Притчи.

[Кисточка]

Будьте светом для самих себя
Рано утром Гаутама Будда сказал своим ученикам:
— Сделано больше чем достаточно. Это тело достигло своей полноты, и ему нужен отдых.
Он огляделся по сторонам и увидел два очень красивых и высоких дерева. Они стояли рядом, как близнецы.
— Я умру здесь, — сказал Будда и указал место.
Ученики не сразу поняли, что имеет в виду Мастер. Потом они столпились вокруг него и стали причитать и плакать.
Будда сказал им:
— Не надо плакать. Плакать вы сможете потом, когда меня не будет с вами. А сейчас садитесь тихо и наблюдайте, будьте осознающими. Это даст вам опыт, ибо Будды умирают редко. Прежде, чем я уйду, если у вас есть какие-либо вопросы, задайте их.
Но ученикам было не до вопросов, и они ответили:
— Больше сорока лет мы задавали тебе вопросы, этого достаточно. Ты показал нам Путь, и мы будем следовать ему.
Лишь Ананда спросил:
— При жизни ты не позволял записывать ни одного твоего слова. Но после твоей смерти разреши нам записать то, что ты говорил. Слова, произнесённые тобой, — чистое золото, и их необходимо сохранить для будущих поколений.
На это Будда сказал:
— Можешь записать их, но с одним условием. Каждая запись, составленная из моих слов, должна начинаться так: «Я слышал, что Гаутама Будда говорил...» Ты просто расскажешь, что ты слышал. Никогда не начинай так: «Так говорил Будда».
После этого Ананда неожиданно спросил:
— Скажи мне, наконец, кто же я? Я прожил возле тебя 42 года, другие приходили, становились просветлёнными и уходили, а я до сих пор не просветлён. И вот ты уходишь.
Будда сказал:
— Не беспокойся, как только я оставлю тело, в течение 24 часов ты станешь просветлённым.
Ананда сказал:
— Мне непонятна такая арифметика, 42 года с тобой не принесли мне просветления, а 24 часа без тебя — и я стану просветлённым!
Будда рассмеялся и сказал:
— Ананда, из-за того, что я был так близок, ты начал считать меня чем-то само собой разумеющимся. Только разлука, только моя смерть сможет пробудить тебя. Меньше, чем это, не подействует на тебя. Я испробовал всё, но ты полагал, что я, как брат твой, позабочусь и о твоём просветлении. Много раз это могло случиться, но ты упускал...
Сказав это, Будда закрыл глаза. Видя приближение его кончины, Ананда спросил:
— Как должны мы поступить с телом Совершенного?
Будда ответил:
— Не заботьтесь, Ананда, о почестях, которые воздадутся телу Совершенного. Заботьтесь более о святости; помышляйте о ней, живите в ней неизменно, живите в святом рвении, стремясь к совершенству. Есть, Ананда, между людьми благородными, брахманами и горожанами, люди мудрые, верующие в Совершенного, они и воздадут почести моему телу.
И тогда Ананда задал последний вопрос:
— Какова твоя последняя весть?
Будда открыл глаза и сказал:
— Забудьте обо мне, будьте светом для самих себя. Кто обрящет свет и прибежище в истине и не станет искать их ни в чём ином, кроме самого себя, тот будет истинным
учеником моим, вступившим на истинный путь.
Он закрыл глаза и, помолчав, произнёс:
— Я сделал первый шаг — я больше не тело; я сделал второй шаг — я больше не ум; я сделал третий шаг — я больше не сердце; я сделал четвёртый шаг — я вошёл в своё сознание!
После смерти Будды его тело сожгли, а прах был разделён между многими князьями и знатными горожанами. Каждый из них воздвиг ступу (памятник мощей) и учредил праздник. На эти праздники приносили горы цветов, совершались омовения и устраивались фейерверки. Монашескую общину это празднество не касалось.
Но буддизм был недолго религией без Бога. Богом стал сам Будда. В храмах появились его изваяния. Сидящий на цветке лотоса с неподвижным казённым лицом, как не похож стал он на того юношу, который окунулся в бездну страданий ради познания Истины и на того старца, который предостерегал: «Ищите Истину и не поклоняйтесь тем, кто её открыл».

@

 

[1234567890]

Здравствуй, дорогой друг! Не знаю, смогут ли грустящего по утраченной молодости человека утешить строчки того, кого эта беспечная и бесшабашная пора и вовсе минула. Действительно, в то время как иные ваксой начищали парадные ботинки, чесали под фалдами холеные жопы и спешили на бал, моим уделом было лишь томительное ожидание за портьерой. Увы, тот волнующий момент, когда вдруг взвоет оркестр, на залу обрушится свет, и я – алле-оп! - выскачу из укрытия под восхищенные взгляды, возгласы и аплодисменты - так и не наступил. Гадкий утенок не обернулся прекрасным лебедем, хотя и дорос до селезня, под нестройное кряканье-кваканье гордо рассекающего грудью гладь родного пруда.
..........................................................................

Да, клетки тела Господнего смертны, и я уже вижу, как за твоей спиной выстроилась очередь бледных трейдеров с горящим взором, готовых в любую минуту вытащить табурет из-под нетвердых ног, и занять твое место. Да-да, не забывай, дорогой, - на табурет встают не только висельники, с него еще и стихи читать можно, и даже петь песни. Вспомни хоть эту, нашу любимую:

Ну и пусть
Будет нелегким мой путь
Тянут на дно боль и грусть
Прежних ошибок груз…

Но мой плот,
Свитый из песен и слов
Всем моим бедам назло
Вовсе не так уж плох…

Наш плот не так плох. Более того, он не требует, чтобы ты отдал жизнь ради идеи плавания – к чему идея, если есть плот, есть пруд, а значит, нужно плыть? Просто будь капитаном, греби туда, куда хочешь, ссы по ветру или же спорь с ним, смотри на кисельные берега, ведь иногда они так мучительно прекрасны! Забудь, что твой плот - не Ноев ковчег. Зато ты можешь взять в свое плавание тех, кого хочешь, а не наблюдать ежечасно парные совокупления всех порождений беспощадной эволюции. Капитан, капитан, улыбнитесь – только смелым покоряются моря! И вот уже кто-то машет тебе с берега белым платком, и я, твой скромный селезень, плыву рядом, одобрительно кивая головой.

Не стоит грустить. Не стоит уподобляться хмурым братьям Самойловым, гортанное пение которых так раздражало слух в середине девяностых:

Непонятная свобода обручем сдавила грудь
И неясно, что нам делать – или плыть, или тонуть?
Корабли без капитана, капитан без корабля
Надо заново придумать некий смысл бытия…

Нафига?
Плыви.... Быть может, кому-то уже снятся твои алые паруса.

 

[Gertruda]

Устами младенца.

Представьте на минуту древний град,
Стоящий на краю большой пустыни,
У ног его почти засох Ефрат,
Дни плыли нестерпимо холостыми.

Теряли кроны жухлую листву
И даже Шейха сад не плодоносил,
Зной придавал пергаментность лицу
И разъяренность каменным колоссам.

Священник всех призвал на утро в храм,
Молиться Богу о небесной влаге,
Седым власам и молодым вихрам
Пришел черёд сойтись в одной упряге.

На площади, пылающей, как печь,
Смех разразился над одним ребёнком,
Он зонт принёс, чтоб в дождь себя сберечь,
Не оказаться щипаным цыплёнком.

Вслед хохотали: « Потеряешь зонт!
Нам не видать сегодня водной хляби,
Свернул к соседям атмосферный фронт,
Не суетись с устройством, Бога ради!»

Сказал малец: «Я думал город весь
Помолится, Господь откроет двери,
Чтоб мир умыть и яблоням зацвесть,
А вы пришли, заранее не веря!»

И мы порой крестясь на образ Твой,
Прости, Отец, о вере забываем,
Лишь голову разбив на мостовой,
Рыдая, к Высшей милости взываем!

 

[Gertruda]

Взгляд и вздох
Жили по соседству два еврея. Один из них был знатоком Торы, а другой — бедным работником.

Учёный сосед вставал до зари и спешил в синагогу. После нескольких часов занятий он долго и беззаветно молился, отправлялся домой, наскоро завтракал и возвращался в синагогу, чтобы заниматься до обеда. Затем он шёл на рынок, где заключал небольшие сделки, обеспечивавшие ему средства для удовлетворения насущных потребностей, и возвращался в синагогу. Вечером, после молитвы и трапезы, он снова засиживался над священными книгами до глубокой ночи.

Бедный сосед также вставал рано. Но его положение не позволяло ему уделять много времени изучению Торы. Несмотря на то, что он много работал, ему едва удавалось заработать на хлеб. Поспешно помолившись на рассвете с первым миньяном, он приступал к работе, которая отнимала у него весь день и большую часть ночи. В субботу, когда у него, наконец, появлялась возможность взять книгу в руки, он быстро засыпал от усталости.

При встрече во дворе учёный сосед бросал удовлетворённый взгляд на бедного работника и спешил к своим праведным занятиям. Бедный вздыхал и думал: «Какой я несчастный, и какой он счастливый. Мы оба спешим, он — в синагогу, а я — по своим земным делам».

Но вот эти два человека завершили своё пребывание на земле, и их души предстали перед Небесным Судом, где жизнь каждого человека взвешивается на чаше весов Божественного Правосудия.

Ангел-адвокат положил на правую чашу весов главные добродетели учёного: многочисленные часы изучения Торы, молитвы, умеренность, честность. На левую чашу ангел-обвинитель положил единственный предмет: удовлетворённый взгляд, который учёный время от времени бросал на соседа. Левая чаша медленно начала опускаться, сравнялась с правой, а затем перетянула её, хотя груз на той был весьма тяжёлый.

Когда бедный работник предстал перед Судом, ангел-обвинитель положил на левую чашу весов его жалкую, духовно ничтожную жизнь. Ангел-адвокат мог предложить лишь один предмет: печальный вздох, издаваемый работником при встрече с учёным соседом. Но именно этот вздох и уравновесил всё, что лежало на левой чаше, поднимая и оправдывая каждое мгновение тяжкого труда и нищеты, испытанных при жизни этим работником.

Еврейская притча

 

[Gertruda]

Время ли беспокоить меня?
Жил великий учёный, который распевал по утрам молитвы три, четыре, пять часов подряд. И так продолжалось годы напролёт. Он был великим учёным, великим знатоком санскрита, очень образованным человеком.

Наконец Кришна сжалился над ним и однажды пришёл к нему. Он встал позади этого человека, положил свою руку на его плечо. Человек посмотрел вверх и спросил:

— Что вы делаете? Разве вы не видите, что я творю свои молитвы? Время ли беспокоить меня?

И Кришна отпрянул и исчез.

Ведическая притча

 

[1234567890]

Наши любимые должны быть нас достойны.

Это вообще единственное, за что стоило бы пить и ставить свечи – пусть они окажутся достойными нас. И понятно это станет не сейчас и не потом, а именно тогда, когда мы с ними расстанемся – тогда станет все ясно.

Пусть наши юноши, с которыми, понятно, и в горе и в радости, и в болезни и в бедности, и лучшие годы, и на край света – просто разлюбят нас и тихо уйдут, а не переспят по пьяни с какой-нибудь малолетней шлюшкой, и нам расскажут об этом наши же добрые друзья. Пусть наши духовные наставницы просто найдут себе новых учеников – но не станут продавать нас за несколько сотен баксов, случись нам работать вместе, грубо, цинично –
возьмут в команду, досыта накормят перспективами и ты-лучше-всех, а потом уволят, не заплатив, и будут бросать сквозь зубы «Я не обязана тебе ничего объяснять», и брезгливо морщиться, встречая нас на улице. Пусть наши большие и сильные друзья, как-старшие-братья и вообще сэнсеи поссорятся с нами из-за того, что мы ни черта не смыслим в мужской психологии – но не станут грубо затаскивать нас в постель и унижать нас просто потому, что нас угораздило родиться с хорошей фигурой, а им не нашлось бабы на эту ночь.

Потому нет ничего на свете больнее и гаже этого. Потому что этим людям ты всегда веришь как себе, но оказывается, что они тебя недостойны.

Я готова всю жизнь ссориться с любимой подругой и слушать от нее несправедливости и упреки в собственной мягкотелости, лени и показушности – но я знала и знаю, что она имеет на это право. Мы убьем друг друга за идею, но никогда не станем банально как-нибудь и нелепо вцепляться друг другу в волосы из-за мужика или поднимать хай из-за дурацкого стобаксового долга. И если мы когда-нибудь все-таки поссоримся навсегда – это будет как раз тот случай, когда лучшие друзья перестанут быть друзьями, но останутся лучшими. И я буду думать о ней светло, и говорить гордо, едва зайдет речь – N? Да, мы когда-то были не разлей-вода – и всю жизнь расти и добиваться вершин, чтобы доказать ей, что я была ее достойна.

Либо совсем не прощаться, либо прощаться так, чтобы можно было через много лет написать книгу об этом человеке – а не прятать глаза: N? Нет-нет, не знаю такого – не рассказывать же, что вы с N дружили сто лет, а потом он прошипел, что все это время просто хотел тебя трахнуть – и теперь ненавидит, потому что спать с людьми, чтобы доказать им свою преданность, как-то не в твоих правилах. Так ведь не может быть, потому что не может быть никогда, какой-то гребаный бредовый сон, разбудите меня, скажите, что это неправда, что она меня не продавала, что он не читает всем подряд мои письма и асечную хистори – просто так, мол, вот как она за мной бегала, жуткое дело, не знал, куда деться, - что они все просто не дозвонились, чтобы извиниться за это, просто не дозвонились – если б они попросили прощения, это ведь значило бы, что они его достойны. И я бы все равно не общалась бы с ними, но хотя бы выдохнула эту мерзость, это рвотное ощущение грязи внутри, когда хочется перестирать всю одежду, в которой ты приехала от этого человека, когда кажется, что тебя обокрали, и вынесли, как назло, самые любимые, давние, талисманные вещи, и устроили в доме помойку – Господи, столько времени, столько слов, столько «мы» и «вместе», столько, столько – тогда хотя бы хотелось жить, я не знаю, а то ведь не хочется, и людям перестает вериться абсолютно, а только тошнит, тошнит, тошнит.

Сделай так, Господи, чтобы наши любимые оказались нас достойны. Чтобы мы, по крайней мере, никогда не узнали, что это не так.

 

[1234567890]

Я да, бессмысленное абсолютно существо, но довольно милое все же. Мне нормально с этим. Осмысленные существа моего пола как правило так страшны и нравоучительны, что сводит зубы.

Я довольно скверно воспитана, имею привычку лезть грязными пальцами в чужое личное пространство, люблю трогать, приставать и вешаться, много и громко говорю, не делаю ничего полезного и страшно люблю халяву; плюс ко всему я основатель, почетный идеолог и уже трижды ветеран про..бального движения, ничего нет слаще на свете, чем посетить ответственную встречу и ничего потом не прислать, взять важное поручение и триумфально потом его завалить; те, кто знает меня хорошо и кому я при этом небезразлична, назначают мне встречу в семь и приезжают полвосьмого, как раз вовремя, обильно кормят, прежде чем затеять разговор, и никогда не заставляют меня оправдываться.

Еще со мной трудно жить, потому что я все время ем себе голову - а зрелище человека, который беспрерывно ест себе голову и разговаривает с тобой при этом с набитым ртом - оно сводит к чертям с ума.

При этом мне как-то баснословно везет на друзей, конечно, их много, и все они драгоценности; из меня ничего невозможно извлечь полезного, кроме приветственного визга, объятий, сбивчивых излияний и возможности вытащить куда угодно в любое время, но что-то же находят они все, не знаю, я декоративна как комнатная герань, попробуй что-нибудь стребуй с меня конкретное.

Я к тому, что нет, никаких у меня потуг на крутизну, высоколобость и эрудицию, муторно это и энергозатратно, ничего интересного. Я большей частью катаю слова в кулачке и бросаю, иногда выпадают неожиданно удачные комбинации, и это удивляет меня не меньше, чем остальных; еще у меня, говорят, глаз на всякое живое, теплокровное, я это люблю выковыривать из руды и показывать людям, и все подымают брови, вот же как, бывает, оказывается.

А то все как-то стали принимать меня за другого кого-то, и ждут от меня соответственно. Ждать от меня чего-то, ребята - это до печального гиблое дело.

 

[Gertruda]

Что нам преданья старины глубокой, когда не слышим мы звучащий рядом шепот Посмотреть вложение 165915

 

[Gertruda]

Ехал купец и увидел работающего раба, он его напоил, поговорил с ним, посочувствовал ему, но раб сказал: «Всё проходит, пройдёт и это».

Через пару лет купец снова был в тех землях, и увидел его уже визирем. Тот его узнал, пригласил к себе, поговорили, как он добился этого, купец восхитился таким переменам. Бывший раб осыпал купца драгоценностями и сказал то же самое.

Ещё через пару лет купец вместе с другими пошёл одаривать падишаха за то, что хорошо поторговали, и в нём он узнал своего старого друга. При встрече тот сказал то же самое.

В следующий раз купец пошёл поклониться на его могилу, а на ней было выбито: «Всё проходит». «Ну, это уже не пройдёт», — горько подумал купец.

Затем уже глубоким стариком купец снова был там и пошёл на кладбище, но не нашёл его. Как оказалось, его смыло рекой не так давно. И тогда купец сказал: «Да, действительно всё проходит».

 

[Touareg]

Одна женщина шла по парижской улице и заметила Пикассо, делающего наброски за столиком уличного кафе. Она спросила Пикассо, может ли он сделать набросок с нее за соответствующую плату. Пикассо согласился. Всего за несколько минут набросок был готов.
— И сколько я вам должна? — спросила женщина.
— Пять тысяч франков, — ответил Пикассо.
— Но вам потребовалось для этого всего три минуты, — вежливо напомнила она художнику.
— Нет, для этого потребовалась вся моя жизнь.

 

[Gertruda]

Сизиф и два мудреца
Однажды два мудреца проходили мимо горы, к вершине которой тащил свой камень Сизиф. Один мудрец, глядя на Сизифа, заметил:

— О, да, в жизни всегда есть место выбору: делать то, что хочешь, или то, что не хочешь. Этот человек выбрал второе.

— Его заставили заниматься этой работой обстоятельства, — ответил другой мудрец, — увы, выбора у него не было.

— Был! — воскликнул первый мудрец. — Он мог или подчиниться обстоятельствам, или нет!

— Но если бы он не подчинился, его бы за это жестоко наказали! — возразил другой мудрец.

— А разве, следуя чужой воле, он наказан не более ужасно, чем если бы он не подчинился? — спросил первый.

Этот разговор услыхал Сизиф.

— Эй, вы! — прокричал он мудрецам, — вы это о чём? И не стыдно вам, бездельникам, лицемерить? Да, жизнь моя тяжела. Однако я ею доволен. Ибо если не можешь изменить обстоятельства, измени к ним своё отношение и радуйся тому, что назначено тебе судьбой. Это и есть мой выбор.

Сказав это Сизиф дотащил глыбу до вершины, но она в очередной раз сорвалась и с грохотом полетела вниз.

— Ну и дурак же ты, Сизиф, — ответил ему первый мудрец, — наверное, твой отец слишком хорошо приучил тебя к труду. А к любому делу с умом подходить нужно. Что ты всё тащишь и тащишь наверх этот камень? Неужели ещё не понял, что не по силам тебе взгромоздить его на вершину?

— Это моя Судьба, — ответил Сизиф, спустился вниз, и снова покатил наверх камень.

— А хочешь я тебе расскажу что нужно сделать, чтобы камень сам на гору выпрыгнул? — сказал мудрец.

— Сам? Неужели это возможно? — почесал затылок Сизиф, и камень снова полетел вниз.

— Подойди ко мне, — позвал его мудрец.

Сизиф подошёл к мудрецу и тот что-то прошептал ему на ухо.

Сизиф задумался, глянул на камень, на вершину…

— Эврика! – подпрыгнул Сизиф.

Он побежал к верхушке горы, стал там на четвереньки, быстро-быстро заработал руками. Из-под его рук во все стороны разлетелась земля. Затем он вернулся к глыбе, покатил её наверх, докатил до вырытой им у самой вершины ямки, взгромоздил глыбу в ямку, и глыба остановилась. Затем Сизиф начал сбрасывать землю с вершины. Она сравнялась с уровнем камня и камень сам скатился на верхушку горы.

Сизиф стукнул себя кулаком в грудь:

— Я сделал это! У меня получилось! Спасибо тебе, мудрец, за совет. Теперь я знаю, как закатывать камень на вершину!

Сказав это, Сизиф сбросил глыбу вниз, спустился, и, как обычно, снова покатил её наверх.

Мудрецы посмотрели ему вслед.

— О, да, — вздохнул второй мудрец, — в жизни всегда есть место выбору…

 

[Salo]

Наплевать на всех… почти


Стервозность предполагает отказ от альтруизма. Тратить себя на людей, не представляющих для женщины никакого интереса — непозволительная роскошь. Что именно может интересовать стерву в окружающих? Взаимодействуя с ними, она стремится получить желаемое, добиться поставленной цели. Немного не «вписываются» сюда родственники и близкие люди — как быть с ними?

Меркантильность стервы ни в коем случае не должна распространяться на членов ее семьи и друзей как минимум потому, что они для нее являются источником положительной энергии, той тихой гаванью, где она может отдохнуть от корпоративных или любовных баталий. Любая, даже самая независимая женщина всегда нуждается в поддержке, любви, понимании. Без этого самые блестящие достижения теряют всякий смысл, да и в принципе становятся невозможными — ведь женщина, пусть даже и являющаяся закоренелой стервой, без поддержки близких людей теряет самое главное — уверенность в себе.

http://7ls.ru/

 

[1234567890]

Они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. Сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут. И ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы - ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя.

Они уйдут, и никогда не узнают, что каждый раз, когда они кладут трубку, ты продолжаешь разговаривать с ними - убеждать, спорить, шутить, мучительно подбирать слова. Что каждый раз когда они исчезают в метро, бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло их ладони - и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. И не говоришь ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах - если тебя удостоили поцелуем. Если не удостоили - унести бы в волосах хотя бы запах. Звук голоса. Снежинку, уснувшую на ресницах. Больше и не нужно ничего.

Они все равно уйдут.

А ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову - чтобы считать, сколько раз за день ты вспоминаешь о них, приходя в ужас от мысли, что уж никак не меньше тысячи. И плакать перестанешь - а от имени все равно будешь вздрагивать. И еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: “Надо ему показать.”

Они уйдут.

А если не захотят уйти сами - ты от них уйдешь. Чтобы не длить ощущение страха. Чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. Ведь самое страшное - это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.

А чего ты хотела. Ты все знала заранее.

Чтобы не ждать. Чтобы не вырабатывать привычку.

Они же все равно уйдут, и единственным, что будет напоминать о мужчинах в твоей жизни, останется любимая мужская рубаха, длинная, до середины бедра - можно ходить по дому без шортов, в одних носках.

И на том спасибо.

Да, да, это можно даже не повторять себе перед зеркалом, все реплики заучены наизусть еще пару лет назад - без них лучше, спокойнее, тише, яснее думается, работается, спится и пишется. Без них непринужденно сдаются сессии на отлично, быстро читаются хорошие книги и экономно тратятся деньги - не для кого строить планы, рвать нервы и выщипывать брови.

И потом - они все равно уйдут.

Ты даже не сможешь на них за это разозлиться.

Ты же всех их, ушедших, по-прежнему целуешь в щечку при встрече и очень радуешься, если узнаешь их в случайных прохожих - и непринужденно так: здравствуй, солнце, как ты. И черта с два им хоть на сотую долю ведомо, сколько тебе стоила эта непринужденность.

Но ты им правда рада. Ибо они ушли - но ты-то осталась, и они остались в тебе.

И такой большой, кажется, сложный механизм жизни - вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа - ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот... Кажется, такая громадина, такая суперсистема - отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? Отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из “Матрицы”? Где разъединился контактик, который ко всему этому тебя по-настоящему подключал?

И когда кто-то из них появляется - да катись оно все к черту, кому оно сдалось, когда я... когда мы...

Деточка, послушай, они же все равно уйдут.

И уйдут навсегда, а это дольше, чем неделя, месяц и даже год, представляешь?

Будда учил: не привязывайся.

“Вали в монастырь, бэйба” - хихикает твой собственный бог, чеканя ковбойские шаги у тебя в душе. И ты жалеешь, что не можешь запустить в него тапком, не раскроив себе грудной клетки.

Как будто тебе все время показывают кадры новых сногсшибательных фильмов с тобой в главной роли - но в первые десять минут тебя выгоняют из зала, и ты никогда не узнаешь, чем все могло бы закончиться.

 

[Salo]

— Как помочь миру?
— Пойми его, — сказал Мастер.
— А как понять мир?
— Отвернись от него.
— Как же тогда служить людям?
— Пойми себя.

 

[Gertruda]

Совет
Как-то раз один человек сказал Насреддину:

— Я очень беден. Так жить совершенно невозможно. Как ты думаешь, не покончить ли мне с собой? У меня шестеро детей и жена, ещё есть моя овдовевшая сестра и престарелые отец и мать. Выжить становится всё труднее и труднее. Можешь ли ты что-нибудь посоветовать?

— Ты можешь заняться двумя вещами, и обе они помогут, — ответил Насреддин. — Одна — начни печь хлеб, потому что людям, чтобы жить, приходится есть, так что ты никогда не прогадаешь.

— А другая? — спросил человек.

— Начни шить саваны для мертвецов, потому что, если люди живы, они умрут. Это тоже недурной бизнес. Оба эти дела хороши — и хлеб, и саваны.

Через месяц этот человек вернулся. Он был совсем печален и выглядел даже ещё более отчаявшимся.

— Похоже, ничего не выйдет. Я вложил всё, что смог наскрести, в дело, как ты посоветовал, но, кажется, всё против меня.

Насреддин удивился:

— Как такое может быть? Людям нужно есть хлеб, пока они живы, а когда они умирают, их родственникам приходится покупать саван.

— Ты не понимаешь, — ответил человек. — В нашей деревне никто не живёт и никто не умирает. Они все просто влачат существование.

 

[Gertruda]

— Привет! Пожалуйста, не клади трубку!

— Что тебе нужно? У меня нет времени на твою болтовню, давай быстрее!

— Я сегодня была у врача…

— Ну и что он тебе сказал?

— Беременность подтвердилась, уже 4й месяц.

— А я тебе, чем могу помочь? Мне проблемы не нужны, избавляйся!

— Сказали поздно уже. Что мне делать?

— Забыть мой телефон!

— Как забыть? Ало — ало!

— Абонент находится в в не …

Прошло 3 месяца.

» – Привет малыш!» в ответ «-Привет, а ты кто?»

» – Я твой Ангел Хранитель.»

» – А от кого ты будешь меня охранять? Я же здесь сюда никуда не денусь»

» – Ты очень смешной! Как ты тут поживаешь?»

«— Я хорошо! А вот мама моя что-то каждый день плачет.»

» – Малыш не переживай, взрослые всегда чем-то недовольны! Ты главное побольше спи, набирайся сил, они тебе еще ой как пригодятся!»

«— А ты видел мою маму? Какая она?»

«-Конечно, я же всегда рядом с тобой! Твоя мама красивая и очень молодая!»

Прошло еще 3 месяца.

— Ну, что ты будешь делать? Как будто кто-то под руку толкает, уже второй стакан разлила! Так и водки не наготовишься!

«— Ангел, ты здесь?»

» – Конечно здесь.»

«— Что-то сегодня совсем маме плохо. Целый день плачет и ругается сама с собой!»

«— А ты не обращай внимания. Не готов еще, белый свет увидеть?»

«— Кажется, уже готов, но очень боюсь. А вдруг мама еще сильнее расстроится, когда меня увидит?»

«— Что ты, она обязательно обрадуется! Разве можно не полюбить такого малыша, как ты?»

«— Ангел, а как там? Что там, за животом?»

«— Здесь сейчас зима. Вокруг все белое, белое, и падают красивые снежинки. Ты скоро сам все увидишь!»

» – Ангел, я готов все увидеть!»

«— Давай малыш, я жду тебя!»

«— Ангел мне больно и страшно!»

— Ой, мамочки, больно-то как! Ой, помогите, хоть кто ни будь… Что же, я тут одна смогу сделать-то? Помогите, больно…

Малыш родился очень быстро, без посторонней помощи. Наверно малыш очень боялся сделать маме больно.

Спустя сутки, вечером, на окраине города, недалеко от жилого массива:

— Ты сынок на меня не обижайся. Сейчас время такое, я такая не одна. Ну, куда я с тобой? У меня вся жизнь впереди. А тебе все равно, ты просто уснешь и все…

«— Ангел, а куда мама ушла?»

«— Не знаю, не переживай, она сейчас вернется.»

«— Ангел, а почему у тебя такой голос? Ты что плачешь? Ангел поторопи маму, пожалуйста, а то мне здесь очень холодно»

«— Нет, малыш я не плачу, тебе показалось, я сейчас ее приведу! А ты только не спи, ты плачь, громко плачь!»

«— Нет, Ангел я не буду плакать, мама мне сказала, нужно спать»

В это время в ближайшей к этому месту пятиэтажке, в одной из квартир, спорят муж и жена:

— Я не понимаю, тебя! Куда ты собралась? На улице уже темно! Ты стала невыносимой, после этой больницы! Дорогая, мы такие не одни, тысячи пар имеют диагноз бесплодия. И они, как-то с этим живут.

— Я прошу, тебя пожалуйста, оденься и пошли!

— Куда?

— Я не знаю, куда! Просто чувствую, что я должна куда-то пойти! Поверь мне, пожалуйста!

— Хорошо, последний раз! Слышишь, последний раз я иду у тебя на поводу!

Из подъезда вышла пара. Впереди шла быстрым шагом женщина. За следом шел мужчина.

— Любимая, у меня такое ощущение, что ты идешь, по заранее выбранному маршруту.

— Ты не поверишь, но меня кто-то ведет за руку.

— Ты меня пугаешь. Обещай завтра целый день провести в постели. Я позвоню твоему врачу!

— Тише… ты слышишь, кто-то плачет?

— Да с той стороны, доносится, плачь ребенка!

«— Малыш, плачь громче! Твоя мама заблудилась, но скоро тебя найдет!»

«— Ангел, где ты был? Я звал тебя! Мне совсем холодно!»

«— Я ходил за твоей мамой! Она уже рядом!»

— О Господи, это же и впрямь ребенок! Он совсем замерз, скорее домой! Дорогой Бог послал нам малыша!

«— Ангел, у моей мамы изменился голос»

«— Малыш, привыкай, это настоящий голос твоей МАМЫ!»

Наивно, но очень трогательно. И рвет душу, пусть даже не все понимают, где она находится и пытаются быть циниками (видно, сильно обижены кем-то, но это проходит)

 

[1234567890]

Наивно, но очень трогательно. И рвет душу, пусть даже не все понимают, где она находится и пытаются быть циниками (видно, сильно обижены кем-то, но это проходит)

Не верю в таких уродов. Все кажется - притворяются или голограммы
кем-то наведенные, иль снятся мне просто.

 

[1234567890]

Димко, лови!

На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить. А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься, либо сдуру галстуки посчитать в комоде — а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном прижмуренном — твоя смерть, а в другом подбитом — тещина. Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:​

— Где?​

Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:​

— Где?​

Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:​

— Кто?​

Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логике убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится. Убедил ежа, дорогу ему к двери показал, ориентиры расставил, рукой помахал — и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:​

— Бывай... ​

 

[YANataly]

И даже когда уже не будет сил, и у сердца перестанет хватать оперативной памяти, и аккумуляторы устанут перезаряжаться, а от количества имен и ников разовьется алексия – буквы откажутся складываться в слова и что-то значить, - и от мелькания лиц, рук и щек, подставленных для поцелуя, полопаются сосуды в глазах, а голоса и интонации забьются просто глухим далеким прибоем где-то вне сознания – даже тогда, за долю секунды до полной потери сигнала, за миллиметр до идеальной ровности зеленой линии электрокардиографа – из реальности, почти потерявшей контуры и формальное право существовать, вынырнет чье-то лицо, по обыкновению устремится куда-то в район ключиц, захлопает ладошками по спине и впечатает в мозг – ПРИВЕТ!!! Я ТАК СОСКУЧИЛАСЬ!!!
И из выпростанных, выпотрошенных, вывернутых недр отзовется – да, я тоже люблю тебя.
И это снова будет не конец.
Любить людей, indica, это такое же проклятие, как их животно ненавидеть: разница только в том, что во втором случае ты вечно обороняешься, а в первом всегда беззащитен. Ненавидя, ты знаешь, чего ждать в ответ – и можешь полагаться только на себя; любя, ты отдаешь свой меч в руки первому прохожему: он может посвятить тебя в рыцари, осторожно дотронувшись этим мечом до твоих плеч, может вернуть его тебе с поклоном, а может вогнать его тебе в горло по самый эфес. И это рулетка, моя солнце, и ставки все время растут.
И – выжатость, конечно, высосанность через сотни трубочек: чем больше любимых тобою, тем больше завернутых в коробочку лакомых кусочков себя ты ежедневно раздариваешь. Тем больше матричных проводов у тебя в теле – тех самых, что, сочно причмокивая, качают из себя драгоценные животворные токи.
Но если отсоединить их все – отечешь, распухнешь и лопнешь: все твои железы – с гиперфункцией, всех твоих соков – через край; так и задумано было – говорила же, проклятие.
Либо растащат на волокна, до клеточки, до хромосомки, - и облизнутся очаровательными кошачьими мордочками (позже поняв, что так никогда и не раскусили, не просмаковали, не переварили до конца) – либо перебродишь, отравишься собственной бесконечной, неизбывной любовью – и растрескаешься переспелой сливой, гния.
Как тебе выбор?
И на тысячное предательство, на миллионное подставление левой щеки, глядя, как, давясь, обжираются тобою распухшие до свиней любимые когда-то люди, - когда уже в горле забулькает, закипит – ненавижу, ненавижу, сто Хиросим на вас, чтобы до атомов, отпустите, оставьте – появишься ты, indica, и я скажу: Господи, какие руки невероятные, какие умные, спокойные, честные, безупречные руки – девочка, не уходи, просто полюбоваться позволь.
Одаривающих тебя собой в ответ – единицы. Только ближайшие, бескорыстные, неподдельные – и только этим и существуешь. В остальном же – неохотно, только как чаевыми – вежливые же люди, с чувством такта, в конце концов.
И еще реже – сами протягивают изысканные блюда из себя: бери, кушай, ничего от тебя не надо. Берешь и кушаешь. И себя всегда чуть-чуть оставляешь на чай.
И – приползти к тебе и сказать: доедают, солнце, помоги. И ты погладишь по макушке умными своими руками и скажешь – да, вот такие мы. Вкусные.
И хочется покопить для тебя сладости, пряности – и накормить. И рассказывать что-нибудь сидеть, пока ты кушаешь.
И устало улыбаться.

Вера Полозкова

 

[1234567890]

Когда праматерь наша, луноликая Ы, выпала из подмышки Имеющего Сказать, солнца еще не было ни за, ни над горизонтом. Многие рапиды времен прошли, прежде чем встала луноликая наша праматерь Ы и двинулась медленным юзом туда, куда не достигал взгляд Имеющего Сказать. Там окуклилась и возымела объем. Многие рапиды времен прошли. И сказал: "Подохла там, что-ли?" И зашевелилась. Нечем было смотреть исподлобья, нечего было упирать в боки, ничего не чесалось. Тогда сказал: "На и пользуйся!" И возымела. Ходила вправо и влево праматерь наша, ходила вперед, по диагонали, ходила на одном месте. Не было пользы в том. Тогда сказал: "Вот направление. Иди, пока не упрешься". И через триста тысяч движений уперлась. И был голос Имеющего Сказать: "Перешагни". Малые свои силы напрягла праматерь наша, и большие силы свои напрягла она же, луноликая Ы, но не хватило их, и она не смогла. "Обойди!" — сказал. Вправо и влево была ходить несравненная, но задаром. И говорил: "От так новость!" И говорил: "А ежли чем садануть?" И сказал: "Вот граница тебе. Окопайся и жди".

И прошла еще треть всех времен. Прошло время, чтобы запомнить, прошло время, чтобы забыть, кончились запасы времен, данные навсегда. Выпал из другой подмышки мужеподобный праотец наш квадратный А и встал на попа. Говорил ему: "Весь вылез?" Говорил: "Вот тебе, чтоб чесалось.Вот тебе, чтоб чесать. Этими ходи, этими маши". Дал направление. Пошел и уперся. И тогда сказал Имеющий Сказать, и все сказанное подчеркнул: "Чего хотите, как угодно, пока не лопнете. Но чтобы много всего и кое-чего по паре. Пускай шевелится, течет, дует, воняет, плодится и носится. Приду, проверю".

И ушел играть в поддавки фигур с самим собой на пинки.

Напряглись совместно среброребрая праматерь наша долгогрудая Ы и златолобый праотец наш пеннобородый А. И произвели твердь, мякоть, сушь, мокроты, запустили жуков, взметнули птиц, положили семена в землю, а соли в воду. Тогда пришел и сказал: "Привет! Вижу-вижу, старались. Вот тебе и тебе". И дал на ленточке праматери нашей меднощекой двоебедрой Ы и на застежке праотцу нашему железнопалому бронебокому А, сказав: "от Меня". И ушел играть в три семерки сам с собой на желания.

Возгордилась одноглавая великая наша праматерь ломоносая Ы и возгордился двуединоутробный мощный наш праотец пилорукий А. Посмотрели они на дела свои, и не стало предела гордости их. Возымели они гордость свою, и не стало ничего вровень с гордостью. И решили превзойти Того, Кто Имеет Сказать, помыслом и попыткою. И взяли гору. Из горы взяли глину. Из глины взяли суть, а от себя взяли форму. Тугоглазая праматерь наша оберукая Ы слепила его. Ясноухий праотец наш парноногий А слепил ее. Но задаром. Ибо не стояли и не ходили, но падали и ломались. Ибо глина была и осталась.

Засмеялся Имеющий Сказать. И засмеялся ближе. И засмеялся, стоя рядом, в глаза. Говорил: "Материализм!" Говорил: "Механики сраные!" Говорил: "Курва и дятел!" Сорвал ленточку, сломал застежку, зашвырнул далеко, плевал вслед. Говорил: "Аз есмь, а ду бист нихт". Сказал: "Статус кво". Рек: "крэкс, пэкс, фэкс". И не стало обоих. Крашекудрой праматери нашей вислогубой Ы и плоскостопого праотца нашего полоротого А. И не стало опять солнца ни за, ни над горизонтом. И не стало всего. И многие-многие рапиды времен прошли, прежде чем Имеющий Сказать снова напряг пути, выводящие Слово. Далее см. Библию.