— Быстрее, шевелись! — кричал Евдокимов, настегивая нагайкой по лоснящимся от воды лошадиным крупам. — Давай наверх... Коноводы, тащи их... ломай кусты!..
Лошади, вытянувшись телами, прыгали наверх; пустые стремена и брошенные поводья — в этом было что-то неестественное и жалкое; кобылы трусливо прижимались к коноводам.
И когда весь табун гуртом собрался на равнине, в толпе милиции вспыхнула отчаянная ссора; над папахами повис громкий гвалт ругани, кто-то выстрелил в небо, и вдруг — один за другим — милиционеры (грузинское ополчение) заскочили в седла, нахлестнули коней и поскакали в сторону синевшего вдали Зангезура, за вершинами которого лежал спасительный Баязет. Это бы еще полбеды; но, повинуясь чувству стадности, покинутые казаками кони с голосистым ржаньем вдруг тоже ринулись бежать на север — за милицейским взводом.
— Стой... стой! — заорал Евдокимов, раскидывая руки, но его тут же сшибло с ног напором лошадиных грудей, и он, перевернувшись раза три через голову, зарылся без движения в душный ковыль. Мимо него стремительно мелькали черные, рыжие и белые ноги, возле самого лица юнкера крепко молотили землю лошадиные копыта. Потом вся эта лавина — с грохотом и ржаньем, с храпом и дрожью — прокатилась дальше, и тогда Евдокимов сел.
Ощупал себя. Кажется, жив.
— Боже мой! — сказал юнкер и всхлипнул: из носу у него потекла кровь. — Все пропало... И хурджины. И кони...
Из милиции осталось три осетина — люди большого воинского достоинства — и дядя Вано Чичиашвили, старый грузин в длинном чекмене до пят. Взъерошенный и страшный, он помог Евдокимову встать на ноги и, грозя кинжалом в сторону убежавших, сказал:
— Трусливый шакал! Там — мой сын. Он больше нэ сын мнэ. Ты — мой сын, малчык. Пойдем, кацо... Рубить будэм, рэзать всэх будэм... Вах, будэм!
Когда они выбрались к ручью, юнкер даже не успел доложить поручику о случившемся: прямо на них уже летела, визжа и стреляя, дикая турецкая орта. Сверкали ятаганы и сабли, метались над конницей хвостатые пики в лентах, торчал в центре лавы бунчук. Оскаленные морды лошадей и орущие лица врагов — и все это прет на тебя: держись, казак, атаманом будешь!..
— Tax!.. Tax!.. — прогремели первые выстрелы, и черные полосы порохового угара медленно растаяли над рекой.
— У кого там кишка тонка? — заорал урядник. — Увижу, так морду набью... Команды жди!
Ближе... ближе... ближе...
— Алла... Алла!.. Аллах Акбар.
Дениска вытер с лица пот, втоптал в землю окурок.
— Как хошь, ваше благордие, а я стрельну... Гляди-ка! Эвон того, в красной рубахе.
— Ну, если в красной, — неожиданно рассмеялся Карабанов, — тогда бей! Бей все, братцы!.. Началось...
Били в упор, и кони, дрыгая ногами, зарывались мордой в песок. Вышибали из седел на полном скаку, а сзади напирали еще, и тогда трещали пики, крутились подброшенные щиты. А в этой свалке, в которой ни одна пуля не пропала даром, вертелся волосатый, словно скальп женщины, турецкий бунчук, и вот бунчук упал совсем, и тогда казацкие выстрелы потонули в бесерменских стонах и воплях.
Отхлынули... обмочившись.
В ручье остались мертвецы и кони, а один башибузук, самый отчаянный, забившись под лошадиное брюхо, все еще хрипел и махал ятаганом...
Карабанов, выслушав рассказ юнкера, ничего не сказал, только выругался; а когда Евдокимов поднял револьвер, чтобы добить в ручье янычара, он остановил его руку: - сам сдохнет, патроны береги...
Стоять! И мир прогнется. Повторяется?