Стихи

[Gertruda]

Как хорош чуть мерцающим утром,
Амфитрита, твой влажный венок!
Как огнем и сквозным перламутром
Убирает Аврора восток!

Далеко на песок отодвинут
Трав морских бесконечный извив,
Свод небесный, в воде опрокинут,
Испещряет румянцем залив.

Остров вырос над тенью зеленой;
Ни движенья, ни звука в тиши,
И, погнувшись над влагой соленой,
В крупных каплях стоят камыши.

Фет
Хоть сейчас и не утро, но все - относительно...

 

[Gertruda]

А посреди толпы, задумчивый, брадатый,
Уже стоял гравер -- друг меднохвойных доск,
Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,
Накатом истины сияющих сквозь воск.

Как будто я повис на собственных ресницах
В толпокрылатом воздухе картин
Тех мастеров, что насаждают в лицах
Порядок зрения и многолюдства чин.

О. Мандельшам

 

[Gertruda]

Благовонная ночь, благодатная ночь,
Раздраженье недужной души!
Всё бы слушал тебя - и молчать мне невмочь
В говорящей так ясно тиши.

Широко раскидалась лазурная высь,
И огни золотые горят;
Эти звезды кругом точно все собрались,
Не мигая, смотреть в этот сад.

А уж месяц, что всплыл над зубцами аллей
И в лицо прямо смотрит, - он жгуч;
В недалекой тени непроглядных ветвей
И сверкает, и плещется ключ.

И меняется звуков отдельный удар;
Так ласкательно шепчут струи,
Словно робкие струны воркуют гитар,
Напевая призывы любви.

Словно всё и горит и звенит заодно,
Чтоб мечте невозможной помочь;
Словно, дрогнув слегка, распахнется окно
Поглядеть в серебристую ночь.

А. А. Фет

 

[TVELA]

Свою жену не ругаю, Ее никогда я не брошу, Это ведь со мной она стала плохая, А брал-то я ее хорошей. (с) Маяковский

 

[Gertruda]

ТИЛЬ УЛЕНШПИГЕЛЬ

Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывет из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступе корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего...
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному...

Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая,-
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил...
Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги - рыцарь, пахарь - без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок,- и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни...
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять...
Что из того? Мне хочется иного...
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу - и тотчас
В ответ услышу песню петуха!
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом.
Когда ж усталость овладеет мною
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжелый, ясеневый посох -
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: "Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший."
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода,-
Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!"

Э. Багрицкий

 

[Gertruda]

Волшебные слова любви и упоенья
Я слышал наконец из милых уст твоих,
Но в странной робости последнего сомненья
Твой голос ласковый затих.

Давно, когда, в цветах синея и блистая,
Неслася над землей счастливая весна,
Я помню, видел раз, как глыба снеговая
На солнце таяла одна.

Одна... кругом и жизнь, и говор, и движенье...
Но солнце всё горит, звучней бегут ручьи...
И в полдень снега нет, и радость обновленья
До утра пели соловьи.

О, дай же доступ мне, моей любви мятежной,
О, сбрось последний снег, растай, растай скорей...
И я тогда зальюсь такою песней нежной,
Какой не ведал соловей!

А. Апухтин

 

[Salo]

Мой любимый, где ты есть?

— у окна.
— за спиной твоей невеста?
— жена.
— а ты звал меня вчера?
— да, во сне.
— как проводишь вечера?
— рядом с ней.
— а на столике — конечно же…
— чай.
— с земляничным… лучше не отвечай.
наши блюдца, что горошком?
— прости…
— ничего… я понарошку —
иди…
как мечтал — уют, кровать,
пироги…
что еще тебе желать?
— помоги!…
— и детишки, верно, спят?
— только пес…
— что глаза твои блестят?
— так… от слез
— ты же сильный, не забыл?
— без тебя —
обессилел… не любим —
не любя…

 

[Gertruda]

СОПЕРНИЦЕ

Да, верю я, она прекрасна,
Но и с небесной красотой
Она пыталась бы напрасно
Затмить венец мой золотой.


Многоколоннен и обширен
Стоит сияющий мой храм;
Там в благовонии кумирен
Не угасает фимиам.


Там я царица! Я владею
Толпою рифм, моих рабов;
Мой стих, как бич, висит над нею
И беспощаден, и суров.


Певучий дактиль плеском знойным
Сменяет ямб мой огневой;
За анапестом беспокойным
Я шлю хореев светлый рой.

Мирра Лохвицкая

 

[Gertruda]

УМЕЙ СТРАДАТЬ

Когда в тебе клеймят и женщину, и мать -
За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
Безмолвствуя, храни покой бесстрастья,
Умей молчать!

И если радостей короткой будет нить
И твой кумир тебя осудит скоро
На гнет тоски, и горя, и позора,-
Умей любить!

И если на тебе избрания печать,
Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
Неси свой крест с величием богини,-
Умей страдать!

Мирра Лохвицкая

 

[Salo]

АНЖЕЛИКА

Темной капеллы, где плачет орган,
Близости кроткого лика!…
Счастья земного мне чужд ураган:
Я - АНЖЕЛИКА!
Тихое пенье звучит в унисон,
Окон неясны разводы,
Жизнью моей овладели, как сон,
Стройные своды.
Взор мой и в детстве туда ускользал,
Он городами измучен.
Скучен мне говор и блещущий зал,
Мир мне — так скучен!
Кто-то пред Девой затеплил свечу,
(Ждет исцеленья ль больная?)
Вот отчего я меж вами молчу:
Вся я — иная.
Сладостна слабость опущенных рук,
Всякая скорбь здесь легка мне.
Плющ темнолиственный обнял как друг
Старые камни;
Бело и розово, словно миндаль,
Здесь расцвела повилика…
Счастья не надо. Мне мира не жаль:
Я - АНЖЕЛИКА!

Цветаева.

 

[Gertruda]

ЗАБЫТОЕ ЗАКЛЯТЬЕ

Ясной ночью в полнолунье –
Черной кошкой иль совой
Каждой велено колдунье
Поспешить на шабаш свой.

Мне же пляски надоели.
Визг и хохот – не по мне.
Я пошла бродить без цели
При всплывающей луне.

Легкой тенью, лунной грезой,
В темный сад скользнула я
Там, меж липой и березой,
Чуть белеется скамья.

Кто-то спит, раскинув руки,
Кто-то дышит, недвижим.
Ради шутки иль от скуки –
Наклонилась я над ним.

Веткой липы ароматной
Круг воздушный обвела
И под шепот еле внятный
Ожила ночная мгла:

«Встань, проснись. Не время спать.
Крепче сна моя печать.
Положу тебе на грудь, –
Будешь сердцем к сердцу льнуть.

На чело печать кладу, –
Будет разум твой в чаду.
Будешь в правде видеть ложь,
Муки – счастьем назовешь.

Я к устам прижму печать, –
Будет гнев в тебе молчать.
Будешь – кроткий и ручной –
Всюду следовать за мной.

Встань. Проснись. Не время спать.
На тебе – моя печать.
Человечий образ кинь.
Зверем будь. Аминь! Аминь!»

И воспрянул предо мною
Кроткий зверь, покорный зверь.
Выгнул спину. Под луною
Налетаюсь я теперь.

Мы летим. Все шире, шире,
Разрастается луна.
Блещут горы в лунном мире,
Степь хрустальная видна.

О, раздолье! О, свобода!
Реют звуки флейт и лир.
Под огнями небосвода
Морем зыблется эфир.

Вольный вихрь впивая жадно,
Как волна, трепещет грудь.
Даль немая – неоглядна.
Без границ – широкий путь.

Вьются сладкие виденья,
Ковы смерти сокруша.
В дикой буре наслажденья
Очищается душа.

Но внизу, над тьмой земною,
Сумрак ночи стал редеть.
Тяжко дышит подо мною
Заколдованный медведь.

На спине его пушистой
Я лежу – без дум, без сил.
Трепет утра золотистый
Солнце ночи загасил.

Я качаюсь, как на ложе,
Притомясь и присмирев,
Все одно, одно и то же.
Повторяет мой напев:

Скоро, скоро будем дома.
Верный раб мой, поспеши.
Нежит сладкая истома
Успокоенной души.

Пробуждается природа.
Лунных чар слабеет звон.
Алой музыкой восхода
Гимн лазурный побежден.

Вот и дом мой… Прочь, косматый!
Сгинь, исчезни, черный зверь.
Дух мой, слабостью объятый,
В крепкий сон войдет теперь.

Что ж ты медлишь? Уходи же!
Сплю я? Брежу ль наяву?
Он стоит – и ниже, ниже
Клонит грустную главу.

Ах, печать не в силах снять я!
Брезжит мысль моя едва. –
Заповедного заклятья
Позабыла я слова!

С этих пор – в часы заката
И при огненной луне –
Я брожу, тоской объята;
Вспомнить, вспомнить надо мне!

Я скитаюсь полусонной,
Истомленной и больной.
Но мой зверь неугомонный
Всюду следует за мной.

Тяжела его утрата
И мучителен позор.
В час луны и в час заката
Жжет меня звериный взор.

Все грустней, все безнадежней
Он твердит душе моей:
Возврати мне образ прежний,
Свергни чары – иль убей!»

Мирра Лохвицкая

Спойлер

Жесть, надо думать или хотя бы стараться отрезвить голову, да что я говорю. Мысль настолько материальна, известное дело)))

 

[Gertruda]

УСТАЛОСТЬ

Мне нужно забвенье, нужна тишина:
Я в волны нырну непробудного сна,
Вы, порванной арфы мятежные звуки,
Умолкните, думы, и чувства, и муки.

Да! чаша житейская желчи полна;
Но выпил же эту я чашу до дна,-
И вот опьянелой, больной головою
Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.

Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы милой отчизны.

Мне нужно забвенье, нужна тишина
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В. Кюхельбекер

 

[Gertruda]

Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед,
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить,
Чтобы слышать, как оно идет.

А теперь неторопливо еду,
Но зато я слышу каждый шаг,
Слышу, как дубы ведут беседу,
Как лесной ручей бежит в овраг.

Жизнь идет не медленней, но тише,
Потому что лес вечерний тих,
И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя — один за нас двоих.

С.Я. Маршак

 

[Gertruda]

Ты не думай уйти от меня никуда!..
Нас связали страданья и счастья года;
Иль напрасно любовью горели сердца,
И лобзанья, и клятвы лились без конца?

Если жить тяжело, можно страх превозмочь,
Только выберем темную, темную ночь,
И когда закатится за тучу луна, -
Нас с высокого берега примет волна...

Разметаю я русую косу мою
И, как шелковой сетью, тебя обовью,
Чтоб заснул ты навек под морскою волной
На груди у меня, неразлучный со мной!

Мирра Лохвицкая

 

[Gertruda]

ХЕРУВИМ

Сказали нам, что он раним,
Но что талант он — настоящий,
Что он поет, как херувим,
И обращаться нужно с ним
Не как со всеми, а щадяще.

И, как могли, старались мы:
Сережа дал ему взаймы
Четырнадцать копеек,
Потом еще два пятака.
Не отдает он их пока
И говорит — отдать успеет.

Мы понимаем — он раним,
И мы играем в шашки с ним
Не как со всеми, а щадяще,
Чтоб он выигрывал почаще.

А он зазнался, нету сил?
Всю эту зиму нас бесил:
Покашливал притворно
И то и дело всех просил
Ему укутать горло.

Мы понимали — он раним:
Ему опасны травмы,
Но хватит нам возиться с ним,
Решили мы недавно.
Пусть он поет, как херувим,
Талант он настоящий,
Но с ним разок поговорим
Не очень-то щадяще!

— Послушай, будущий певец!
Ты что-то слишком прыток,
Отдашь ты Петьке, наконец,
Коллекцию открыток?!

А не отдашь, себя вини —
Получишь травму в эти дни.—
Но обошлось без травмы,
Он просто понял в эти дни,
Что он не самый главный.

Агния Барто

 

[Gertruda]

Надо было поостеречься…

Надо было поостеречься.
Надо было предвидеть сбой.
Просто Отче хотел развлечься
И проверить меня тобой.
Я ждала от Него подвоха –
Он решил не терять ни дня.
Что же, бинго. Мне правда плохо.
Он опять обыграл меня.
От тебя так тепло и тесно…
Так усмешка твоя горька…
Бог играет всегда нечестно.
Бог играет наверняка.
Он блефует. Он не смеется.
Он продумывает ходы.
Вот поэтому медью солнце
Заливает твои следы,
Вот поэтому взгляд твой жаден
И дыхание – как прибой.
Ты же знаешь, Он беспощаден.
Он расплавит меня тобой.
Он разъест меня черной сажей
Злых волос твоих, злых ресниц.
Он, наверно, заставит даже
Умолять Его, падать ниц –
И распнет ведь. Не на Голгофе.
Ты – быстрее меня убьешь.
Я зайду к тебе выпить кофе.
И умру
У твоих
Подошв.

В. Полозкова

 

[Hel]

Мы уезжаем, поклонившись храму
в тот край, что а-ля рюс зовут чужбиной.
Ты занавесил липкой паутиной
лицо прабабки, втиснутое в раму?
Ты не забыл, надеюсь, чемоданы и клетчатую с мишками пижаму.
Маши им на прощанье. Обещай им
открытки, письма, локоны в конвертах,
вернуться - нет, не обещай. Примета.
Хоть ты и без примет невозвращаем,
почти их всех, двоюродных и дальних, поклоном не последним, но прощальным.

И лица станут цвета чернослива,
и треснут известковые улыбки,
и небо из-за облачной обивки
окатит их помоями брезгливо,
добавив злобно: "вы мертвы отныне". А нам, добрее: "вы отныне живы".


***
перейти от самоедства сразу и окончательно к каннибализму
или аутоканнибализму нормальная практика местных народов
не путай главное грешное с праведным теплое с мягким. харизма?
да что-то там было такое во мне помимо жиров углеводов

• 
  в истории если пошарить рукой то нащупаешь граф уголино
  не съел никого и не съеден был сам в результате же все сдохли
  понимаешь от жадности люди дохнут такая к примеру скотина
  и сама не жрет и с другими не делит не то что б..ть пуд соли
  
  а своё же родное полезное впрочем с другой стороны бренность
  и такое что даже собакам не жалко отдать например бездомным
  обглодают тушу не тронув душу какая в ней нафиг ценность
  я молчу про энергетическую разве только что целые сонмы
  
  эктоплазмы предков и предочных предков ваших собрать в кастрюлю
  и варить до готовности до бесконечности то есть предельно просто
  впрочем я почему-то верю что где-то в краю непуганых гулей
  и чертей в поварских колпаках этот метод поставлен на производство.

 

[Gertruda]

ЛЕНИНГРАД

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

О. Мандельшам

 

[Gertruda]

Мимикрия

Мой дом, как крепость, защищён.
Кто без ума – попробуй сунься.
Спокоен я – чего ж ещё,
Раз на цепи четыре скунса?

Для близких – ангел во плоти,
Шутник, поэт витиеватый.
Но выйду – подступись поди!
Я обложить сумею матом.

Среди волков, гиен и крыс
Всех, вместе взятых, пострашнее.
А ну, прохожий, расступись!
Не то недолго и по шее…

Б. Булатов

 

[Gertruda]

Я поняла,— ты не хотел мне зла

Я поняла,— ты не хотел мне зла,
ты даже был предельно честен где-то,
ты просто оказался из числа
людей, не выходящих из бюджета.

Не обижайся, я ведь не в укор,
ты и такой мне бесконечно дорог.
Хорош ты, нет ли,— это сущий вздор.
Любить так уж любить — без оговорок.

Я стала невеселая...Прости!
Пускай тебя раскаянье не гложет.
Сама себя попробую спасти,
никто другой спасти меня не может.

Забудь меня. Из памяти сотри.
Была — и нет, и крест поставь на этом!
А раны заживают изнутри.
А я еще уеду к морю летом.

Я буду слушать, как идет волна,
как в грохот шум ее перерастает,
как, отступая, шелестит она,
как будто книгу вечности листает.

Не помни лихом.
Не сочти виной,
что я когда-то в жизнь твою вторгалась,
и не печалься —
все мое — со мной.
И не сочувствуй —
я не торговалась!

В. Тушнова