а от бритья окончательно затупившееся, резало кожу только после сильного нажима, нехотя. Тем глубже получалось проникновение. Из щеки Екатерины брызнула густая кровь — точно сок из спелого граната. Девушка охнула от боли, но бритву от лица не отняла и довела руку почти до самого подбородка. Теперь ее правая щека оказалась разъятой надвое. В глубине рассевшейся по разные стороны кожи, виднелась мышечная ткань. Кровь лилась хлюпая, почти фонтаном.
— Ты… ты… — не смог подобрать слов мужчина.
— Я всего лишь уничтожила свою тягу к суетной славе и деньгам, — сказала девушка уголком рта, дальнего от пореза. — Теперь никаких обложек журналов и денег соответственно.
— Я сейчас принесу веревку, — выдохнул мужчина. — Ты достойна выйти из этого подвала.
— Нет, — покачала головой девушка, отчего кровь из раны полилась еще сильнее. — Я уничтожила только одну голову дракона. Осталась еще одна. Мне ведь нравилось заниматься сексом. Никогда не верь проституткам, утверждающим, что на панель их толкнула нужда — им просто нравилось сношаться. Поэтому опасность взяться за старое всегда будет существовать. В Москве слишком много клиентов. Некоторых даже возбуждает, если у женщины есть физический недостаток.
Катя перешла в другой угол подвала. Только сейчас мужчина заметил, что буржуйка натоплена добела. Невероятно, но Катя, по всей видимости, экономила дрова несколько дней. Как ей удалось продержаться — один бог знает. Зато теперь закопченное железо алело от жара, маленькие, оранжевые в темноте угли источали легкий дымок.
— Что ты собираешься делать? — пересохшими губами прошептал мужчина.
Девушка рванула на себе юбку. Пришедшая в ветхость за два месяца материя поддалась легко, даже без треска. Мужчина увидел, что под юбкой у Кати ничего не надето. Наверное, она загодя избавилась от нижнего белья.
— Я хочу отрубить вторую голову зверю, — произнесла девушка.
— Постой, в этом нет нужды! — крикнул мужчина, хотя его сердце сжалось от предвкушения.
— Надо идти до конца, — сделала жалкую попытку улыбнуться Катя. Улыбка мгновенно сменилась гримасой боли. — Пока между моих ног есть источник греха, я всегда смогу вернуться на панель. А я не вернусь на панель. Никогда! И я докажу тебе это!
— Стой! — вяло произнес мужчина.
Его лоб покрылся горячей испариной. Сердце колотилось в бешеном ритме. Тело тряслось от возбуждения.
Девушка поставила ноги так, что буржуйка оказалась прямо под ее промежностью.
— Я делаю это совершенно свободно, — сказала Катя и села на раскаленное железо.
Раздалось мерзкое шипение. В воздухе запахло горелой человеческой плотью. Лицо девушки побелело от нестерпимой боли, она до крови прикусила губы. Ей хотелось встать и отнять от своего тела жарящий его заживо огонь. Но неимоверным усилием воли ей удавалось удерживать себя. При этом она продолжала смотреть в глаза мужчине. И он понял, что это больше, чем просто взгляд.
В этом взгляде было все. Абсолютно все. Его сбывшиеся мечты. Его награда за многолетний кропотливый труд. Его надежды на будущее. Его гордость. Его слава. Его блистательная, яркая, пронзающая небо торжествующим кличем победа.
Мужчина засунул руку под куртку и вытащил из нагрудного кармана рубашки небольшой медальон. Круглый кусочек металла был согрет теплом тела. От всего сердца, можно сказать. Сегодня — решающий день. Или— да, или… Мужчина пока не решил, что будет заключать в себе второе «или». Но его наступление, похоже, приближалось неизбежно. Он промучился с Катей уже два месяца. Листья с деревьев совсем облетели, пару раз с неба срывался снег — торопливый, осторожный, похожий на разведчика, пробирающегося по вражеской территории. Еще чуть-чуть — и можно открывать шампанское к новогоднему столу. А сознание девушки все еще оставалось на прежнем уровне.
Нельзя сказать, чтобы она не пыталась что-то предпринять. Пыталась, да еще как! Просила, плакала, умоляла, угрожала… Обещала все мыслимые и немыслимые кары от своих дружков бандитов. Предлагала безумные сексуальные оргии, как со своим участием, так и с толпой подружек, услуги которых божилась оплатить из собственного кармана. Давила на жалость, рассказывала о больном папе и почти нищенствующей маме, прозябавших в захолустье и рассчитывавших на регулярную финансовую помощь от нежно обожаемой дочки. Лепетала о любимом парне, к которому собиралась вернуться аккурат после ночи их с мужчиной знакомства. Ей. видите ли, не хватало как раз той несчастной тысячи на билет…
Чуть позже, когда девушку настигла ломка, ее слова потеряли убедительность и минимальную логику. Катя металась по загаженному полу бетонного мешка, плевалась, пускала пену изо рта. Затем, придя на минуту в себя, призывала на голову мужчины проклятья — и тут же предлагала сделать королевский минет за дозу.
Ты ведь не знаешь, что такое королевский минет, котенок? Иди, мамочка покажет тебе! Иди же скорее! Только не забудь привезти мне дозу. Очень тебя прошу, не забудь! Если ты не знаешь, где можно купить то, что мне надо, я дам тебе адрес. Так и скажешь: порошок для Кати. Они меня знают. Только поторопись, ради Бога, поторопись! Почему ты стоишь? Почему? Ну не стой же там, говнюк! Ну что ты смотришь, мразь! Мне нужна наркота, понял? Давай, быстро дуй за ней! Быстро! Мудак, сволочь, пидарас!
Несколько раз мужчине казалось, что девушка умерла. Он приезжал, как обычно, открывал люк, чтобы спустить вниз пакет с дровами и провизией, — и видел только неподвижно лежащее тело. В таких случаях мужчина читал наизусть отходную молитву. Потом опускал таки пакет в подвал, захлопывал люк и уезжал. А когда возвращался — видел распотрошенную поклажу и стучащую от холода зубами Катю, обнимавшую буржуйку.
Ломка, таким образом, прошла. Вот уже две недели Катя не заикалась о наркотиках. Приятно, конечно. Но главная цель так и не была достигнута. Мужчина раздумывал о том, что делать дальше. Выбор разнообразием не радовал. Когда наступит зима, девушка умрет от холода. Мощность буржуйки ничтожно смешна перед трескучей силой легендарных русских морозов, сломавших хребет не одной армии иноземных захватчиков, мечтавших устроить в Кремле бордель.
Другой вариант — он мог сам убить ее. Сделать это несложно: достаточно просто спуститься вниз и резанут по горлу бритвой. Или использовать молоток. Или нож. Вариантов — море, как квадратиков в билете для лото. В любом случае девушка не окажет сопротивления. Она сильно ослабла за время заточения; пищи, которую приносил ей мужчина, хватало только на поддержание искорки жизни в хронически продрогшем, покрывшемся коростой теле. Но мужчину смущала такая развязка. Одно дело — пытаться направить человека на предназначенный ему Богом путь. Совсем другое — убить его. Лишать жизни людей в общем-то не возбраняется. Но только если они представляют угрозу правому делу. А Катя не представляла угрозы. Она блуждала в потемках, но на основополагающие истины бытия девушка не покушалась. И насильственная смерть — не выход, совсем не выход. Косвенно это будет означать поражение идеи мужчины. Значит, планы, о которых он так долго мечтал ночами, недейственны, а его путь ошибочен.
Но он не может быть ошибочным. Не может, просто потому, что… не может. Это аксиома. И не надо ставить ее в зависимость от тонкой опасной бритвы с выгравированной на рукоятке из слоновой кости свастикой, доставшейся мужчине в наследство от повоевавшего в свое время деда.
Впрочем, надежда еще оставалась. За два месяца Катя ни разу не пробовала покончить жизнь самоубийством. Уже хорошо. Значит, она не сдается. Она ищет выход. А кто ищет, тот, согласно старой большевистской поговорке, нагло украденной из Библии, всегда найдет.
Мужчина засунул медальон в боковой карман куртки, вылез из машины и, ломая сапогами лед, пошел к сторожке. Люк открылся легко: заметив в один из визитов, что петли скрипят, мужчина заботливо смазал их машинным маслом. Из мрачной сырой глубины пахнуло дымом и вонью от испражнений. Катя уже совсем не напоминала надменную ночную бабочку, севшую в сиреневую «шестерку» два месяца назад. Белые некогда волосы покрывал толстый слой сажи. Грязное лицо, загноившиеся губы. Траурная кайма под ногтями. Дырявые чулки, испачканная, порванная одежда.
— Привет! — сказал мужчина, бросая пакет вниз.
Девушка, пошатываясь, встала на ноги и попыталась вытянуться в струнку. Ее немного шатало от голода. Фиолетово-черные пальцы рук вот уже которую неделю мелко тряслись. Тем не менее Катя сумела посмотреть в глаза мужчины и даже улыбнуться:
— Здравствуйте!
Это было уже что-то новенькое. Мужчина не помнил, когда Катя последний раз вежливо здоровалась с ним. Обычно она сразу воспроизводила затейливую матерную руладу или же просто игнорировала посетителя, отвернувшись к стене.
— Как дела? — спросил мужчина, закуривая.
У него уже сложился определенный этикет за это время. Пакет вниз — первая сигарета. Разговоры о жизни. Терпеливое выслушивание угроз и обещаний. Вторая сигарета — и неторопливые, деликатные намеки об истинном пути.
— У меня все хорошо, — стуча зубами, сказала девушка.
И снова улыбнулась.
— Неужели? — искренне удивился мужчина. — Что же тут может быть хорошего? Ты сидишь в дерьме и холоде. И выслушиваешь нудные наставления от похитившего тебя подонка.
Иногда он любил пошутить. Самоирония — единственная защита гения от крайне опасного греха гордыни.
— Зато у меня есть время подумать.
Мужчина глубоко затянулся сигаретой.
— Ты уверена, что тебе надо думать?
— Думать надо любому человеческому существу, если оно не хочет быть тупым животным.
Еще один сюрприз. Впервые из уст Кати прозвучали более-менее осмысленные слова — такие, на которые рассчитывал мужчина. До этого говорить о высоких материях приходилось ему. И только ему. «Долг», «ответственность», «правда», «совесть», «патриотизм» — казалось, эти слова безнадежно запутываются в закопченных стенах бетонного мешка и, так и не достигнув сердца адресата, стекают вниз, к пеплу и испражнениям. А сегодня…
— Хорошо, и что же ты надумала? — спросил мужчина, усаживаясь поудобнее. Он любил свешивать ноги вниз подвала и даже заготовил для этого специальное удобное полено, которое подкладывал под себя во избежание обморожения мошонки. Такая позиция таила определенный риск: однажды, в самом начале, Катя умудрилась высоко подпрыгнуть и ухватила мужчину за ботинок, едва не стащив его, таким образом, к себе. Случись намерение девушки — даже страшно подумать, в какой ситуации он оказался бы. Нет, Катю из строя вывести довольно легко. Но самому из подвала выбраться нельзя. Зато умереть от голода и холода очень даже можно, всего за каких-то пару дней. А если тайник обнаружат случайные охотники — как объяснить им все, что произошло? Спасибо, шнурки, которыми по обычаю снабжали изготовители армейскую обувь, были хилыми: они лопнули почти сразу. И мужчина, оставив свой ботинок в руках Кати, смог-таки вырваться. Пришлось врать жене, строго следившей за состоянием его вещей, что испортил ботинки во время рихтовки бампера «шестерки» и отдал за ненадобностью какому-то случайно подвернувшемуся бомжу…
Сейчас, впрочем, мужчина был спокоен: Катя настолько ослабла, что и на ногах стояла с трудом. Куда уж тут до прыжков… А ему нравилось наблюдать за ней, свесив ноги вниз: ты как бы рядом, но все же далеко, и чувство превосходства победно грело душу. Интересно, что придумала Катя на этот раз?
— В моей голове очень много мыслей, — ответила девушка на вопрос мужчины. — Хотя все мысли — х…ня.
Мужчина досадливо поморщился. Он пытался отучить Катю от неприличных слов. Имел право — сам он употреблял их редко, да и то в крайних, заслуживающих оправдания случаях. Ну, например, когда спорил с грузчиками, поставившими вмятину при транспортировке нового большого холодильника, купленного в рассрочку на два года. Или когда попадал молотком по пальцу. Однако Катя продолжала с упорством, достойным иного применения, пачкать свой язык грязными непотребствами.
— Прости, — сказала девушка, заметив реакцию мужчины. — Я помню, ты просил меня не материться. Я стараюсь, правда. Но иногда срываюсь.
— Ладно, — махнул рукой мужчина. — Так что ты хотела мне сказать?
— Ничего.
— Ничего?
— Ты же сам учил меня, что говорят только слабые. Все беды в нашей стране происходят от того, что люди только говорят, в то время как воры, му…. прости, негодяи и кавказцы делают. Они делают то, что им нужно, а мы только говорим о том, как это плохо. Но мы должны исправить положение.
— И что готова сделать лично ты?
— Я готова действовать.
Мужчина выбросил окурок подальше, проследив, чтобы он не попал на деревянные части сторожки, оставшиеся после пожара. Что ж, в Катиных словах наличествовал определенный смысл. Но, скорее всего, это очередная уловка.
Я готова действовать, котик. Только ты сначала достань меня из подвала, отмой, перевяжи раны, накорми. Тогда я начну действовать, можешь не сомневаться. Хотя, может, и заявлю сначала о том, что ты со мной делал, куда следует. Тоже ведь действие…
— Вижу, ты мне не веришь, — донесся снизу тихий голос— Все правильно: таким, как я, верить нельзя в принципе. Но, знаешь, это неважно.
— Почему?
— Потому, что ты сделал меня свободной. Эти ворота рая, о которых ты говорил… я почувствовала их. Поэтому то, что я сделаю сейчас, я сделаю только для себя. Мне не надо от тебя ничего. Я специально дожидалась тебя, чтобы сказать это и… и показать.
Девушка нагнулась и подняла с пола раскрытую опасную бритву. В темноте белая рукоятка представлялась неярким пятном, зато луна насытила стальное лезвие деликатным, мерцающим свечением.
— Что ты собираешься делать? — спросил заинтригованный мужчина.
— Меня по жизни соблазняли две вещи, — сказала девушка, поднимая бритву к лицу. — Деньги и еб… прости, деньги и секс. Ты же знаешь, я считала себя красивой и хотела стать фотомоделью. Для чего? Для того, чтобы видеть свою рожу на обложках журналов и грести зелень лопатою. А в свободное время — жрать и трахаться. Я осознала, что это неправильно. Мои желания привели меня нa панель. И если бы ты не забрал меня оттуда, я отбросила бы коньки… то есть я умерла бы максимум года через полтора. На наркотиках дольше не живут…
— И что теперь? — спросил мужчина, чувствуя усиленное сердцебиение. Внутри у него все тряслось от нетерпения. В груди закипал пожар ликования.
— Теперь я хочу изгнать свои грехи. Я сказала, что я осознала их. Но это может быть неправда, верно? Может, я говорю это только для того, чтобы освободиться?
— Может, — согласился мужчина.
— Тогда к черту разговоры, — решительно произнесла Катя. — Я должна искупить свою вину. И я сделаю это. Потому что в Библии сказано: «Если тебя соблазняет твой глаз — вырви его на хр…. прости, просто вырви его и отбрось подальше». Может, я говорю не совсем так, как там написано, но смысл такой. И я сделаю это.
Ладони мужчины вспотели от возбуждения. Примерно месяц назад он привез для Кати Библию карманного формата — в мягкой обложке, с тонкими, папиросной бумаги, страницами. Их бесплатно раздавали протестанты, хлынувшие в страну лет пятнадцать назад, и тогда мужчина соблазнился на подачку, поскольку еще не твердо стоял на пути. Книга долго пылилась на антресолях. Выбрасывать ее было жалко, читать — невозможно: церковь отрицательно относилась ко всем этим западным перепечаткам слова Божия в коленкоровых переплетах. Постигать Истину в таком исполнении — все равно что пить воду из грязного ведра. Поэтому мужчина привез Библию Кате. Он не рассчитывал, что девушка пролистает хоть одну главу. Техническая возможность для чтения существовала: установилось бабье лето, и мужчина иногда приезжал к сторожке днем, открывал люк и, покуривая, сидел несколько часов на раскладном рыболовном стульчике, погрузившись в думы. Таким образом, девушка ловила прощальные поцелуи осеннего солнца и дышала свежим воздухом. Сеансы эти устраивались конечно же не для чтения, а из чистого милосердия. Но оказалось, пленница нашла в себе силы открыть книгу…
— Еще раз спасибо, — произнесла Катя и поднесла бритву к голове.
Затем она сделала резкое движение. На пол упал клок грязных волос. Мужчина понял, что девушка хочет обрить себя наголо. Она с ожесточением проводила бритвой по голове, и каждый раз на пол летели новые пряди. Это был нелегкий процесс. С одной стороны, волосы сбривались легко, поскольку покрылись сажей и грязью — естественными, хотя и отвратительными увлажнителями. Но по этой же причине бритва вместе с волосам резала кожу. Катя несколько раз вздрагивала от боли, по ее вискам текли струйки крови. Но пальцы крепко сжимали бритву. При этом она смотрела прямо в лицо мужчине. Долгий, проникающий взгляд, в котором не было и капли ненависти или осуждения. Нет, нет и еще раз нет! Только решимость и… и…
ПРЕДАННОСТЬ!
Мужчина пошатнулся, как от удара. Слово возникло где-то в глубине его существа. Чуть пониже сердца. Словно от Кати внутрь его тела прошла какая-то волна и, ударившись при откате о ребра, вымыла к мозгу драгоценную жемчужину.
Преданность! — загудело в голове.
Преданность! — зашлось от восторга сердце.
Преданность! — мягко пропульсировал низ живота, заставив гениталии напрячься.
Между тем Катя закончила свое дело. Лысая, окровавленная, она стояла на загаженном полу подвала и продолжала смотреть в глаза мужчины. Он захотел немедленно бросить вниз веревку, но его остановило то же сладостное чувство, которое пронзало сейчас его тело.
— Ты меня поражаешь, — глухо сказал он, пристально рассматривая голову девушки. Кое-где на ней остались редкие волоски, ускользнувшие от бритвы. Впрочем, они не торчали вверх, а, смешавшись с кровью, прилипли к коже, сделавшись похожими на корневую систему вынутого из земли сорняка.
— Это ерунда, — сплюнула набежавшую ей на губы кровь Катя. — Волосы отрастут. Волосы всегда отрастают. Остаются только шрамы.
Медленно, стиснув зубы, она полоснула себя по лицу. Лезвие, и до того не бывшее острым, а от бритья окончательно затупившееся, резало кожу только после сильного нажима, нехотя. Тем глубже получалось проникновение. Из щеки Екатерины брызнула густая кровь — точно сок из спелого граната. Девушка охнула от боли, но бритву от лица не отняла и довела руку почти до самого подбородка. Теперь ее правая щека оказалась разъятой надвое. В глубине рассевшейся по разные стороны кожи, виднелась мышечная ткань. Кровь лилась хлюпая, почти фонтаном.
— Ты… ты… — не смог подобрать слов мужчина.
— Я всего лишь уничтожила свою тягу к суетной славе и деньгам, — сказала девушка уголком рта, дальнего от пореза. — Теперь никаких обложек журналов и денег соответственно.
— Я сейчас принесу веревку, — выдохнул мужчина. — Ты достойна выйти из этого подвала.
— Нет, — покачала головой девушка, отчего кровь из раны полилась еще сильнее. — Я уничтожила только одну голову дракона. Осталась еще одна. Мне ведь нравилось заниматься сексом. Никогда не верь проституткам, утверждающим, что на панель их толкнула нужда — им просто нравилось сношаться. Поэтому опасность взяться за старое всегда будет существовать. В Москве слишком много клиентов. Некоторых даже возбуждает, если у женщины есть физический недостаток.
Катя перешла в другой угол подвала. Только сейчас мужчина заметил, что буржуйка натоплена добела. Невероятно, но Катя, по всей видимости, экономила дрова несколько дней. Как ей удалось продержаться — один бог знает. Зато теперь закопченное железо алело от жара, маленькие, оранжевые в темноте угли источали легкий дымок.
— Что ты собираешься делать? — пересохшими губами прошептал мужчина.
Девушка рванула на себе юбку. Пришедшая в ветхость за два месяца материя поддалась легко, даже без треска. Мужчина увидел, что под юбкой у Кати ничего не надето. Наверное, она загодя избавилась от нижнего белья.
— Я хочу отрубить вторую голову зверю, — произнесла девушка.
— Постой, в этом нет нужды! — крикнул мужчина, хотя его сердце сжалось от предвкушения.
— Надо идти до конца, — сделала жалкую попытку улыбнуться Катя. Улыбка мгновенно сменилась гримасой боли. — Пока между моих ног есть источник греха, я всегда смогу вернуться на панель. А я не вернусь на панель. Никогда! И я докажу тебе это!
— Стой! — вяло произнес мужчина.
Его лоб покрылся горячей испариной. Сердце колотилось в бешеном ритме. Тело тряслось от возбуждения.
Девушка поставила ноги так, что буржуйка оказалась прямо под ее промежностью.
— Я делаю это совершенно свободно, — сказала Катя и села на раскаленное железо.
Раздалось мерзкое шипение. В воздухе запахло горелой человеческой плотью. Лицо девушки побелело от нестерпимой боли, она до крови прикусила губы. Ей хотелось встать и отнять от своего тела жарящий его заживо огонь. Но неимоверным усилием воли ей удавалось удерживать себя. При этом она продолжала смотреть в глаза мужчине. И он понял, что это больше, чем просто взгляд.
В этом взгляде было все. Абсолютно все. Его сбывшиеся мечты. Его награда за многолетний кропотливый труд. Его надежды на будущее. Его гордость. Его слава. Его блистательная, яркая, пронзающая небо торжествующим кличем победа.
Часть
Местный
Счастье, — рассуждал Остап, — всегда приходит в последнюю минуту. Если вам у Смоленского рынка нужно сесть в трамвай номер 4, а там, кроме четвертого, проходят еще пятый, семнадцатый, пятнадцатый, тридцатый, тридцать первый, Б, Г и две автобусных линии, то уж будьте уверены, что сначала пройдет Г, потом два пятнадцатых подряд, что вообще противоестественно, затем семнадцатый, тридцатый, много Б, снова Г, тридцать первый, пятый, снова семнадцатый и снова Б.
И вот, когда вам начнет казаться, что четвертого номера уже не существует в природе, он медленно придет со стороны Брянского вокзала, увешанный людьми. Но пробраться в вагон для умелого трамвайного пассажира совсем не трудно. Нужно только, чтоб трамвай пришел. Если же вам нужно сесть в пятнадцатый номер, то не сомневайтесь: сначала пройдет множество вагонов всех прочих номеров, проклятый четвертый пройдет восемь раз подряд, а пятнадцатый, который еще так недавно ходил через каждые пять минут, станет появляться не чаще одного раза в сутки. Нужно лишь терпение, и вы дождетесь.
И. Ильф, Е. Петров, «Двенадцать стульев»
И вот, когда вам начнет казаться, что четвертого номера уже не существует в природе, он медленно придет со стороны Брянского вокзала, увешанный людьми. Но пробраться в вагон для умелого трамвайного пассажира совсем не трудно. Нужно только, чтоб трамвай пришел. Если же вам нужно сесть в пятнадцатый номер, то не сомневайтесь: сначала пройдет множество вагонов всех прочих номеров, проклятый четвертый пройдет восемь раз подряд, а пятнадцатый, который еще так недавно ходил через каждые пять минут, станет появляться не чаще одного раза в сутки. Нужно лишь терпение, и вы дождетесь.
И. Ильф, Е. Петров, «Двенадцать стульев»
Morrigan
Argentavis magnificens
– Чему вы смеетесь? Женщина – это ужас. А мужчина – что? Грешен и слаб. Подкаблучник. Но он нужен женщине, и она его за это унижает. Женщина хитра. Говорят, что мужчине, ну, почти всякому, нужно иметь много женщин. Я вот даже по радио слышала, что скоро наша ци-ви-ли-и-изация откажется от однобрачия и перейдет к официальному многобрачию. Но этого никогда не будет! Я вам предсказываю! А все потому, что есть вещь сильнее любви! И вообще сильнее всего. Всех этих чувств.
Она высоко подняла черные нарисованные брови на лысой голове.
– Какая вещь?
– А ревность-то? Вы что, забыли? Ревность-то? Ведь это же она всем вертит! Ведь вот когда говорят: сгорел от любви, повесился от любви, запил от любви – ведь это же они чепуху говорят! Ведь не от любви это все, дорогая вы моя, а от ревности! Исключительно от нее! Любовь – дело тихое. Ах, тихое! И приятное. А ревность – это ад.
– Лучше иметь дело с холостыми, по-вашему?
– У холостых – свои безобразия, – сухо отрезала старуха. – Но от женатого человека нужно бежать. Быстро-быстро-быстро. Мой вам совет. У него за плечами ведь еще одна женщина. Вы – ведьма, и она – ведьма, и эти ведьмы в него вцепились с двух сторон, как кошки, и тащат его, бедного, тащат. Он же у вас весь в крови.
Она высоко подняла черные нарисованные брови на лысой голове.
– Какая вещь?
– А ревность-то? Вы что, забыли? Ревность-то? Ведь это же она всем вертит! Ведь вот когда говорят: сгорел от любви, повесился от любви, запил от любви – ведь это же они чепуху говорят! Ведь не от любви это все, дорогая вы моя, а от ревности! Исключительно от нее! Любовь – дело тихое. Ах, тихое! И приятное. А ревность – это ад.
– Лучше иметь дело с холостыми, по-вашему?
– У холостых – свои безобразия, – сухо отрезала старуха. – Но от женатого человека нужно бежать. Быстро-быстро-быстро. Мой вам совет. У него за плечами ведь еще одна женщина. Вы – ведьма, и она – ведьма, и эти ведьмы в него вцепились с двух сторон, как кошки, и тащат его, бедного, тащат. Он же у вас весь в крови.
Morrigan
Argentavis magnificens
— Ах, у нас еще один звонок! Алло, говорите!
— Благословение на вас…
Едва раздался этот голос, в общем-то ничем не примечательный женский голос, как Лекант побледнел еще сильнее под слоем грима, а его пальцы непроизвольно сжались в кулаки.
— Приветствую тебя, Златоперый, — продолжал голос.
— Приветствую тебя, Темнокудрая, — едва слышно прошептал Лекант.
Я увидела, что он изнемогает. По лицу стекали капли пота, а глаза ярко горели — словно Лекант был при последнем издыхании.
— Мы уходим на рекламу… — вякнул было Кашкин, и тут у всех телекамер полопались объективы. Стекло брызнуло во все стороны.
— Что за черт! — крикнул Кашкин. — Подключайте резерв. У нас прямой эфир!
Не знаю уж, что там делал Кашкин и его операторы. Все вдруг засуетились, забегали, задвигались. Только мы с Лекантом сидели в креслах как прикованные.
— Как тебе новая жизнь, Златоперый? — вопрошал все тот же голос.
— Хорошо, Темнокудрая. А ты? Бдишь?
— Конечно. В отличие от тебя я не была заточена в гробнице. Ты хочешь сразиться со мной?
— Как всегда, Темнокудрая.
— Тогда надень браслеты богов и жди встречи, Златоперый.
— Ты тоже жди, Темнокудрая.
Пи-ип, пи-ип, пи-ип… Бросили трубку.
Лекант сидел как опоенный.
— Ребята, вы извините, — подскочил к нам Кашкин. — Программы не будет по техническим причинам. В телецентре электричество вырубилось. И все камеры полетели.
Я встала и протянула руку Леканту:
— Мы уходим. Спасибо за внимание.
— Вы не пропадайте, — вяло взмахнул рукой Кашкин. — Я вам позвоню, и мы продолжим.
Мы вышли из телецентра, добрались до ближайшей лавочки и буквально рухнули на нее.
— Лекант, кто это? — спросила я, стискивая руку любимого.
— Это она.
— Кто "она"?
— Лалит. Дхиан Хаоса. Моя вечная противница. Я вспомнил ее, едва услышал этот голос. Она может голосом убивать смертных. Одним только голосом, Тийя!
— Это она одолела тебя и заточила в гробницу?
— Да.
— И что же нам теперь делать?
— Встретиться с ней. Она жаждет битвы.
— А без битвы вы с нею свои вопросы решить не можете?
Лекант удивленно глянул на меня, как будто увидел впервые:
— Нет, конечно. Когда дхиан Порядка и дхиан Хаоса стремятся друг к другу, всегда происходит битва.
— А ты… стремишься к ней?
Лекант нехотя признался:
— Меня притягивает…
— Благословение на вас…
Едва раздался этот голос, в общем-то ничем не примечательный женский голос, как Лекант побледнел еще сильнее под слоем грима, а его пальцы непроизвольно сжались в кулаки.
— Приветствую тебя, Златоперый, — продолжал голос.
— Приветствую тебя, Темнокудрая, — едва слышно прошептал Лекант.
Я увидела, что он изнемогает. По лицу стекали капли пота, а глаза ярко горели — словно Лекант был при последнем издыхании.
— Мы уходим на рекламу… — вякнул было Кашкин, и тут у всех телекамер полопались объективы. Стекло брызнуло во все стороны.
— Что за черт! — крикнул Кашкин. — Подключайте резерв. У нас прямой эфир!
Не знаю уж, что там делал Кашкин и его операторы. Все вдруг засуетились, забегали, задвигались. Только мы с Лекантом сидели в креслах как прикованные.
— Как тебе новая жизнь, Златоперый? — вопрошал все тот же голос.
— Хорошо, Темнокудрая. А ты? Бдишь?
— Конечно. В отличие от тебя я не была заточена в гробнице. Ты хочешь сразиться со мной?
— Как всегда, Темнокудрая.
— Тогда надень браслеты богов и жди встречи, Златоперый.
— Ты тоже жди, Темнокудрая.
Пи-ип, пи-ип, пи-ип… Бросили трубку.
Лекант сидел как опоенный.
— Ребята, вы извините, — подскочил к нам Кашкин. — Программы не будет по техническим причинам. В телецентре электричество вырубилось. И все камеры полетели.
Я встала и протянула руку Леканту:
— Мы уходим. Спасибо за внимание.
— Вы не пропадайте, — вяло взмахнул рукой Кашкин. — Я вам позвоню, и мы продолжим.
Мы вышли из телецентра, добрались до ближайшей лавочки и буквально рухнули на нее.
— Лекант, кто это? — спросила я, стискивая руку любимого.
— Это она.
— Кто "она"?
— Лалит. Дхиан Хаоса. Моя вечная противница. Я вспомнил ее, едва услышал этот голос. Она может голосом убивать смертных. Одним только голосом, Тийя!
— Это она одолела тебя и заточила в гробницу?
— Да.
— И что же нам теперь делать?
— Встретиться с ней. Она жаждет битвы.
— А без битвы вы с нею свои вопросы решить не можете?
Лекант удивленно глянул на меня, как будто увидел впервые:
— Нет, конечно. Когда дхиан Порядка и дхиан Хаоса стремятся друг к другу, всегда происходит битва.
— А ты… стремишься к ней?
Лекант нехотя признался:
— Меня притягивает…
Ужасно, как жизнь убивает людей на корню. После "Защиты Лужина" месяц болею.Набоков постарался своей поэтичной прозой. гениальный, простой, добрый человек в этом вашем безумном мире. а кругом эти немцы с их правильностью. и еще играть нельзя, а то спятишь. а какая хорошая девушка, что полюбила его, такого странного гения. огромного в своей мысли, но и искренне уважающего людей, когда приходится возвращаться со своих квадрато-полосатых небес к этой ничтожной предательской реальности.
Morrigan
Argentavis magnificens
Как-то Александра сказала ему: «Ты все думаешь, Алеша, что есть человек настоящий, а есть его маска, и хочешь выковырять настоящего из-под маски. А дело в том, что это все – настоящее! И одновременно все – маски. Мы никогда не равны самим себе, мы разные с разными людьми, но это все мы, мы, самые что ни на есть подлинные. И равные самим себе только в сумме наших ипостасей…»
Помнится, он тогда еще буркнул: «Если я с одними бываю добрым, а с другими бываю злым – это вовсе не значит, что у меня маски! Я ничего никогда не играю!»
«Это неважно, играешь или нет, – ответила ему Александра. – Главное, ты разный. И посторонние люди могут гадать сколько угодно: каков же ты истинный? Добр ты или жесток? Расчетливый или бескорыстный? Простодушный или хитрый? А ты не тот или другой – ты все вместе!»
Помнится, он тогда еще буркнул: «Если я с одними бываю добрым, а с другими бываю злым – это вовсе не значит, что у меня маски! Я ничего никогда не играю!»
«Это неважно, играешь или нет, – ответила ему Александра. – Главное, ты разный. И посторонние люди могут гадать сколько угодно: каков же ты истинный? Добр ты или жесток? Расчетливый или бескорыстный? Простодушный или хитрый? А ты не тот или другой – ты все вместе!»
Morrigan
Argentavis magnificens
Филипп усадил возле кушаний Александру и велел ей держать обеими руками на весу свежесрубленную ивовую ветвь, кривую и длинную. Таков был обряд. Филипп чтил обряды!
Затем он запел что-то… язык был чужой, но Александра внезапно почувствовала, что все-все понимает в этом глухом речитативе:
Ты, ящерица-злой дух!
Ты, пантера-злой дух!
И ты, паук-злой дух!
Разве вы отняли жизнь у тех,
Кто лежит на дне?
Нет!
Ты, лесная кошка-злой дух!
И двухголовая жаба!
И змея-злой дух!
Разве вы отняли жизнь у тех,
Кто лежит на дне?
Нет!
Так уйдите в дебри странствий своих.
Не мешайте тем, кто лежит на дне,
Выйти сюда и все рассказать.
Хочу я знать, кто отнял жизнь у них!
Ветвь вдруг дрогнула, потом еще и еще, и вот завибрировала в руках Александры так, что ее невозможно стало держать.
— Значит, вы из воды вышли? — громко вопросил Филипп. — Идите же, не бойтесь! Вот вкусная еда! Вот веселящее питье! Это все для вас! Идите, идите… Видите на берегу сидящую женщину? Устами ее поведайте, что с вами сделали здесь, в камышах!
Александра замерла в ожидании чего-то страшного, а потом вдруг почудилось ей, что в тело вонзились железные крючья: в горло, под ребра, — и рвут его, разрывают! Она захлебнулась криком — и увидела. И начала говорить.
А потом, когда она очнулась, бутыль была пуста, от еды остались только крошки. Все съели и выпили, знала Александра, те, что погибли в камышах. И страх обуял ее пуще прежнего.
Противиться Филиппу Александра не могла: воля ее была полностью подавлена голодом и шаманским зельем. Сознание прошлой жизни почти померкло. И она боялась — до жути боялась Филиппа!
О нет, он не бил ее, не пытал — если не считать пытками эти камланья. Она боялась его, как только может женщина бояться мужчины, внушающего ей омерзение. Однако Филипп не касался ее, и ни в глазах, ни в жестах его она никогда не видела ни искры вожделения.
В них была лишь неутоленная ненависть! И только однажды заметила Александра на лице Филиппа довольство собою: когда он — еще в самом начале ее плена — велел сунуть в огонь какую-то веревку… что-то такое сухое, длинное. Александра поднесла это к пламени — и с криком отпрянула, упала: все ее тело свели судороги! И она не находила покоя, пока в костре не перестала потрескивать эта сгоревшая «веревка».
Тогда Филипп, глядя торжествующе, сказал:
— Теперь знаю. Теперь знаю! Ты жгла сухожилие тигра — а огонь жег тебя. Я не ошибся! Я сразу почуял в тебе это…
Ты тоже из рода Тигра!
(с) Хорги
Затем он запел что-то… язык был чужой, но Александра внезапно почувствовала, что все-все понимает в этом глухом речитативе:
Ты, ящерица-злой дух!
Ты, пантера-злой дух!
И ты, паук-злой дух!
Разве вы отняли жизнь у тех,
Кто лежит на дне?
Нет!
Ты, лесная кошка-злой дух!
И двухголовая жаба!
И змея-злой дух!
Разве вы отняли жизнь у тех,
Кто лежит на дне?
Нет!
Так уйдите в дебри странствий своих.
Не мешайте тем, кто лежит на дне,
Выйти сюда и все рассказать.
Хочу я знать, кто отнял жизнь у них!
Ветвь вдруг дрогнула, потом еще и еще, и вот завибрировала в руках Александры так, что ее невозможно стало держать.
— Значит, вы из воды вышли? — громко вопросил Филипп. — Идите же, не бойтесь! Вот вкусная еда! Вот веселящее питье! Это все для вас! Идите, идите… Видите на берегу сидящую женщину? Устами ее поведайте, что с вами сделали здесь, в камышах!
Александра замерла в ожидании чего-то страшного, а потом вдруг почудилось ей, что в тело вонзились железные крючья: в горло, под ребра, — и рвут его, разрывают! Она захлебнулась криком — и увидела. И начала говорить.
А потом, когда она очнулась, бутыль была пуста, от еды остались только крошки. Все съели и выпили, знала Александра, те, что погибли в камышах. И страх обуял ее пуще прежнего.
Противиться Филиппу Александра не могла: воля ее была полностью подавлена голодом и шаманским зельем. Сознание прошлой жизни почти померкло. И она боялась — до жути боялась Филиппа!
О нет, он не бил ее, не пытал — если не считать пытками эти камланья. Она боялась его, как только может женщина бояться мужчины, внушающего ей омерзение. Однако Филипп не касался ее, и ни в глазах, ни в жестах его она никогда не видела ни искры вожделения.
В них была лишь неутоленная ненависть! И только однажды заметила Александра на лице Филиппа довольство собою: когда он — еще в самом начале ее плена — велел сунуть в огонь какую-то веревку… что-то такое сухое, длинное. Александра поднесла это к пламени — и с криком отпрянула, упала: все ее тело свели судороги! И она не находила покоя, пока в костре не перестала потрескивать эта сгоревшая «веревка».
Тогда Филипп, глядя торжествующе, сказал:
— Теперь знаю. Теперь знаю! Ты жгла сухожилие тигра — а огонь жег тебя. Я не ошибся! Я сразу почуял в тебе это…
Ты тоже из рода Тигра!
(с) Хорги
Morrigan
Argentavis magnificens
— Что ж по родичу своему не вопишь? Что не льешь слез, не распускаешь косу?..
Александра так сильно вздрогнула, что Михаил невольно приобнял ее за плечи.
Прямо перед ними на дороге — и откуда взялся? безлюдье кругом! не из круговерти же снежной соткался! — стоял человек.
Диковинного же был он вида!.. Шуба — роскошная, рыжая, лисья, наверное, очень легкая и теплая, — укрывала его до самых пят. Искристая шапка из зимней рыси почти заслоняла лицо. Видны были только смуглые, твердые скулы да узкие жаркие глаза.
— Что? — нетвердо вымолвила Александра. А ведь еще недавно хвалилась перед собою: страх, дескать, ушел! — Что вы говорите?
— Не шибко о смерти своего родича печалишься! — вновь укорил незнакомец. — Или ошибся я? Неужто ты не его крови?.. — Это он произнес как бы про себя, тяжело вглядываясь в Александру.
Речь его была гортанной, неровной. Такой выговор Александра замечала у тонгасов, плохо знающих по-русски.
— Никакой он мне не родственник, — отмахнулась она. — Да и жив он, жив, даже не ранен. Просто шок. День-два в больнице полежит и…
— Ты о человеке, что ли? — пренебрежительно спросил незнакомец. — Э-э… видно, он в другой жизни свиньей был, вот амба на него и кинулся.
— Ка-ак?! — даже задохнулась Александра от такой наглости, и встречный тихо, хрипло рассмеялся:
— Плохо сказал, да? Ну, не свиньей — значит, собакой мог быть. Амба-старик собачье мясо тоже сильно любит.
(с) Хорги
Александра так сильно вздрогнула, что Михаил невольно приобнял ее за плечи.
Прямо перед ними на дороге — и откуда взялся? безлюдье кругом! не из круговерти же снежной соткался! — стоял человек.
Диковинного же был он вида!.. Шуба — роскошная, рыжая, лисья, наверное, очень легкая и теплая, — укрывала его до самых пят. Искристая шапка из зимней рыси почти заслоняла лицо. Видны были только смуглые, твердые скулы да узкие жаркие глаза.
— Что? — нетвердо вымолвила Александра. А ведь еще недавно хвалилась перед собою: страх, дескать, ушел! — Что вы говорите?
— Не шибко о смерти своего родича печалишься! — вновь укорил незнакомец. — Или ошибся я? Неужто ты не его крови?.. — Это он произнес как бы про себя, тяжело вглядываясь в Александру.
Речь его была гортанной, неровной. Такой выговор Александра замечала у тонгасов, плохо знающих по-русски.
— Никакой он мне не родственник, — отмахнулась она. — Да и жив он, жив, даже не ранен. Просто шок. День-два в больнице полежит и…
— Ты о человеке, что ли? — пренебрежительно спросил незнакомец. — Э-э… видно, он в другой жизни свиньей был, вот амба на него и кинулся.
— Ка-ак?! — даже задохнулась Александра от такой наглости, и встречный тихо, хрипло рассмеялся:
— Плохо сказал, да? Ну, не свиньей — значит, собакой мог быть. Амба-старик собачье мясо тоже сильно любит.
(с) Хорги
Morrigan
Argentavis magnificens
– Ты так смотришь, как будто зовешь на Гаити. Но у тебя только сын, жена-татарка и долги. И больше у тебя нет ничего.
– Это правда, – отзовется он. – Но не говори так. Это раздевает меня. Это очень страшно слышать.
А она будет смотреть в его лунное лицо и думать: «Не надо Гаити. Возьми меня в свою коммуналку, я буду жить в одной комнате с татаркой, не спать с тобой, водить твоего ребенка в детский сад…»
Это неправда. Она не хочет в коммуналку. Она хочет только его. Но для этого надо быть молодой. Или в крайнем случае ровесницей. На десять лет меньше, чем есть. А вот этого добиться невозможно. Можно сыграть роль сатанинской силы и божественной нежности, можно заработать все деньги мира (непонятно зачем). Но нельзя стать живой, если ты умерла.
(с) В.Токарева "Телохранитель".
– Это правда, – отзовется он. – Но не говори так. Это раздевает меня. Это очень страшно слышать.
А она будет смотреть в его лунное лицо и думать: «Не надо Гаити. Возьми меня в свою коммуналку, я буду жить в одной комнате с татаркой, не спать с тобой, водить твоего ребенка в детский сад…»
Это неправда. Она не хочет в коммуналку. Она хочет только его. Но для этого надо быть молодой. Или в крайнем случае ровесницей. На десять лет меньше, чем есть. А вот этого добиться невозможно. Можно сыграть роль сатанинской силы и божественной нежности, можно заработать все деньги мира (непонятно зачем). Но нельзя стать живой, если ты умерла.
(с) В.Токарева "Телохранитель".
Morrigan
Argentavis magnificens
Клэрис Старлинг, бегущая сквозь осыпающиеся листья в лесопарке штата Вирджиния, в часе езды от дома... Парк - любимейшее место, ни души не видно вокруг в этот осенний день - рабочая неделя, а у нее выходной, в котором она так нуждалась. Она бежала по знакомой дорожке, вьющейся в заросших лесом холмах, близ реки Шенандоа. Воздух на вершинах холмов прогрет лучами раннего солнца, зато в долинах - неожиданный холодок, а иногда - теплый воздух в лицо, а ноги холодит ветерок, и все в одно и то же время.
В эти дни земля у Старлинг под ногами, казалось, утрачивала прочность, когда она шла пешком, но становилась несколько более твердой, когда Клэрис бежала.
Старлинг, бегущая в ярком свете дня, сквозь яркие пляшущие блики света, сквозь осенние листья, дорожка испятнана солнцем, а местами исполосована тенями деревьев: раннее солн-це еще не успело высоко подняться. Впереди перед нею три оленя бросились наутек - две самочки и самец - одним великолепным, радующим душу прыжком очистив ей дорогу, их белые подхвостья сверкали в лесной мгле, когда они мчались прочь. Радость, радость - Старлинг и сама запрыгала.
Неподвижный, словно фигурка на средневековом гобелене, Ганнибал Лектер сидел посреди опавших листьев на склоне холма над рекой. Ему были видны сто пятьдесят футов беговой дорожки; свой полевой бинокль он прикрыл самодельным козырьком из картона, чтобы линзы не отсвечивали на солнце. Сначала он увидел оленей - они бросились прочь с дорожки и проскакали мимо него вверх по холму, а затем, впервые за семь лет, он увидел Клэрис Старлинг всю целиком - во плоти.
Та часть лица его, что не была закрыта биноклем, не изменила своего выражения, только ноздри широко раздулись от глубокого вдоха - будто он мог уловить ее аромат на таком расстоянии.
Вдох этот принес ему запах сухих листьев, с чуть заметным привкусом корицы, сырой палой листвы под ними и нежно-терпкого лесного перегноя, запашок кроличьего помета откуда-то издали, резкий мускус разодранной беличьей шкурки из-под опавших листьев, но только не аромат Клэрис Старлинг - его он распознал бы где угодно. Он видел, как бросились наутек перед нею олени, видел, как они удалялись прыжками - он видел их еще долго после того, как они исчезли у нее из виду.
Она же оставалась в его поле зрения меньше минуты: бежала легко, не борясь с землей под ногами. Минимум припасов на день в небольшом рюкзачке высоко за плечами, бутылка воды. Раннее солнце освещало ее сзади, в лучах света размывались очертания лица, казалось, что кожа ее осыпана цветочной пыльцой. Следуя за нею, его бинокль поймал яркий отблеск солнца на воде, и несколько минут Ганнибал Лектер видел только цветные пятна. Клэрис Старлинг исчезла из виду: дорожка теперь вилась вниз по склону, и последнее, что он видел, был ее затылок: волосы, стянутые в "конский хвост", подпрыгивали, точно белое подхвостье оленя.
Доктор Лектер оставался неподвижным, он не пытался следовать за ней. Образ бегущей Клэрис четко запечатлелся в его мозгу. Вот так она будет бежать там столько времени, сколько он пожелает. Это - первый раз за семь лет, что он увидел ее в действительности: не станем считать снимки в таблоидах и - изредка, издали - силуэт головы в окне автомобиля. Он откинулся на спину, на теплые листья, заложил руки за голову, глядя, как трепещет над ним редеющая листва клена, а небо над кленом такой густой синевы - почти лиловое. Лиловое, пурпурное... Ягоды дикого винограда, сорванные им, пока он взбирался сюда, тоже были лиловыми, пурпурными, они уже привяли, утратив полноту и матовую пыльцу; он съел несколько ягод, остальные размял в ладони и слизал сок - так ребенок облизывает свою широко раскрытую ладошку. Лиловый, лиловый...
Лиловые баклажаны в огороде.
В дальнем охотничьем домике на холме горячей воды в середине дня не было, и няня Мики вынесла медную кованую ванночку в огород, на солнцепек, чтобы солнце нагрело воду - купать двухлетнюю Мику. Мика сидела в сверкающей ванночке посреди пышной огородной зелени, в теплых лучах солнца, белые бабочки-капустницы вились вокруг. Вода едва прикрывала пухленькие ножки девочки, но ее торжественно-серьезный брат и огромный пес получили строгий наказ сторожить ее, пока няня сходит за банной простынкой.
Некоторым слугам Ганнибал Лектер казался ребенком, которого следовало опасаться. Он пугал их своей силой и напряженностью, противоестественным многознанием; но старая няня его совсем не опасалась: она прекрасно знала свое дело; не боялась его и маленькая Мика - она брала его за щеки растопыренными, словно звездочки, ладошками и смеялась ему в лицо.Теперь она потянулась куда-то мимо него, потянулась руками к баклажанам - ей нравилось смотреть на них в солнечные дни. Глаза у Мики были не карие, как у брата, а синие, и когда она смотрела на баклажаны, ее глаза, казалось, темнели, вбирая в себя их цвет. Ганнибал Лектер понимал - этот цвет она любит до страсти. После того, как Мику отнесли в домик и помощник повара, ворча, явился, чтобы вылить из ванночки воду в огород, Ганнибал опустился на колени перед грядкой с баклажанами; тонкая пленка мыльных пузырьков сверкала отражениями всех оттенков зеленого, фиолетового, пока пузырьки не полопались на рыхлой земле. Он достал из кармана перочинный ножик и обрезал стебель одного из баклажанов, тщательно вытер и отполировал баклажан носовым платком; баклажан нагрелся на солнце и был теплым, словно живое существо, когда он нес его в детскую Мики, прижав к себе обеими руками; там он положил его так, чтобы она могла его видеть. Мика всегда любила темно-фиолетовый цвет, цвет спелого баклажана, всегда - до конца жизни.
Ганнибал Лектер закрыл глаза, чтобы снова увидеть оленей, прыжками мчавшихся прочь от Старлинг, увидеть ее, прыжками спускавшуюся вниз по дорожке, в золотом нимбе солнечного света, падавшего на нее сзади, но на этот раз олени были не те, был олень - маленький и хилый, с торчащим обломком стрелы, упиравшийся, сопротивлявшийся ремню на шее, когда его тащили к топору, тот самый олешек, которого съели перед тем, как съесть Мику, и Ганнибал Лектер не мог больше оставаться неподвижным, он вскочил на ноги, его ладони и рот были испачканы лиловым виноградным соком, углы губ опустились, как на греческой маске. Он глядел вслед Старлинг, на бегущую вниз дорожку. Сделал глубокий вдох через нос, вдохнув очищающий аромат леса. Теперь он остановил пристальный взгляд на том месте, где Старлинг скрылась из глаз. Дорожка, по которой она пробежала, казалась светлее, чем весь остальной лес, словно Клэрис оставила после себя светящийся след.
Ганнибал Лектер быстро взобрался на гребень холма и поспешил вниз по противоположному склону, к месту парковки машин у поляны, где обычно разбивали лагерь: там он оставил свой грузовичок. Он хотел уехать из парка до того, как Старлинг вернется к своему автомобилю, что стоял в двух милях отсюда, на главной стоянке, у будки смотрителя парка, теперь закрытой на холодный сезон.
Ей понадобится самое малое минут пятнадцать, чтобы добежать до машины.
Доктор Лектер поставил грузовичок рядом с ее "мустангом", оставив мотор включенным. У него уже был случай - и не один - как следует рассмотреть ее машину на стоянке у продуктового магазина, близ ее дома. Годовой льготный талон на посещение парка в окне старого "мустанга" Клэрис и привлек его внимание к этому месту; он сразу же купил несколько карт парка и на досуге изучил его досконально.
"Мустанг" был заперт; он словно припал на широкие колеса, будто спал. Автомобиль Клэрис забавлял доктора Лектера: он выглядел капризным и - в то же время - ужасно деловитым. На хромированной дверной ручке, даже наклонившись совсем близко, он не уловил никакого запаха. Доктор Лектер раскрыл плоский стальной щуп и плавно ввел его в дверь над замком. Сигнализация? Да? Нет? Щелк! Нет.
Доктор Лектер забрался в машину, в атмосферу, которая была так явственно и интенсивно - Клэрис Старлинг. Рулевое колесо - толстое, обшито кожей. На клаксоне - буквы "МОМО". Он сидел, склонив голову набок, словно попугай, рассматривал эти буквы, и его губы шевелились, изображая слово "МОМО". Откинувшись на спинку кресла, он прикрыл глаза, сидел, глубоко дыша, высоко подняв брови, будто слушал музыку.
И вдруг острый розовый кончик его языка, как бы обладавшего собственным отдельным мозгом, высунулся змейкой у него изо рта. Не изменив выражения лица, словно не подозревая даже, что он делает, Ганнибал Лектер наклонился вперед, по запаху отыскал обтянутый кожей руль, и обвил руль языком там, где на нижней его стороне шли углубления для пальцев. Губами он ощущал вкус отполированного местечка в верхней четверти колеса, где обычно лежала ее ладонь. Потом он снова откинулся на спинку кресла, язык тоже вернулся домой, на свое обычное место, плотно сжатые губы шевелились, словно доктор Лектер дегустировал вино. И снова он сделал глубокий вдох и задерживал дыхание, пока вылезал из машины, пока запирал старый "мустанг" Клэрис Старлинг. Он так и не сделал выдоха, так и хранил ее во рту, в легких, до тех пор, пока его грузовичок не выехал за пределы парка.
В эти дни земля у Старлинг под ногами, казалось, утрачивала прочность, когда она шла пешком, но становилась несколько более твердой, когда Клэрис бежала.
Старлинг, бегущая в ярком свете дня, сквозь яркие пляшущие блики света, сквозь осенние листья, дорожка испятнана солнцем, а местами исполосована тенями деревьев: раннее солн-це еще не успело высоко подняться. Впереди перед нею три оленя бросились наутек - две самочки и самец - одним великолепным, радующим душу прыжком очистив ей дорогу, их белые подхвостья сверкали в лесной мгле, когда они мчались прочь. Радость, радость - Старлинг и сама запрыгала.
Неподвижный, словно фигурка на средневековом гобелене, Ганнибал Лектер сидел посреди опавших листьев на склоне холма над рекой. Ему были видны сто пятьдесят футов беговой дорожки; свой полевой бинокль он прикрыл самодельным козырьком из картона, чтобы линзы не отсвечивали на солнце. Сначала он увидел оленей - они бросились прочь с дорожки и проскакали мимо него вверх по холму, а затем, впервые за семь лет, он увидел Клэрис Старлинг всю целиком - во плоти.
Та часть лица его, что не была закрыта биноклем, не изменила своего выражения, только ноздри широко раздулись от глубокого вдоха - будто он мог уловить ее аромат на таком расстоянии.
Вдох этот принес ему запах сухих листьев, с чуть заметным привкусом корицы, сырой палой листвы под ними и нежно-терпкого лесного перегноя, запашок кроличьего помета откуда-то издали, резкий мускус разодранной беличьей шкурки из-под опавших листьев, но только не аромат Клэрис Старлинг - его он распознал бы где угодно. Он видел, как бросились наутек перед нею олени, видел, как они удалялись прыжками - он видел их еще долго после того, как они исчезли у нее из виду.
Она же оставалась в его поле зрения меньше минуты: бежала легко, не борясь с землей под ногами. Минимум припасов на день в небольшом рюкзачке высоко за плечами, бутылка воды. Раннее солнце освещало ее сзади, в лучах света размывались очертания лица, казалось, что кожа ее осыпана цветочной пыльцой. Следуя за нею, его бинокль поймал яркий отблеск солнца на воде, и несколько минут Ганнибал Лектер видел только цветные пятна. Клэрис Старлинг исчезла из виду: дорожка теперь вилась вниз по склону, и последнее, что он видел, был ее затылок: волосы, стянутые в "конский хвост", подпрыгивали, точно белое подхвостье оленя.
Доктор Лектер оставался неподвижным, он не пытался следовать за ней. Образ бегущей Клэрис четко запечатлелся в его мозгу. Вот так она будет бежать там столько времени, сколько он пожелает. Это - первый раз за семь лет, что он увидел ее в действительности: не станем считать снимки в таблоидах и - изредка, издали - силуэт головы в окне автомобиля. Он откинулся на спину, на теплые листья, заложил руки за голову, глядя, как трепещет над ним редеющая листва клена, а небо над кленом такой густой синевы - почти лиловое. Лиловое, пурпурное... Ягоды дикого винограда, сорванные им, пока он взбирался сюда, тоже были лиловыми, пурпурными, они уже привяли, утратив полноту и матовую пыльцу; он съел несколько ягод, остальные размял в ладони и слизал сок - так ребенок облизывает свою широко раскрытую ладошку. Лиловый, лиловый...
Лиловые баклажаны в огороде.
В дальнем охотничьем домике на холме горячей воды в середине дня не было, и няня Мики вынесла медную кованую ванночку в огород, на солнцепек, чтобы солнце нагрело воду - купать двухлетнюю Мику. Мика сидела в сверкающей ванночке посреди пышной огородной зелени, в теплых лучах солнца, белые бабочки-капустницы вились вокруг. Вода едва прикрывала пухленькие ножки девочки, но ее торжественно-серьезный брат и огромный пес получили строгий наказ сторожить ее, пока няня сходит за банной простынкой.
Некоторым слугам Ганнибал Лектер казался ребенком, которого следовало опасаться. Он пугал их своей силой и напряженностью, противоестественным многознанием; но старая няня его совсем не опасалась: она прекрасно знала свое дело; не боялась его и маленькая Мика - она брала его за щеки растопыренными, словно звездочки, ладошками и смеялась ему в лицо.Теперь она потянулась куда-то мимо него, потянулась руками к баклажанам - ей нравилось смотреть на них в солнечные дни. Глаза у Мики были не карие, как у брата, а синие, и когда она смотрела на баклажаны, ее глаза, казалось, темнели, вбирая в себя их цвет. Ганнибал Лектер понимал - этот цвет она любит до страсти. После того, как Мику отнесли в домик и помощник повара, ворча, явился, чтобы вылить из ванночки воду в огород, Ганнибал опустился на колени перед грядкой с баклажанами; тонкая пленка мыльных пузырьков сверкала отражениями всех оттенков зеленого, фиолетового, пока пузырьки не полопались на рыхлой земле. Он достал из кармана перочинный ножик и обрезал стебель одного из баклажанов, тщательно вытер и отполировал баклажан носовым платком; баклажан нагрелся на солнце и был теплым, словно живое существо, когда он нес его в детскую Мики, прижав к себе обеими руками; там он положил его так, чтобы она могла его видеть. Мика всегда любила темно-фиолетовый цвет, цвет спелого баклажана, всегда - до конца жизни.
Ганнибал Лектер закрыл глаза, чтобы снова увидеть оленей, прыжками мчавшихся прочь от Старлинг, увидеть ее, прыжками спускавшуюся вниз по дорожке, в золотом нимбе солнечного света, падавшего на нее сзади, но на этот раз олени были не те, был олень - маленький и хилый, с торчащим обломком стрелы, упиравшийся, сопротивлявшийся ремню на шее, когда его тащили к топору, тот самый олешек, которого съели перед тем, как съесть Мику, и Ганнибал Лектер не мог больше оставаться неподвижным, он вскочил на ноги, его ладони и рот были испачканы лиловым виноградным соком, углы губ опустились, как на греческой маске. Он глядел вслед Старлинг, на бегущую вниз дорожку. Сделал глубокий вдох через нос, вдохнув очищающий аромат леса. Теперь он остановил пристальный взгляд на том месте, где Старлинг скрылась из глаз. Дорожка, по которой она пробежала, казалась светлее, чем весь остальной лес, словно Клэрис оставила после себя светящийся след.
Ганнибал Лектер быстро взобрался на гребень холма и поспешил вниз по противоположному склону, к месту парковки машин у поляны, где обычно разбивали лагерь: там он оставил свой грузовичок. Он хотел уехать из парка до того, как Старлинг вернется к своему автомобилю, что стоял в двух милях отсюда, на главной стоянке, у будки смотрителя парка, теперь закрытой на холодный сезон.
Ей понадобится самое малое минут пятнадцать, чтобы добежать до машины.
Доктор Лектер поставил грузовичок рядом с ее "мустангом", оставив мотор включенным. У него уже был случай - и не один - как следует рассмотреть ее машину на стоянке у продуктового магазина, близ ее дома. Годовой льготный талон на посещение парка в окне старого "мустанга" Клэрис и привлек его внимание к этому месту; он сразу же купил несколько карт парка и на досуге изучил его досконально.
"Мустанг" был заперт; он словно припал на широкие колеса, будто спал. Автомобиль Клэрис забавлял доктора Лектера: он выглядел капризным и - в то же время - ужасно деловитым. На хромированной дверной ручке, даже наклонившись совсем близко, он не уловил никакого запаха. Доктор Лектер раскрыл плоский стальной щуп и плавно ввел его в дверь над замком. Сигнализация? Да? Нет? Щелк! Нет.
Доктор Лектер забрался в машину, в атмосферу, которая была так явственно и интенсивно - Клэрис Старлинг. Рулевое колесо - толстое, обшито кожей. На клаксоне - буквы "МОМО". Он сидел, склонив голову набок, словно попугай, рассматривал эти буквы, и его губы шевелились, изображая слово "МОМО". Откинувшись на спинку кресла, он прикрыл глаза, сидел, глубоко дыша, высоко подняв брови, будто слушал музыку.
И вдруг острый розовый кончик его языка, как бы обладавшего собственным отдельным мозгом, высунулся змейкой у него изо рта. Не изменив выражения лица, словно не подозревая даже, что он делает, Ганнибал Лектер наклонился вперед, по запаху отыскал обтянутый кожей руль, и обвил руль языком там, где на нижней его стороне шли углубления для пальцев. Губами он ощущал вкус отполированного местечка в верхней четверти колеса, где обычно лежала ее ладонь. Потом он снова откинулся на спинку кресла, язык тоже вернулся домой, на свое обычное место, плотно сжатые губы шевелились, словно доктор Лектер дегустировал вино. И снова он сделал глубокий вдох и задерживал дыхание, пока вылезал из машины, пока запирал старый "мустанг" Клэрис Старлинг. Он так и не сделал выдоха, так и хранил ее во рту, в легких, до тех пор, пока его грузовичок не выехал за пределы парка.
Morrigan
Argentavis magnificens
Об их религиозных взглядах, если таковые вообще существуют, практически ничего не известно, за исключением того, что они считают себя мертвыми. Они наслаждаются нашим миром, с его солнцем, горами и голубым небом, где всегда есть с кем подраться. "Такой удивительный мир, как этот, не может быть доступен кому попало," - говорят они - "это либо рай, либо Вальгалла, куда после смерти попадают храбрые воины". Исходя из этого, они пришли к выводу, что когда-то жили в другом мире, затем умерли и им позволили попасть сюда в награду за хорошее поведение.
Должна отметить, что это представление абсолютно ошибочно и несуразно, потому что мы-то знаем, как обстоят дела на самом деле.
Когда фигл умирает, не принято слишком сильно скорбеть по нему и его братья печалятся лишь тому, что он так мало времени провел вместе с ними, прежде чем вернуться в Земли Живых, которые они также называют "Последний Мир".
Должна отметить, что это представление абсолютно ошибочно и несуразно, потому что мы-то знаем, как обстоят дела на самом деле.
Когда фигл умирает, не принято слишком сильно скорбеть по нему и его братья печалятся лишь тому, что он так мало времени провел вместе с ними, прежде чем вернуться в Земли Живых, которые они также называют "Последний Мир".