Стихи

[Дoчь*Cамурая]

А средизимье загодя придёт,
Опережая худшие известья,
Возьмёт меня за шиворот, и вместе
Шагнём безвольно – в следующий год.

С прононсом удручающе сухим
Часы – ручной сверчок и змей наручный –
Натикают мне верх благополучья.
Верх неприличья – не поверить им.

Я верю. Ибо суть сверчков и змей –
Разъединять неслышное с незримым,
Дробить на сутки осени и зимы,
И мерить жизнь, и властвовать над ней,

И знать, что средизимье – ерунда…
Шипит змея и крепче жмёт запястье,
Сверчок упрямо тикает про счастье…
И в сердце каплет времени вода.

 

[Дoчь*Cамурая]

Будешь, будешь царём.
Головой без царя в голове,
Головой без царя. Поживёшь без рубля за душою.
Полежишь на траве, напускаешь корней в чернозём.
Да поскачешь мячом, откликаясь на имя чужое.

Что, не хочешь царём?
Будешь, будешь рабом у царя.
Без царя в голове, головой без царя и без денег.
А настанет зима — предположим, в конце октября,
Полежишь на снегу, может кто-нибудь в шапку оденет.

Что, не хочешь рабом?
Будешь, будешь женой у раба.
Без царя в голове. Без царя головою, но с мужем.
Без рубля за душой, потому что такая судьба,
Ни царём, ни рабом...

 

[Дoчь*Cамурая]

Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом".
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

 

[Амалия]

наверно, хорошо быть чьим-то счастьем,
когда тебя в охапку и в обнимку…
целует в щеки, в губы и в запястья
смешная, но твоя лишь половинка.

наверно, хорошо быть чьим-то Солнцем,
когда ты лучиком касаешься ладоней,
когда ты даришь всю любовь до донца,
тому лишь, кто душою тебя понял.

наверно, хорошо быть чьей-то лучшей,
пусть иногда и злюкой и колючей,
но кто-то так к тебе не равнодушен,
что в миг разгонит от тебя все тучи.

Наверно, хорошо, когда «любимой»
Тебя-то кто-то нежно называет,
когда ты знаешь, что необходима,
и он об этом тоже точно знает.

наверно, хорошо быть чьим-то счастьем…

© Юлия Шапкина.

 

[Дoчь*Cамурая]

сойди и погляди, непогрешим,
на нас, не соблюдающих режим,
неловких, не умеющих молиться,
поумиляйся, что у нас за лица,
когда мы грезим, что мы совершим

мы купим бар у моря. мы споем
по телеку о городе своем
мы женимся на девушке с квартирой
кури и ничего не комментируй
уже недолго, через час подъём

как горизонт погаснет там, вдали,
ничком, с ноздрями, полными земли
мы все домой вернемся, пустомели
мы ничего предвидеть не умели
мы всё могли

 

[Дoчь*Cамурая]

потому что воюющий с адом всегда навлекает весь его
на себя,
тьма за ним смыкается, глубока.
только мы проиграли все, это даже весело:
мы глядим, как движутся облака.

с мокрыми волосами, разжалованные, пешие,
бесполезные, растерявшие что могли,
мы садимся на берегу пожинать поспевшие
колыбельные, штормы, закаты и корабли.

да, мы слышали: хрипнет мир, и земля шатается,
как дурное корыто, стремится в небытие.
шарлатаны вершат свои шарлатанцы и шарлатаинства.
может, только это удерживает ее.

 

[Беспринципная Седовласка]

Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости -
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее -
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
изменить все немедля, как хочется,-
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться -
поверь в неизвестный,
пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших,- прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твое -
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся -
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Все уляжется, все образуется...»
Когда образуется все -
то и незачем жить.
И необъяснимое -
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны,-
ведь жизни цена
не понизится
и не повысится -
она неизменна тому,
чему нету цены.
С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони и,
словно живая,
дрожит...

1975
Евгений Евтушенко

 

[Дoчь*Cамурая]

Начало сладостных, найденных в письменах речений, начертанных писцом некрополя Нахт-Собеком

Когда ты приносишь песни во двор к Сестре,
Если ты один и рядом нет никого,
Ты поступаешь по своему желанию на ее празднике.
Ветер колеблет гирлянды на стене.
Небо опускается на воздух, воздуху не удержать его,
Небо приносит тебе свой запах,
Одуряющий запах,
Опьяняющий всех вокруг.
Смотри, Золотая одаряет тебя,
Вкуси жизнь свою.

* * *

Хорошо умеет бросать петлю Сестра,
Не заботясь об уплате налога на скот.
Она накидывает на меня петлю из своих волос,
Она притягивает меня своими глазами,
Она опутывает меня своими ожерельями,
Она ставит на мне клеймо своим перстнем.

* * *

Ночью я проходил мимо ее дома.
Я постучал, но мне не открыли, —
Превосходная ночь для привратника.
О засов, я хочу отомкнуть тебя!
Дверь! Ты судьба моя,
Ты мой добрый дух.
Там, внутри, для тебя зарежут быка.
В жертву твоему могуществу, о дверь!
На закланье принесут длиннорогого быка — тебе, дверь!
Короткорогого быка — тебе, замок!
Жирного гуся — вам, петли!
Жир — тебе, ключ!
Самые лакомые куски быка —
Подмастерьям плотника,
Чтоб он сделал засов из тростника,
А дверь из соломы.
Пусть приходит Брат, когда захочет,
Он найдет дом открытым,
Он найдет постель, покрытую лучшим полотном,
И прекрасную девушку в этой постели.
И девушка скажет мне:
«Дом принадлежит правителю города».

 

[Беспринципная Седовласка]

ДЕТСКИЙ БОТИНОК.
С.МИХАЛКОВ

Занесенный в графу
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.

Его номер по книге:
«Три тысячи двести девятый».
«Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой…»

Кто чинил его? Где?
В Мелитополе? В Кракове? В Вене?
Кто носил его? Владек?
Или русская девочка Женя?..

Как попал он сюда, в этот склад,
В этот список проклятый,
Под порядковый номер
«Три тысячи двести девятый»?

Неужели другой не нашлось
В целом мире дороги,
Кроме той, по которой
Пришли эти детские ноги

В это страшное место,
Где вешали, жгли и пытали,
А потом хладнокровно
Одежду убитых считали?

Здесь на всех языках
О спасенье пытались молиться:
Чехи, греки, евреи,
Французы, австрийцы, бельгийцы.

Здесь впитала земля
Запах тлена и пролитой крови
Сотен тысяч людей
Разных наций и разных сословий…

Час расплаты пришел!
Палачей и убийц – на колени!
Суд народов идет
По кровавым следам преступлений.

Среди сотен улик –
Этот детский ботинок с заплатой.
Снятый Гитлером с жертвы
Три тысячи двести девятой.

 

[Дoчь*Cамурая]

Вот, у меня на ладони лежат ключи, тёплые, будто недавно руки касались, крепкой, мужской, с короткими волосками выше запястья. Я не ищу причин не закрывать на три оборота дверь, не погружаться в чуждое разноцветье. Сами себя приручили и вот, в ответе лишь за себя. Человек человеку зверь, я тебе - хищник безжалостный, ты мне - смерть, ни от кого я так долго не подыхала. Сделаю шаг, и от дома до Тадж-Махала полкилометра, и за спиной мечеть: Агра вокруг... Но в ладони лежат ключи, по умолчанию - тёплые. Не отнимешь право в их звоне услышать родное имя и осознать - это сердце моё кричит...или твоё? На три оборота дверь, Индия подождёт: самоцветы, ткани... В крепкой руке с короткими волосками связка ключей. Человек человеку зверь...

 

[Амалия]

Мы в первый раз не выйдем на парад.
Простите нас, Отцы и Деды!
Что в этот юбилейный год
Не встретим мы достойно День Победы!
Весна надела праздничный наряд,
Как будто прославляя ту Победу.
А мы не сможем выйти погулять
И возложить цветы к могиле деда.
И многие погибли в том бою,
На той войне, что шла четыре года.
Но не придём мы к Вечному Огню,
Хотя на улице отличная погода.
И на Мамаевом Кургане тишина.
Безлюдно, непривычно, странно даже…
Пройдёт Бессмертный Полк «онлайн»,
А он нам был «вживую» важен!
За праздничным столом поднимем тост
За тех, кто не дожил до этой даты.
Бессмертному полку мы сделаем репост,
Оставим о политике дебаты...
Мы первый раз не выйдем на парад…
Но помним Вас, Отцы и Деды!
Мы постараемся вернуть страну назад,
Чтоб быть достойными нам той Победы!
Пусть дети, внуки наши помнят о войне
И пусть живут свободно…, не в «планшете»!
ПОКЛОН ВСЕМ ВЕТЕРАНАМ НА ЗЕМЛЕ!
ЗДОРОВЬЯ ВСЕМ, ЖИВУЩИМ НА ПЛАНЕТЕ

 

[Амалия]

Как хочется надёжного плеча,
Обдуманного, сдержанного слова,
Не обещаний, данных сгоряча,
Не клятв, порой пустых и бестолковых.

Как не хватает сильных рук мужских-
Их крепких и заботливых объятий.
Порывов - чистых, помыслов – простых,
И мелочей, подаренных не к дате.

Цветов, преподнесённых без причин.
Признаний – не избитых и шаблонных.
Как настоящих хочется мужчин,
А не мужчинок липких, беспардонных.

Не глянцево-лощёных жеребцов,
Не грубых, неотёсанных мужланов,
Не вечно инфантильных молодцов,
Не одержимых властностью тиранов.

Как хочется красивых, умных лиц.
Улыбок тёплых, взглядов благородных,
В смущении опущенных ресниц,
Ухаживаний долгих, старомодных.

И среди тех, кто дожил до морщин,
И в молодом цветущем поколении
Мы так и ищем рыцарей – мужчин,
Но редко их находим, к сожалению...

 

[Дoчь*Cамурая]

Больные мысли – в них печаль и темнота,
Больные сны – к ним даже страшно прикоснуться,
И тёплый вечер разбивается, как блюдце,
Из пальцев выскользнув. А в сердце – пустота.

Пустое сердце препарирую впотьмах
Осколком солнца, что остался на ладошке.
На самом деле больно или понарошку? –
Больной вопрос для изощрённого ума!

А где-то в сумерках скрывается ответ,
И до него – всего одно сердцебиенье,
Мне это кажется далёким, как прозренье,
Как будто «эврика!», но я – не Архимед.

И сколько вытеснит воды моя печаль,
Мне не узнать – бессильны синтез и анализ.
В мензурке – сердце, чувства медленно распались.
Май за окном, а мне всё кажется - Февраль.

 

[Дoчь*Cамурая]

Под кровавою луною льёт кислотный дождь.
Сто веков дорогой боли ты вперёд идёшь.
За спиной лежит в руинах старый дряхлый мир.
Ты — велик, могучий воин — Чёрный Командир.

Высоко несут штандарты верные бойцы.
Не нужны им жёны, дети, матери, отцы.
Ты для них — бог-император, светлый, новый мир.
Всеобъемлющая сила — Чёрный Командир.

В беспощадном твоём взоре дьявольский закат.
Одного довольно слова — города сгорят.
С головой затопишь болью этот скучный мир.
Твой приказ беспрекословен, Чёрный Командир.

Хлещет кровь, кишки фонтаном, смерть на вертеле.
В эндорфиновом угаре сваришь жизнь в котле.
Стол накрыт, начни скорее свой кровавый пир.
Просыпайся, наш великий Чёрный Командир.

 

[Дoчь*Cамурая]

Все топлюсь вроде в перспективах каких-то муторных -
Но всегда упираюсь лбом в тебя, как слепыш.
Я во сне даже роюсь в папках твоих компьютерных,
Озверело пытаясь выяснить, с кем ты спишь.

Пронесет, может быть, все думаю, не накинется -
Но приходит, срывая дамбы, стеклом звеня:
Ты мне снишься в слепяще-белой пустой гостинице,
Непохожим - задолго, видимо, до меня;

Забываюсь смешными сплетенками субботними,
Прячусь в кучи цветастых тряпочек и вещиц -
Твое имя за мною гонится подворотнями,
Вылетая из уст прохожих и продавщиц,

Усмехается, стережет записными книжками,
Подзывает - не бойся, девочка, я твой друг,
И пустыни во сне скрипят смотровыми вышками,
Ты один там - и ни единой души вокруг;

Не отмаливается - исповеди да таинства,
Только все ведь начнется снова, едва вернусь.

Мы, наверное, никогда с тобой не расстанемся,
Если я вдруг однажды как-нибудь
Не проснусь.

 

[Дoчь*Cамурая]

Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плю́ет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.


7 июля 1830 г.

 

[Беспринципная Седовласка]

На Западе всё спокойно. В.В. Маяковский, 1929 г.
Как совесть голубя,
чист асфальт.
Как лысина банкира,
тротуара плиты
(после того,
как трупы
на грузовозы взвалят
и кровь отмоют
от плит поли́тых).
В бульварах буржуеныши,
под нянин сказ,
медведям игрушечным
гладят плюшики
(после того,
как баллоны
заполнил газ
и в полночь
прогрохали
к Польше
пушки).
Миротворцы
сияют
цилиндровым глянцем,
мозолят язык,
состязаясь с мечом
(после того,
как посланы
винтовки афганцам,
а бомбы —
басмачам).
Сидят
по кафе
гусары спешенные.
Пехота
развлекается
в штатской лени.
А под этой
идиллией —
взлихораденно-бешеные
военные
приготовления.
Кровавых капель
пунктирный путь
ползет по земле, —
недаром кругла!
Кто-нибудь
кого-нибудь
подстреливает
из-за угла.
Целят —
в сердце.
В самую точку.
Одной стрельбы
командирам надо —
бунтовщиков
смирив в одиночку,
погнать на бойню
баранье стадо.
Сегодня
кровишка
мелких стычек,
а завтра
в толпы
танки тыча,
кровищи
вкус
война поймет, —
пойдет хлестать
с бронированных птичек
железа и газа
кровавый помет.
Смотри,
выступает
из близких лет,
костьми постукивает
лошадь-краса.
На
ней
войны пожелтелый скелет,
и сталью
синеет
смерти коса.
Мы,
излюбленное
пушечное лакомство,
мы,
оптовые потребители
костылей
и протез,
мы
выйдем
на улицу,
мы 1 августа
аж к небу
гвоздями
прибьем протест.
Долой
политику
пороховых бочек!
Довольно до́ма
пугливо
щуплиться!
От первой республики
крестьян и рабочих
отбросим
войны
штыкастые щупальцы.
Мы
требуем
мира.
Но если тронете,
мы
в роты
сожмемся,
сжавши рот.
Зачинщики
бойни
увидят
на фронте
один
восставший
рабочий фронт.

 

[Беспринципная Седовласка]

Примирись, батрак, с магнатом,
Расцелуй его в уста –
Он даёт тебе зарплату
И рабочие места.

Позабудь, батрак, скорее
Про совковый популизм,
Нашей общею идеей
Должен стать патриотизм.

Только так мы всё осилим,
Только так наступит рай.
Ты за Матушку-Россию
Или против? Выбирай…

Примирись, батрак, с магнатом
Во спасение души,
Назови магната братом.
И ступай себе, паши…
Андрей Шигин

 

[Беспринципная Седовласка]

Снегурочка поздно вернулась домой
(Забот у снегурочек много зимой).
Промокшую за день одёжку сняла,
Расправила два серебристых крыла.
Не смог бы вовек догадаться никто,
Что крылышки прячет она под пальто.
Но главную тайну девчонка хранит
В прозрачном горшочке, обычном на вид.
Горшочек она бережет до поры
За шторкой из длинной цветной мишуры.
Морозною ночью, заснеженным днём
К весне подрастают подснежники в нём!

Наталья Карпова

 

[Беспринципная Седовласка]

Мамаша, успокойтесь, он не хулиган,
Он не пристанет к вам на полустанке,
В войну Малахов помните курган?
С гранатами такие шли под танки.

Такие строили дороги и мосты,
Каналы рыли, шахты и траншеи.
Всегда в грязи, но души их чисты,
Навеки жилы напряглись на шее.

Что за манера – сразу за наган,
Что за привычка – сразу на колени.
Ушел из жизни Маяковский – хулиган,
Ушел из жизни хулиган Есенин.

Чтоб мы не унижались за гроши,
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски,
Ушел из жизни хулиган Шукшин,
Ушел из жизни хулиган Высоцкий.

Мы живы, а они ушли туда,
взяв на себя все боли наши, раны…
Горит на небе новая Звезда,
Её зажгли, конечно, хулиганы.
Валентин Гафт