Стихи

[Беспринципная Седовласка]

От боли душевной, от болей телесных,
от мыслей, вселяющих боль, -
целительней нету на свете компресса,
чем залитый внутрь алкоголь.

 

[Gertruda]

У поезда, застыв, задумавшись -
в глазах бездонно и черно,-
стояли девушка и юноша,
не замечая ничего.

Как будто все узлы развязаны
и все, чем жить, уже в конце,-
ручьями светлыми размазаны
слезинки на ее лице.

То вспыхивает, не стесняется,
то вдруг, не вытирая щек,
таким сияньем осеняется,
что это больно, как ожог.

А руки их переплетенные!
Четыре вскинутых руки,
без толмача переведенные
на все земные языки!

И кто-то буркнул:- Ненормальные!-
Но сел, прерывисто дыша.
К ним, как к магнитной аномалии,
тянулась каждая душа.

И было стыдно нам и совестно,
но мы бесстыдно все равно
по-воровски на них из поезда
смотрели в каждое окно.

Глазами жадными несметными
скользили по глазам и ртам.
Ведь если в жизни чем бессмертны мы,
бессмертны тем, что было там.

А поезд тронулся. И буднично -
неужто эта нас зажгла?-
с авоськой, будто бы из булочной,
она из тамбура зашла.

И оказалась очень простенькой.
И некрасива, и робка.
И как-то неумело простыни
брала из рук проводника.

А мы, уже тверды, как стоики,
твердили бодро:- Ну, смешно!
И лихо грохало о столики
отчаянное домино.

Лились борщи, наваром радуя,
гремели миски, как тамтам,
летели версты, пело радио...

Но где-то,
где-то,
где-то там,
вдали, в глубинках, на скрещении
воспоминаний или рельс
всплывало жгучее свечение
и озаряло все окрест.

И двое, раня утро раннее,
перекрывая все гудки,
играли вечное, бескрайнее
в четыре вскинутых руки!

Римма Казакова

 

[1234567890]

Свет засаленный. Тишь пещерная.

Мерный шаг – пустота идет.

Обходительность предвечерняя –

А совсем не ночной обход.



Лицемерное удивленьице:

«Нынче день у Вас был хорош!» –

Отчитаться. Удостовериться –

Да, действительно,

Ты умрешь.



Просиявши своей спасенностью,

«Миновала-чаша-сия» –

Не у ней же мы все на совести –

Совесть

Есть

И у нас

Своя.



…Утешения упоительного

Выдох – выхода брат точь-в-точь, –

Упаковкой успокоительного:

После вечера

Будет ночь.

 

[Touareg]

Это так:
Безналичная связь.
Слишком короткое одеяло.
Неплотный контакт.

За горизонтом искать.
В листве шелестеть четырьмя башмаками,
в мыслях обдирая босые ноги.
Сердца нанимать и сдавать внаем;
или в комнате с душем и зеркалом,
машине, взятой напрокат, лунном радиаторе,
где всегда невинность нисходит,
и программа ее горит,
свищом прорывается слово
всякий раз по-другому.

Сегодня, перед еще закрытой кассой,
шелестели рука в руке
подавленный старец с изящной старухой.
Фильм обещал любовь.

 

[Gertruda]

Тоскую, как тоскуют звери,
Тоскует каждый позвонок,
И сердце — как звонок у двери,
И кто-то дернул за звонок.

Дрожи, пустая дребезжалка,
Звони тревогу, дребезжи...
Пора на свалку! И не жалко
При жизни бросить эту жизнь...

Прощай и ты, Седая Муза,
Огонь моих прощальных дней,
Была ты музыкою музык
Душе измученной моей!

Уж не склоняюсь к изголовью,
Твоих я вздохов не ловлю,—
И страшно молвить: ни любовью,
Ни ненавистью не люблю!

С. Парнок

 

[Gertruda]

Есть у меня твой силуэт,
Мне мил его печальный цвет;
Висит он на груди моей,
И мрачен он, как сердце в ней.

В глазах нет жизни и огня,
Зато он вечно близ меня;
Он тень твоя, но я люблю,
Как тень блаженства, тень твою.

М.Ю. Лермонтов

 

[Беспринципная Седовласка]

Свернул трамвай на улицу Титова,
разбрызгивая по небу сирень.
И облака — и я с тобою снова —
летят над головою, добрый день!
День добрый, это наша остановка,
знакомый по бессоннице пейзаж.
Кондуктор, на руке татуировка
не «твой навеки», а «бессменно Ваш».
С окурком «Примы» я на первом плане,
хотя меня давно в помине нет.
Мне восемнадцать лет, в моём кармане
отвёртка, зажигалка и кастет.
То за руку здороваясь, то просто
кивая подвернувшейся шпане,
с короткой стрижкой, небольшого роста,
как верно вспоминают обо мне,
перехожу по лужам переулок:
что, Муза, тушь растёрла по щекам?
Я для тебя забрал цветы у чурок,
и никому тебя я не отдам.
Я мир швырну к ногам твоим, ребёнок,
и мы с тобой простимся навсегда,
красавица, когда крупье-подонок
кивнёт амбалам в троечках, когда,
весь выигрыш поставивший на слово,
я проиграю, и в последний раз
свернёт трамвай на улицу Титова,
где ты стоишь и слёзы льёшь из глаз.

 

[Touareg]

Мое солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
Почву выбили из-под ног – так учись летать.
Журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
И саднит под ребром, и некому залатать.

Жизнь разъяли на кадры, каркас проржавленный обнажив.
Рассинхрон, все помехами; сжаться, не восставать.
Пока финка жгла между ребер, еще был жив,
А теперь извлекли, и вынужден остывать.

Мое солнце, Бог не садист, не Его это гнев и гнет,
Только – обжиг; мы все тут мечемся, мельтешим,
А Он смотрит и выжидает, сидит и мнет
Переносицу указательным и большим;

Срок приходит, нас вынимают на Божий свет, обдувают прах,
Обдают ледяным, как небытием; кричи
И брыкайся; мой мальчик, это нормальный страх.
Это ты остываешь после Его печи.

Это кажется, что ты слаб, что ты клоп, беспомощный идиот,
Словно глупая камбала хлопаешь ртом во мгле.
Мое солнце, Москва гудит, караван идет,
Происходит пятница на земле,

Эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула тяжело,
Полежи в мокрой гальке, тину отри со щек.
Это кажется, что все мерзло и нежило,
Просто жизнь даже толком не началась еще.

Это новый какой-то уровень, левел, раунд; белым-бело.
Эй, а делать-то что? Слова собирать из льдин?
Мы истошно живые, слышишь, смотри в табло.
На нем циферки.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.

 

[-Иа-]

***
И у печали на краю
погаснет свет в моем окне.
И тень от клена на стене
раздвинет комнату мою.

И. Жданов

 

[Беспринципная Седовласка]

Если в прошлое, лучше трамваем
со звоночком, поддатым соседом,
грязным школьником, тётей с приветом,
чтоб листва тополиная следом.
Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева — фабрики, справа — заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты.
Что ты мямлишь скептически, типа
это всё из набоковской прозы,
он барчук, мы с тобою отбросы,
улыбнись, на лице твоём слёзы.
Это наша с тобой остановка:
там — плакаты, а там — транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.
Подыграй на зубах этим дядям
и отчаль под красивые звуки,
куртка кожаная, руки в брюки,
да по улочке вечной разлуки.
Да по улице вечной печали
в дом родимый, сливаясь с закатом,
одиночеством, сном, листопадом,
возвращайся убитым солдатом.

 

[ШокоЛапка]

да какая вам разница, с кем я, простите, сплю?
с кем готова хоть в горы, хоть в пропасть, хоть к алтарю
с кем становится нужным каждый закат/рассвет
и на ком сошелся клином весь белый свет

да и кто дал вам право - без спроса в чужую жизнь?
в идеале - хоть в душу не суйте нос
ну действительно сколько же можно: "А ты с ним спишь?"
для особо назойливых: "Разве же с ним уснешь?"

да какая вам разница, с кем я хочу делить
всё, что есть у меня и будет - напополам
с кем хочу просыпаться утром, шутить/грустить?
это мне решать. только мне. и никак не вам.

 

[1234567890]

Все, что было над железной осью,
сложено и спрятано в мешок:
и совсем не пушкинская осень,
и почти аксеновский ожог,

и пророк, совсем чуть-чуть картавый,
и слегка кудлатый неофит:
так мы забываем нашу славу,
сик, как говорили здесь, транзИт...

Все, что было за дубовой дверью,
разнесли из автомата вдрызг -
превратили веру и безверье
в два букета деревянных брызг.

Бесполезно заходиться в гимне,
как бы ни был текст его высок:
можно только крикнуть: "Помоги мне!" -
и упасть в опилочный песок...

 

[Gertruda]

Возраст один у меня и у лета,
День ото дня понемногу мы стынем,
Небо могучего синего цвета
Стало за несколько дней бледно-синим.

Все же и я, и земля, мне родная,
Дорого дни уходящие ценим.
Вон и береза, тревоги не зная,Нежится, греясь под солнцем осенним.

С.Я. Маршак

 

[Touareg]

Порой,
человек становится пейзажем.
Сидя,
прихлёбывая чай,
на дрожжах разговоров замешивая
тесто времени,
и в любую другую пору.

Порой человек становится пейзажем,
который расцветает не то сам по себе,
не то на картине, созданной мною,
постичь невозможно...
Но
нет поры счастливей той,
Когда человек становится пейзажем.

 

[1234567890]

А вороны летят - стрелу бы!.. -
и, чернее моих волос
да острей, чем акульи зубы,
в небе птичий узор пророс.
И не греет ни кружка с кофе,
ни кофейная чашка; что ж,
было б хуже взрослеть на ЦОФе,
точно зная, что не уйдешь.

А вороны сложили крылья
да идут себе на ногах,
и на каждом вороньем рыле -
очень здешний какой-то страх.
Безнадежным, как я, укором -
их толпа в свете чьих-то фар,
и "вааазззьми мое сердце!!!" - хором
под окном моим - кар да кар...

Под окном моей светлой башни
сто ворон - не гремучих змей.
Если смерть - это так нестрашно,
то помог бы ты, боже, с ней!
Через день после скорбной даты
кто заметит, что нет меня?..

А вороны летят куда-то -
вот такая вот, брат, фигня.

 

[Беспринципная Седовласка]

Отец мой молча умер без меня -
уставши, я уснул темно и пьяно;
нет, я ни в чем себя не обвинял,
я просто это помню постоянно.

 

[ШокоЛапка]

- Снова дралась во дворе?
- Ага.
- Мама, но я не плакала
Вырасту, выучусь на моряка
Я уже в ванне плавала.
- Боже! Не девочка, а беда
Сил моих больше нету.
- Мама, а вырасту я когда?
- Вырастешь - ешь котлету.
- Мама, купим живого коня?
- Коня?! Да что ж это делается?
- Мама, а в летчики примут меня?
- Примут - куда они денутся.
Ты же из каждого, сатана,
Душу сумеешь вытрясти...
- Мама, а правда, что будет война?
И я не успею вырасти.

 

[ШокоЛапка]

"Мужская логика проста и показательна,
И, не стесняясь дураком прослыть,
Поэт сказал, чтот для мужчин желательно,
Как можно меньше женщину любить...

А я с высот не поэтичной лирики
И без налёта умственных глубин
Скажу: Чем меньше женщину вы любите,
Тем больше у неё других мужчин".
(И.М.Губерман)

 

[Gertruda]

В душе, как в потухшем кратере,
Проснулась струя огневая,—
Снова молюсь Божьей Матери,
К благости женской взывая:

Накрой, сбереги дитя мое,
Взлелей под спасительной сенью
Самое сладкое, самое
Злое мое мученье!

С. Парнок

 

[ШокоЛапка]

Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное,-
в море брошусь,
густое,
зловещее,-
и спасу тебя!..
Это будет
сердцем велено мне,
сердцем велено...
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама готова спасти других
от уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь...
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
очень.

Хоть нарочно,
хоть на мгновенье,-
я прошу,
робея,-
помоги мне в себя поверить,
стань
слабее.