Стихи
- Автор темы Kamilla
- Дата начала
Беспринципная Седовласка
Между прочим, здесь написано: «Вытирайте ноги»
Осень.
Солнце и багрянец.
Пышный яблочный пирог.
И блестящий скользкий глянец
на обочинах дорог.
Солнце и багрянец.
Пышный яблочный пирог.
И блестящий скользкий глянец
на обочинах дорог.
Беспринципная Седовласка
Между прочим, здесь написано: «Вытирайте ноги»
Мы все от жизни что-то ждем.
Для нас все в будущем и в прошлом.
И оттого вокруг все сложно,
что настоящим не живем.
Для нас все в будущем и в прошлом.
И оттого вокруг все сложно,
что настоящим не живем.
1234567890
Десять грустных цифр.
Твоя страсть к холодным звездам снова выглядит опасной
И величественной, словно мощный синхрофазотрон.
Но зеленый свет мигает лишь затем, чтобы погаснуть -
Не рассчитывай, что вскоре снова загорится он.
Не рассчитывай, что дьявол носит что-то кроме Гуччи,
Не рассчитывай, что в Риме счастье стоит десять лир,
Не рассчитывай, что снова солнце выйдет из-за тучи -
И прости меня за то, что этот штампик стар, как мир.
Светло-бежевые тени рассыпаются по векам,
И цепляется за гвозди мой уже не модный клеш...
Не рассчитывай, что двери рассыхаются по веку,
И до полного раскрытья ты уже не доживешь.
Если хочешь стать свободным- убегай куда угодно,
Но оборванные цепи не сойдут уже на нет.
Только так бывает. Впрочем, все не так уж безысходно:
Если очень постараться - загорится желтый свет...
И величественной, словно мощный синхрофазотрон.
Но зеленый свет мигает лишь затем, чтобы погаснуть -
Не рассчитывай, что вскоре снова загорится он.
Не рассчитывай, что дьявол носит что-то кроме Гуччи,
Не рассчитывай, что в Риме счастье стоит десять лир,
Не рассчитывай, что снова солнце выйдет из-за тучи -
И прости меня за то, что этот штампик стар, как мир.
Светло-бежевые тени рассыпаются по векам,
И цепляется за гвозди мой уже не модный клеш...
Не рассчитывай, что двери рассыхаются по веку,
И до полного раскрытья ты уже не доживешь.
Если хочешь стать свободным- убегай куда угодно,
Но оборванные цепи не сойдут уже на нет.
Только так бывает. Впрочем, все не так уж безысходно:
Если очень постараться - загорится желтый свет...
Беспринципная Седовласка
Между прочим, здесь написано: «Вытирайте ноги»
Я повзрослел, когда открыл,
что можно плакать или злиться,
но всюду тьма то харь, то рыл,
в непохожих бьют по лицам.
Губерман И.
что можно плакать или злиться,
но всюду тьма то харь, то рыл,
в непохожих бьют по лицам.
Губерман И.
1234567890
Десять грустных цифр.
Эти танцы танцуют под ритмы,
что звучат из холодных глубин.
Эти танцы весьма колоритны,
их движениям век не один.
Эти танцы смешны и жестоки:
подтолкнет тебя кто-то - и все.
Эти танцы - простые уроки;
не усвоишь - никто не спасет.
Эти танцы забрызганы илом,
но они все равно не грязны.
Эти танцы - победа над стылым
Королевством Кривой Тишины.
Эти танцы заставят любого
в кровь разбить себе ноги и жизнь.
Эти танцы... Ученье не ново:
если хочешь упасть - не держись.
что звучат из холодных глубин.
Эти танцы весьма колоритны,
их движениям век не один.
Эти танцы смешны и жестоки:
подтолкнет тебя кто-то - и все.
Эти танцы - простые уроки;
не усвоишь - никто не спасет.
Эти танцы забрызганы илом,
но они все равно не грязны.
Эти танцы - победа над стылым
Королевством Кривой Тишины.
Эти танцы заставят любого
в кровь разбить себе ноги и жизнь.
Эти танцы... Ученье не ново:
если хочешь упасть - не держись.
1234567890
Десять грустных цифр.
Настрой - позитив. Тра-ля-ля, тили-тили.
В наушниках - все как всегда: лязг и вой.
И вдруг - что за хрень? - в тяжко сонной квартире
мне чудится запах
твой.
Ну да, я левша. И левшовские глюки
привычно пытаются сбить с меня спесь,
но я не поверю, что смех твой, и руки,
и все остальное -
здесь!
Умом понимаю, что было все это
не только со мной и не только сейчас.
За кем же следит полудохлое лето,
воткнув мне в окно свой
глаз?
В наушниках - звуки обстрела. И странно,
что нету ни визга, ни криков: "Ложись!" -
и знаю: войсками ползут тараканы
в мою чуть пустую
жизнь.
В наушниках - все как всегда: лязг и вой.
И вдруг - что за хрень? - в тяжко сонной квартире
мне чудится запах
твой.
Ну да, я левша. И левшовские глюки
привычно пытаются сбить с меня спесь,
но я не поверю, что смех твой, и руки,
и все остальное -
здесь!
Умом понимаю, что было все это
не только со мной и не только сейчас.
За кем же следит полудохлое лето,
воткнув мне в окно свой
глаз?
В наушниках - звуки обстрела. И странно,
что нету ни визга, ни криков: "Ложись!" -
и знаю: войсками ползут тараканы
в мою чуть пустую
жизнь.
1234567890
Десять грустных цифр.
Так и пойду я теперь, убитый
Пыльной дорогой длинной, за журавлиным клином
Через холмы и долины, всегда один
В дом, где крест-накрест окно забито
Песня вчера звучала, сегодня печаль встречает
Пахнет полынью, и нет ничего в груди
Стелется летний закат над кровлей
В строгом платке бесцветном, связкой корявых веток
Время метет углы да выносит сор
Так и пойду я теперь, бескровный
Лишь бы не звал обратно тот, кто лежит в овраге
Стонущий и тяжелый, с моим лицом.
1234567890
Десять грустных цифр.
Барбара Грэйн благодарна своей болезни - если б не она, то пришлось бы терзаться сущими мелочами:
Думать о муже, которого только радио бесполезнее, просыпаться, когда он кричит ночами;
Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова скабрезные, если б не потребность в деньгах, они бы её и вовсе не замечали.
А мигрень - лучше секса и алкоголя, лучше шопинга, твою мать, и поездки за город на природу:
Это пять часов ты блюёшь от боли, с передышкой на пореветь, перестать дрожать, лечь лицом в ледяную воду;
Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом, а затем отпускает тебя на волю, и вот тут узнаёшь ты истинную свободу.
Потому что Барбаре сорок пять, ничего не начнётся заново, голова седая наполовину, не золотая.
Если в будущее глядеть, холодны глаза его, её ноша давно сидит на ней, как влитая.
Но ей ведомо счастье - оно почти осязаемо, когда смерть дважды в месяц жует тебя, не глотая.
Барбара глядит на себя из зеркала, свет становится нестерпим, дёргается веко.
Через полчаса, думает она, всё уже померкло, на поверхности ни предмета, ни звука, ни человека.
Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала, за четыре часа проходит четыре века.
А потом, говорит себе Барбара, после приступа, когда кончится тьма сырая и чертовщина,
Я пойду напьюсь всего мира свежего, серебристого, для меня только что налитого из кувшина,
И начну быть живая полно, живая пристально, так, чтоб если любовь гора, моё сердце - её вершина.
Думать о муже, которого только радио бесполезнее, просыпаться, когда он кричит ночами;
Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова скабрезные, если б не потребность в деньгах, они бы её и вовсе не замечали.
А мигрень - лучше секса и алкоголя, лучше шопинга, твою мать, и поездки за город на природу:
Это пять часов ты блюёшь от боли, с передышкой на пореветь, перестать дрожать, лечь лицом в ледяную воду;
Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом, а затем отпускает тебя на волю, и вот тут узнаёшь ты истинную свободу.
Потому что Барбаре сорок пять, ничего не начнётся заново, голова седая наполовину, не золотая.
Если в будущее глядеть, холодны глаза его, её ноша давно сидит на ней, как влитая.
Но ей ведомо счастье - оно почти осязаемо, когда смерть дважды в месяц жует тебя, не глотая.
Барбара глядит на себя из зеркала, свет становится нестерпим, дёргается веко.
Через полчаса, думает она, всё уже померкло, на поверхности ни предмета, ни звука, ни человека.
Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала, за четыре часа проходит четыре века.
А потом, говорит себе Барбара, после приступа, когда кончится тьма сырая и чертовщина,
Я пойду напьюсь всего мира свежего, серебристого, для меня только что налитого из кувшина,
И начну быть живая полно, живая пристально, так, чтоб если любовь гора, моё сердце - её вершина.
1234567890
Десять грустных цифр.
И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, - я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».
Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.
Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.
Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».
И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.
Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.
Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».
И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, - ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.
Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.
Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.
Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».
И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.
Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.
Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».
И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, - ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.
Беспринципная Седовласка
Между прочим, здесь написано: «Вытирайте ноги»
Мы все кишим в одной лохани,
хандру меняя на экстаз;
плывет по морю сытой пьяни
дырявый циниковый таз.
Губерман И.
хандру меняя на экстаз;
плывет по морю сытой пьяни
дырявый циниковый таз.
Губерман И.
1234567890
Десять грустных цифр.
я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
разрешить вопросы, которыми я терзаем.
"я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьет горячий свет, -
так вот ты ему не хозяин.
бойся мутной воды и наград за свои труды,
будь защитником розе, голубю и - дракону.
видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, -
покажи им, что может быть по-другому.
помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
ни злой немочи, ненасытной, будто волчица -
ничего страшнее тюрьмы твоей головы
никогда с тобой не случится
разрешить вопросы, которыми я терзаем.
"я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьет горячий свет, -
так вот ты ему не хозяин.
бойся мутной воды и наград за свои труды,
будь защитником розе, голубю и - дракону.
видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, -
покажи им, что может быть по-другому.
помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
ни злой немочи, ненасытной, будто волчица -
ничего страшнее тюрьмы твоей головы
никогда с тобой не случится
Репейка
Местный
Один мой друг подбирает бездомных кошек,
Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит.
Они у него в квартире пускают корни:
Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,
Конечно, уже оккупирован, не осталось
Такого угла, где не жили бы эти черти.
Мой друг говорит, они спасают от смерти.
Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.
Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,
И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден.
Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.
Мне тоже всучил какого-то хромоножку
С ободранным ухом и золотыми глазами,
Тогда ещё умещавшегося на ладони...
Я, кстати, заботливый сын и почетный донор,
Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.
Но все эти ценные качества бесполезны,
Они не идут в зачет, ничего не стоят,
Когда по ночам за окнами кто-то стонет,
И в пении проводов слышен посвист лезвий,
Когда потолок опускается, тьмы бездонней,
И смерть затекает в стоки, сочится в щели,
Когда она садится на край постели
И гладит меня по щеке ледяной ладонью,
Всё тело сводит, к нёбу язык припаян,
Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.
Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.
Она отступает!
©lllytnik
Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит.
Они у него в квартире пускают корни:
Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,
Конечно, уже оккупирован, не осталось
Такого угла, где не жили бы эти черти.
Мой друг говорит, они спасают от смерти.
Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.
Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,
И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден.
Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.
Мне тоже всучил какого-то хромоножку
С ободранным ухом и золотыми глазами,
Тогда ещё умещавшегося на ладони...
Я, кстати, заботливый сын и почетный донор,
Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.
Но все эти ценные качества бесполезны,
Они не идут в зачет, ничего не стоят,
Когда по ночам за окнами кто-то стонет,
И в пении проводов слышен посвист лезвий,
Когда потолок опускается, тьмы бездонней,
И смерть затекает в стоки, сочится в щели,
Когда она садится на край постели
И гладит меня по щеке ледяной ладонью,
Всё тело сводит, к нёбу язык припаян,
Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.
Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.
Она отступает!
©lllytnik
Беспринципная Седовласка
Между прочим, здесь написано: «Вытирайте ноги»
Не в силах внешние умы
вообразить живьем
ту смесь курорта и тюрьмы,
в которой мы живем.
вообразить живьем
ту смесь курорта и тюрьмы,
в которой мы живем.
1234567890
Десять грустных цифр.
На призрачном транспортире
размечено все так тонко:
вот угол паденья гири -
уж так мы вершим наш суд;
вот синие цифры в сыре
для маленького ребенка,
улыбчивого ребенка -
ну как же его зовут?
Ты не лишена таланта,
но только смотри не стухни.
Нет водки? Так выпей фанты,
предай свою крутизну.
Пусть вайльдовская Инфанта
блаженно грустит на кухне -
на самой обычной кухне,
подобной чужому сну.
Пусть мирно глядит в окошко
сквозь слой грязноватой марли
незлая принцесса-крошка,
прозрачная, как кристалл,
изящная, словно кошка -
не то что горбатый Карлик,
несчастный погибший Карлик,
не выдержавший зеркал.
И я принесу подарки
моей дорогой принцессе -
и саван не слишком яркий,
и гробик, и липкий страх...
Но дни исчезают в арке,
а ты не играешь в пьесе,
в моей невеселой пьесе
о детстве и о мечтах.
размечено все так тонко:
вот угол паденья гири -
уж так мы вершим наш суд;
вот синие цифры в сыре
для маленького ребенка,
улыбчивого ребенка -
ну как же его зовут?
Ты не лишена таланта,
но только смотри не стухни.
Нет водки? Так выпей фанты,
предай свою крутизну.
Пусть вайльдовская Инфанта
блаженно грустит на кухне -
на самой обычной кухне,
подобной чужому сну.
Пусть мирно глядит в окошко
сквозь слой грязноватой марли
незлая принцесса-крошка,
прозрачная, как кристалл,
изящная, словно кошка -
не то что горбатый Карлик,
несчастный погибший Карлик,
не выдержавший зеркал.
И я принесу подарки
моей дорогой принцессе -
и саван не слишком яркий,
и гробик, и липкий страх...
Но дни исчезают в арке,
а ты не играешь в пьесе,
в моей невеселой пьесе
о детстве и о мечтах.
