Прозрачные капли на стекле стекали, оставляя за собой мокрые следы. Одна капелька соединялась с другой, и вот уже не две, а одна крупная капля текла, прокладывая себе путь по стеклянной поверхности. Дождь стучал по карнизу, по окну. Падающие с неба «маленькие моря» ударялись об козырьки подъездов, об ботинки прохожих, об темный асфальт и разбивались на тысячи осколков. Каждая капля хранила в себе секрет радуги, каждая вносила свой вклад в создание этой спектральной сказки.
Это был первый дождь. Не осенний, назойливый и мелкий, вонзающийся сотнями противных иголочек в лицо, размазывающий тушь с накрашенных женских ресниц, сбивающий пожелтевшие листья с деревьев, превращающий грязь в слякоть. Не летний ливень, грозящий и громыхающий, стремительный и сильный, очищающий и изменяющий мир. Это был первый весенний дождь. Первый весенний дождь, принесший с собой нотки свежести, чувственность весны. Что-то особое витало в воздухе, напоминающее и ласкающее душу.
Она отъехала от окна. Новые шины коляски издавали звук прилипающей резины к линолеуму. Этот звук наверняка раздражал бы ее, но она уже привыкла к нему, как привыкла к этим стенам, шкафу, кровати. Подъехала к компьютеру, едва взглянув на монитор, поводила мышкой, нажала пару клавиш, и вот уже ирреальный мир гостеприимно распахнул перед ней свои объятия. Привычно замерцали строчки, выплевывая чьи-то фразы, что-то пытались втолковать ее электронные друзья. Саша общалась сегодня без особого желания, без прежнего задора. Какая-то странная, волнующая и, наверно, сладостная истома донимала ее сердце. Чтобы не слышать импровизированную дробь дождя, барабанящего об карниз, она включила музыку, но слух чутко отмечал каждую падающую каплю. Почему-то звуки дождя тревожили ее. Поневоле ее взгляд устремлялся к окну, где весна создавала некое ассорти из ослепляющих солнечных зайчиков и хлюпающих дождевых капель. Руки нетерпеливо дрожали, готовые вот-вот подъехать к окну и отдаться захлестывающим ее душу чувствам. Она ловила себя на том, что ей хочется покинуть эту душную комнату, скрыться от давящих стен, выйдя на улицу, поймать на ладошку капельку дождя, тем самым будто прикоснуться к весне, ощутить на себе прохладу ветра и ласку греющих ее солнечных лучей весеннего солнца.
В такие минуты она не могла сдерживать нахлынувшие чувства, неконтролируемой стихией бушующие у нее внутри. Быть может, были слишком живы воспоминания, ощущения изумрудной росистой травы под ногами, горячего песка, по которому шли на пляж или скользких, обросших водорослями, холодных камней, устилающих дно реки. В ней сталкивались две стихии – душа задорной четырнадцатилетней девочки с усыпанным веснушками лицом и зелеными, словно смеющимися глазами, и тело шестнадцатилетнего подростка, прикованного к инвалидному креслу.
Спрятав все глубоко внутри, она окунулась в глобальную сеть, в мир иллюзий и электронных друзей. Она не жаловалась, не выказывала своих истинных чувств потому, что давно для себя решила, что должна быть сильной, а сильные не плачут. Она не хотела говорить с кем бы то ни было, но заставляла себя писать смешные фразы, вымучивала шутки. Потому что было одиноко. Одиноко и страшно остаться наедине со своими чувствами и мыслями, наедине с самой собой.
Это случилось летом. Два года назад. Были обычные летние каникулы обычной четырнадцатилетней девчонки. Возле дома стояло тринадцатиэтажное здание, служившее когда-то жилым домом. В нем, как в огромном муравейнике, жили люди, съехавшие, когда дом определили на снос. Его не снесли – один приезжий миллионер решил купить его, и, сделав капитальный ремонт, сдавать его квартиры по высокой цене. Но денег у него не хватило, и ремонт на время заморозили. И вот этот дом, заброшенный, зияющий пустыми окнами, привлекал детвору возможностью поглядеть на город с последнего этажа.
В здании было два лифта, но они, конечно же, не работали. Лестница в единственном подъезде была устроена так, что на каждом этаже лестничный пролет выходил на общий подъездный балкон. Саше было интересно выбегать на балкон и, оперившись на перила, смотреть на уменьшающийся с каждым этажом дворик. Но на третьем этаже вместо перил была просто узорчатая сетка, держащаяся на чистом слове, и то с большим трудом. Она не выдержала веса Саши, и вместе с ней ухнула вниз, на асфальт. Саша не помнила той жуткой боли. Она потеряла сознание, а очнулась в больнице, где врачи словно обухом по голове ударили, сообщив, что из-за полученной травмы она не сможет ходить. И началась вереница врачей, консилиумов, операций. Они мало помогали, оставалась лишь одна операция, на которую была возложена вся надежда.
Дождь давно перестал идти. За окном гудел ветер. Монотонный скрип сухой березы, покачиваемой ветром, убаюкивал Сашу. Эта береза была близка ей по духу. Саша жалела надломленное, треснутое деревце. Она помнила ту ночь… Это произошло вскоре после ее выписки из больницы. Ночью шел сильный ливень, ветер свистел, гнул деревья чуть ли не до самой земли. Где-то в небе громыхал гром, молнии пронизывали облака, на мгновения освещая бушующую ночь. Саша боялась грозы, но не могла встать и позвать родителей. Когда гроза попала в березу, растущую у них под окнами, Саша совсем напугалась, но мертвые ноги не давали ей возможности встать. Она плакала, испуганно сжавшись, пока родители не подбежали к ней. С того удара береза не набухала почки весной, она стояла сухая и обветренная, цепляя безжизненными ветками окна и балконы.
- Настасья Ивановна, ну что же вы, в самом деле! Вы же Сашеньку не на расстрел везете, а в больницу ложите. Вы и ахнуть не успеете, как мы ее на ноги поставим. Врачи у нас толковые, и медсестры добрые. Да и Костя, медбрат наш, ей заскучать не даст. Ей у нас так понравиться, что и домой не захочет, - он заговорщицки подмигнул Саше.
Она улыбнулась. Алексей Матвеевич, ее врач, своим видом вызывал доверие. «Неужели еще остались врачи, от одного взгляда которых не хочется запереться в шкафу?» - думалось Саше.
Восемнадцатилетний Костя, работавший здесь медбратом, очень часто к ней заходил. Оба интересные люди, они быстро сдружились и могли долго разговаривать ни о чем, и в то же время обо всем, не замечая, как быстро проходит время. Во время одного из таких разговоров Сашу отвлек посторонний звук. Ей показалось, что кто-то постучал ногтем по окну. Отделение было расположено на первом этаже, окна ее палаты выходили на больничный дворик, куда на прогулку выходили лежащие в больнице люди, поэтому такое предположение могло оказаться очень даже верным. Однако, присмотревшись, Саша поняла, что ошиблась.
- Ой, смотри, голубь!
Костя проследил за ее взглядом и тоже посмотрел в окно. Там, на карнизе, сидел сизый голубь и клювом постукивал по стеклу.
- Не спугни его!, - забеспокоилась она, увидев что Костя направился к окну. Но, к ее удивлению, голубь не испугался и не улетел, когда Костя открыл раму, наоборот, он приблизился и стал клевать с хлебной корки, невесть откуда взявшейся в Костиной руке.
- Это наш местный голубь. Давно уже тут, привык к нам. Местные мальчишки из рогаток ему крыло подбили, а кто-то из наших врачей, видно, подобрал его, крыло вылечил. Да вот только с тех пор он не летает. Самое большее – взмахнет пару раз крыльями, чтобы на карниз первого этажа долететь, или на нижние ветки рядом растущей сирени перелететь.
- Ему больно?, - спросила она с жалостью в голосе.
- Думаю, нет, - Костя задумчиво посмотрел на голубя, - может, боится? Боится, что это та боль вернется. Или боится своего будущего. Если он попробует взлететь, то либо крыло окажется здоровым и голубь сможет летать, либо окажется, что крыло срослось неправильно и боль вернется. И летать он больше никогда не сможет. А так, возможно, у него есть надежда. Хотя нет, не надежда. Скорее мираж…
Саша отвела глаза. Костя говорил все это, смотря на нахохлившегося голубя, но ей казалось, что речь идет не только о нем. Может, это правда? Она давно замечала за собой, что когда она думает о надвигающейся операции, сердце охватывает смутная тревога. Разговаривая с врачом, она старалась это скрыть, но ее состояние выдавали беспокойный взгляд и чуть дрожащие уголки губ. Саша тихо вздохнула. Ей вдруг захотелось отдохнуть. Она закрыла глаза, и попыталась не думать о предстоящем событии. Она тихо улыбнулась, когда даже не услышала, а скорее, почувствовала, что Костя, стараясь не шуметь, вышел из палаты. Хорошо когда рядом есть верные друзья.
- Ну вот. Все, что от нас требовалось, мы сделали. Все остальное зависит от вашей дочери, от ее воли и настроя. Недаром же говорят, что выздоровление больного зависит от самого больного – говорил тогда ее родителям Алексей Матвеевич. Это было в первые дни после операции.
Проходили дни, недели. Время шло быстро, оттого, наверно, и незаметно. Оно, будто бы, растворялось в частых визитах родителей, в обходах лечащего врача, в веселых посиделках с Костей и новыми соседками по палате. У Саши голова шла кругом от всего пережитого. Ведь родители приносили много гостинцев, и все отделение спешило ими полакомиться, а после разговоров с Костей у Саши аж живот болел от смеха. И самое главное – к ней возвращалось то ощущение.. Давно забытое чувство живых ног. Она так долго не испытывала этих ощущений, что воспоминания о них казались ей ложными. На утренних обходах, когда Алексей Матвеевич сгибал ей ноги в коленях и ступнях, она прислушивалась к своим чувствам, на вопросы врача отвечала невпопад и нервно смеялась, боясь заплакать. Она шмыгала носом, прятала дрожащие руки под одеяло и отводила взгляд к окну, боясь, что наполненные слезами глаза ее выдадут. И неизменно там, на карнизе, так же, как вчера, и позавчера, и как будет завтра, и послезавтра, неизменно там сидел тот самый сизый голубь и поглядывал именно на нее. Возможно, это было надумано, но Саше казалось, что голубь все видит. Видит ее переживания и страхи, ночные кошмары, вязкие и липкие. Видит, как она просыпалась среди ночи, и ее опутывал страх. Страх, что все это ей приснилось, что она дома, и где то в углу ее терпеливо дожидается инвалидная коляска. И только когда в темноте начинали проявляться очертания палаты, слабо освещенной тусклым фонарем на улице, когда она прислушивалась к себе и ощущала слабое покалывание в ногах от недостатка движения, только тогда она прерывисто и облегченно выдыхала, все же с тревогой поглядывая на тот конец белеющей простыни.
- Глупый голубь, - бормотала она всякий раз, когда его видела. Почему-то она испытывала перед ним вину. Злясь на него за это, она просила Костю прогонять его с карниза всякий раз, когда тот заходил ее проведать. Парень не понимал, в чем дело, но послушно открывал окно и спугивал птицу, которая действительно сюда зачастила.
Но голубь все равно возвращался. Он сидел на карнизе и тогда, когда Саша отходила от операции, и тогда, когда она при помощи Кости и одной медсестры, под бдительным присмотром врача и тревожными взглядами родителей впервые села, затем встала, сделала свой первый шаг. Опираясь на руки медсестер, она тяжело ступала, не видя пола под собой из-за застилавших ее глаза слез, и голова кружилась от переполнявших ее восторга и радости, громких, счастливых возгласов родителей и ставших ей близкими врачей и соседок по палате. И позже, когда сидя в кресле или на кровати, она еще раз вспоминала эти моменты, и с нетерпением подгоняла следующие занятия. И когда Саша в коляске сидела на улице, любуясь закатывающим солнцем и беседуя с Костей, сидящим рядом на скамейке, даже тогда голубь словно бы наблюдал за ней, сидя на раскинувшихся ветках зацветшей сирени.
И в один из таких вечеров, когда солнце уже закатилось, но облака все еще сохраняли цвет розового золота, когда птицы уже перестали щебетать, а ночная прохлада еще не опустилась на землю, она весело пересказывала Косте вычитанный ранее анекдот, а он стоял сзади ее коляски и держался за ее ручки. Тогда она краем глаза заметила сизую птицу, сидевшую на нижней ветке, и только хотела обратить на это внимание Кости, как услышала сзади голос:
- Вставай.
Она повернулась, улыбаясь, с мыслями, что Костя просто неудачно пошутил. Но его лицо было серьезно, и ее улыбка стала меркнуть, уступая непонимающему виду лица.
- Саша, я сказал «вставай», - он медленно ее обошел и встал прямо перед ней. Выражение его лица не менялось, у нее же по лицу явно читались ее удивление, недоверие, страх.
- Ты, наверное, шутишь.. Я не могу, - она слабо пыталась улыбнуться; голос ее дрожал, - Я не могу!
- Можешь! – упрямо твердил ей парень, - ты же занималась с врачами в палате!
- Это другое! Там были врачи.. там были родители.. и .. вообще.. я просто не могу! – тряхнула она головой, с плохо скрываемым отчаянием в голосе.
- Ты, должно быть, просто не хочешь, - медбрат не сдавался.
- Нет! Как можно этого не хотеть? Да если бы я могла!.. Если бы я могла снова ходить, я бы пришла сюда сама, наравне с тобой, а не сидела бы в этой коляске, которая мне давно претит, ощущая себя ущербной, ненужной, никчемной! – она уже не сдерживала рыдания, и ее слова сопровождали всхлипы.
- Не бойся, я с тобой! Так нужно.
- Кому нужно? Кому это нужно? Пожалуйста, не заставляй меня! – она опустила голову, и волосы скрыли ее лицо, исказившееся в рыдании. Ее мучили ее же чувства, ее вернувшиеся страхи. Да, Костя был прав, она боялась. Она боялась, что сейчас окажется, что все это было неправдой. Боялась, что ее надежда окажется иллюзией, а ее ожидания будут обмануты. Она хотела, чтобы Костя заставил ее встать, и страшно не хотела этого. Она хотела бы прогнать этого настойчивого парня, но из горла вырывался лишь стон и плач. В мыслях же она почти умоляла Костю, лишь бы она попросил ее еще раз, лишь бы он не сдался.
И должно быть, он услышал ее немые мольбы. Он молча потянул ее за руку, несильно, но с твердой решимостью. Он убрал руку, поэтому ей пришлось вставать, держась дрожащими руками за подлокотники коляски. Она ступила, осторожно, будто боясь обжечься об темный асфальт. Руки и ноги дрожали, пальцы судорожно пытались ухватиться за воздух. Шаг.. Еще шаг. Она не шла, а напряженно и неуверенно балансировала на грани радости и недоверия. Шаг.. Осторожно, неумело.. Ей казалось, что ноги сделаны из ваты, они словно прогибались в самых невероятных местах. Но она ступала, шмыгая носом, протягивая руки к Косте, стоящему перед ней, отходящему еще ненамного, ровно на еще один ее маленький шажок. Она ступала, испуганно смотря ему в глаза, едва касаясь его пальцев. Всего за миг до падения она почувствовала, что земля ушла из-под ее ног, и вот она сейчас ухнет вниз. Но в последний момент ее подхватил Костя, и она зашлась рыданиями на его плече. Ее тяжелое дыхание смешивалось со всхлипами, сердце отстукивало бешеный ритм, словно бы она бежала пару километров. Было тяжело, ноги гудели, но внутренне она торжествовала. Она шла! Эти четыре шага, неумелых, нелепых четыре шага были ей бесконечно дороги. Она счастливо жмурилась, чувствуя, как текут по щеке горячие слезы.
Он стоял, крепко ее обнимая, и чувствовал, как дрожат его пальцы. Он был напряжен до последнего момента, каждый ее шаг отзывался в его сердце. У него создавалось ощущение, что внутри него расслабилась сжатая до того момента пружина, он тихо и счастливо улыбался, чувствуя, как от ее слез на плече мокнет футболка. Молча, слушая ее судорожные всхлипы, он стоял и терпеливо ждал, когда она успокоится, готовый до того момента поддерживать ее, несмотря на собственную усталость.
И так они стояли, не замечая, что единственный зритель этого знаменательного вечера их покинул. Сизый голубь, внимательно до этого за ними наблюдавший, вспорхнул в небо. Он чувствовал пьянящее ощущение полета, когда тугой ветер бьет в крылья, пушит перья, воздушные потоки подхватывают хрупкое тельце. Он парил над двором больницы, словно бы прощаясь, и, взмахнув крылами, повернул в сторону облаков, все еще хранящих краску закатного солнца. Раскинув крылья на ветру, он устремил свой полет вперед, ведь там его ждала свобода.
