Людмилу Ивановну Милешкину, или старую Люду, как называли ее в селе Сахновка на Смоленщине, знала вся округа. Это была бездетная вдова, суетливая, подчас сварливая, но сердцем добрая и до того работящая, что ни на минуту, бывало, не присядет, хотя ей и было уже далеко за шестьдесят.
Изба у нее была просторная, опрятная. На полу лежали чистые половички, на комоде — салфетки с узорами, на окнах — сетчатые занавески.
Людмила Ивановна была хорошо знакома с народной медициной. Еще с детства переняла она от матери любовь к травам. В старину знатоки целебных растений почитались наравне с докторами. Передавали они знания по наследству. Вот и старая Люда еще девчонкой узнала от матери, какая трава какую хворь лечит. Милешкина летом и осенью заготовляла и зверобой, и тысячелистник, и чабрец, и сушеницу болотную, и ягоды малины и черники, и траву бессмертника, листья иван-да-марьи, корни одуванчика. Трав много и у каждой травинки — своё назначение. Скажем, багульник: если заварить листочки его да настоять, то от сухого кашля — лучшее лекарство. Корешки змеевика расстройство желудка лечат.
Старая Люда лечила людей. В её избе каких только лекарственных трав не было. Все эти снадобья содержались в аккуратнейшем порядке — в пучочках и мешочках, развешанные по жердям, вдоль всей глухой стены и расставленные по углам. Среди этого разнотравья особенно выделялись резкий запах душистого чабреца и пряный, горьковатый желтого донника. Милешкина знала секреты трав, готовила из них отвары для питья и примочек. Со всех сторон приходили к ней больные. Никому она не отказывала в лечении. Одних лечила своими настоями, другим советы давала, как самому их приготовить. К ней приходили женщины и мужчины, и всем она оказывала посильную помощь.
Работала Людмила Ивановна в льноводческой бригаде, от молодых женщин не отставала, да ещё и подгоняла их, стыдила за нерадивость в работе. Богатый колхоз был у них, на весь район славился. Какие льны сахновцы выращивали! Возьмешь теплый пучок из-под трепалки, сожмешь его в руке, а он, как шёлковый, хрустит.
Но вот пришла война и нарушила мирную жизнь советских людей. И пока она громыхала ещё у западной границы, по-всякому думалось: может, все-таки упрутся наши, остановят фашистов. Но каждый день радио приносило тревожные вести с фронта. Взят врагом Минск. Пал Смоленск. Занята Вязьма. А потом появились гитлеровцы и в Сахновке.
Засучив рукава, шли солдаты. Старая Люда смотр ела в окно и у неё все внутри холодело.
Не успела она ещё прийти в себя, как во двор въехала огромная машина и в избу ввалилась немецкая солдатня. Они забалаболили по-своему, сбрасывали с себя амуницию, умывались, чистились. Фельдфебель окинул взглядом чистую опрятную избу, цветочные горшки на подоконниках и удовлетворенно произнёс:
— Гут, гут! — Потом на ломаном русском языке стал объяснять хозяйке, что в избе будут жить немецкие солдаты, и приказал хорошо кормить корову и подавать на стол парное молоко.
Людмила Ивановна тяжело вздохнула. «Нечистая сила принесла вас на мою голову, чтоб вы околели»,— негодовала она в душе. Утром, скрепя сердце, доила корову. Процедив в крынку молоко, ещё теплое, подавала на стол фашистам. «Пейте, чтоб вас разорвало, аспиды»,— как заклятие, шептала она. А немцы уже не довольствовались молоком, требовали сливок, сметаны. Ловили кур, рубили им головы и требовали зажарить их. Старая Люда с болью в душе выполняла их требования. А попробуй ослушаться извергов— жизни лишат. Их власть, их и сила.
Однажды подвыпившие солдаты придумали себе забаву. Заставили хозяйку выпить шнапсу и под губную гармошку пустились с ней в пляс. Сначала один покружился с Милешкиной, потом второй, третий. И когда её закружили до того, что она в изнеможении упала, в завершение своей забавы приневолили ее ползать на четвереньках.
В субботу хозяйку заставили истопить баню. Она все приготовила, вымыла пол в предбаннике и не успела оттуда выйти, как они влетели и, не стыдясь старой женщины, начали раздеваться. После бани рыжий солдат приказал хозяйке приготовить курятину.
— Нет у меня больше кур. Ничего уже нет: всё сожрали, провалиться б вам, окаянные! — вырвалось у нее от гнева.
Рыжий взбеленился, размахнулся и ударил ее по голове так, что у Милешкиной искры посыпались из глаз.
Долго и нудно тянулись дни, полные мук и непрестанного труда. Старую Люду заставляли мыть полы, топить баню, стирать белье. «Чтоб на вас погибель пришла», — проклинала она оккупантов, принимаясь за работу. Фашисты забирали коров, свиней и другую живность, а людей, сопротивлявшихся им, арестовывали и отправляли в лагерь.
В глазах старой Люды сквозила тоска. Сердце обливалось кровью от ненависти к врагам не давала покоя мысль: что делать, как жить дальше? Когда же наступит конец этой чёрной ночи?
На постой пришли уже другие, офицер и его подчинённые.
Людмила Ивановна тяжело вздохнула и принялась мыть полы, наводить чистоту в избе. Протирая тряпкой подоконники, она прислушивалась к голосу солдатни, подозрительно долго возившихся во дворе. И нехорошее предчувствие вкралось в ее душу. Но вот машина загудела, уехала со двора. Управившись с уборкой, Милешкина вышла, во двор, чтобы покормить корову. Она вошла в сарай и то, что она увидела, пронизало ее смертным холодом. На подстилке лежала коровья требуха да чернела лужа крови. У Милешкиной вырвался тяжелый стон. Обессиленная, она прислонилась к стенке и забилась в безутешном плаче. Корова — её кормилица. «Ах, паразиты, креста на вас нету. Будьте вы прокляты!» На какой-то миг ею овладела мысль: поджечь избу, сарай, все предать огню и уйти из села. Но стоило ей выйти из сарая, взглянуть на избу, и сердцем почувствовала, что не поднимется у нее рука предать огню все то, что создавалось годами тяжёлым трудом.
Войдя в избу, она увидела на подоконнике две солдатские фляги, оставленные в спешке фашистами. Людмила Ивановна отвинтила металлическую пробку, понюхала — водка. «Хватятся — придут за ней». И тут ей пришла в голову дерзкая мысль.
Она закрыла сенцы на щеколду, задернула плотно на окнах занавески. Затаив дыхание, развязала маленький узелок с темно-синим порошком, которым травила мышей. Дрожащими руками насыпала в обе фляги. Потом добавила в них по две щепотки порошка из другого узелка. Завернула пробки, взболтнула фляги и положила на прежнее место. Милешкина присела на лавку и вытерла холодный пот с лица. Задумалась. Думы унесли ее в невозвратно далекие девичьи годы. В неполные девятнадцать лет она вышла замуж за Ивана Болотного, парня добропорядочного, тихого и скромного. И не могла нарадоваться своему счастью, что осветило ее жизнь. Жили мирно и радостно. В одном не повезло им: не было у них детей, поэтому не было и полного счастья в доме.
На десятый год семейной жизни Иван простудился, и умер от воспаления лёгких. Рано овдовев, Людмила Ивановна пошла в прислуги к священнику и лет десять прослужила у него. Готовила еду, стирала, убирала комнаты.
— Гостям из нижних чинов можно попроще приготовить, а для господ офицеров и почёт и уважение другое. Когда я служила у благочинного батюшки отца Антония кухаркой, так у него в доме такой порядок был заведён, — рассказывала баба Люба после войны. — Случалось, были гости из простых людей, им и кушанье готовилось простое, мужицкое — борщ и каша. А когда к батюшке приезжали гости из господ, то и кушанье готовилось господское — поросенок заливной с хреном или гусь с яблоками, а то и дичь всякая.
Когда в Сахновке организовался колхоз, Милешкина одна из первых вступила в него. Так за работой и не заметила, как перевалило ей за шестьдесят и на селе стали ее называть старой Людой.
Под вечер в ее избу вселились новые постояльцы — немецкие офицеры. Хозяйку позвали в избу. За столом сидел тучный, с двойным подбородком, в больших роговых очках офицер Клод. Он курил сигарету и что-то писал. «Отроду в моей избе табачищем не пахло, а этот нехристь всё окуривает вонючим дымом», — с негодованием подумала Милешкина. В избе находились еще два офицера. Была ещё лет тридцати немка с накрашенными губами.
Старая Люда сидела в сенцах на маленьком стульчике и чистила картошку. Ее бил нервный озноб. Она думала о флягах с водкой. Придут за ней солдаты или не придут? Как потом быть с ними?
Начистив картошки, она отрубила головы двум последним курицам, которых прятала в сарае под закутком, в кошелке. Ошпарив их кипятком, стала ощипывать перья. Немка вертелась возле нее, с трудом подбирая русские слова:
— Куриса, картоха — лютший русские еда, жарикое.
— Жаркое,— поправила ее Милешкина.
— Жарикое,— вторила немка.
Людмила Ивановна вложила в большой чугунок курятину, картошку, накрошила по требованию немки сверх меры луку, посолила, поперчила и поставила в горячую печь тушить.
В избе появился рыжий солдат.
— Что надо? — строго спросил его офицер.
— Мы забыли свои фляги со шнапсом. Разрешите взять? — кивнул он на фляги.
— Шнапс сгодится нам, а ты мотай отсюда,— рявкнул на него офицер.
Солдат пожал плечами, повернулся и открыл дверь, чуть не сбив с ног появившуюся на пороге хозяйку. Старая Люда мельком взглянула на лежавшие фляги и мысленно подумала: «Одна сатана. Травить, травить их надо». Сердце у нее учащенно забилось — вот-вот выскочит из груди.
Когда жаркое было готово, Людмила Ивановна под пристальным взглядом немки разложила его в четыре тарелки и, поставив на стол, сказала:
— Кушайте на здоровье. — А про себя подумала: «Чтоб на вас погибель пришла».
Оккупанты под жаркое распили бутылку коньяку. Но, как всегда, аппетит приходит во время еды. Вспомнив о флягах, Клод, немецкий офицер распорядился подать их на стол.
Гитлеровцы шумно веселились, пели свои марши. Под конец немец вышел из-за стола, похлопал благосклонно по плечу хозяйку и, широко улыбаясь, сказал:
— Будешь, матка, постоянным кухаром. Теперь приготовь нам постель. Будем спать.
Милешкина приготовила постели и, подавляя в себе чувство ненависти, почтительно поклонилась и подчеркнуто вежливо сказала:
— Спокойной вам ночи. Спите крепко.
В избе стало тихо. Людмила Ивановна натянула на себя вторую юбку, надела шерстяную кофту, верхнюю одежду. Повязала на голову теплый платок. Посмотрела на спящих фашистов, подумала с тревогой: «Может, они прикинулись, что спят, и стоит открыть дверь, как они крикнут: стой!» Мороз пробежал по коже от одной этой мысли. Ноги тяжелели, словно к ним прицепили тяжелые гири. Усилием воли Людмила Ивановна выпрямилась, шагнула через порог и вышла из избы. «Спите, ироды, теперь вы уже никогда не проснетесь»,— подумала она.
Во дворе её окликнул часовой.
— Это я, хозяйка, — сказала она.
Милешкина прошла к сараю. Село притаилось, словно чего-то ждало. Луна то пряталась за тучи, то опять плавала в небе, роняя на землю блеклый свет. Старая Люда оглянулась. Горела соседняя деревня Карповка. Красное зарево Карповки как-то по-новому осветило душу Милешкиной, прожгло её насквозь. «Будет на вас погибель, будет!» Она открыла калитку, вышла на огород и словно растворилась в темноте.
На третий день Милешкину задержал в лесу партизанский дозорный. Ее привели к командиру отряда. Это был председатель. Сахновского сельсовета Яков Архипович Востоков.
— Людмила Ивановна? — с удивлением произнес Востоков.— Какой волной тебя прибило к нам?
— Принимайте в свой отряд, Яков Архипович, потому как дорога теперь в Сахновку мне заказана. — И она всё рассказала Востокову.
— Вот оно что, — выслушав Милешкину, обронил командир отряда. — Значит, воевать с немцами собралась?
— Другого пути нет. Зачисляйте в отряд. Винтовку можете мне не давать, потому как обращаться с ней я не умею. А поварское дело знаю. Буду вам стряпать, белье стирать и чинить.
— Добро, Людмила Ивановна. А у нас как раз нужда в стряпухе, быть тебе партизанской кухаркой, — сказал командир отряда Востоков.
ссыль
Герой Советского Союза, один из самых популярных и любимых в армии военачальников генерал-полковник Иван Михайлович Чистяков рассказывает:
Приносит мне председатель трибунала бумагу:
— Подпишите, Иван Михайлович! Завтра в 09:00 хотим новобранца у Вас тут перед строем расстрелять.
– За что, — спрашиваю, — расстрелять?
– Бежал с поля боя. Всем другим трусам в назидание.
А я эти расстрелы, скажу тебе, терпеть не мог. Я же понимаю, что этот молокосос вчера за материну юбку держался, дальше соседней деревни никогда не путешествовал. А тут его вдруг схватили, привезли на фронт, не обучив как следует, сразу бросали под огонь.
Я ведь тоже (даже в книжке своей об этом пишу) с поля боя по молодости бегал. И не раз, пока дядя (я под его началом был) своими руками пристрелить не пообещал – и я был уверен, что пристрелит. Это же стра-а–ашно! Взрывы, огонь, вокруг тебя людей убивают, они кричат: с разорванными животами, с оторванными ногами-руками… Вроде и мысли в голове о бегстве не было, а ноги тебя сами несут, и всё дальше и дальше.
Ох, как же трудно со своим страхом справиться! Огромная воля нужна, самообладание, а они с опытом только приходят. С ними люди не родятся.
И вот этого мальчишку завтра в 09:00 возле моего КП убьют перед строем…
Спрашиваю председателя трибунала:
— А вы разобрались во всех деталях его воинского преступления?
Тот мне:
— А чего тут разбираться? Бежал – значит, расстрел, о чём тут ещё можно разговаривать? Всё ясно.
Говорю:
— А вот мне не ясно из твоей бумаги: куда он бежал? Направо бежал, налево бежал? А, может быть, он на врага бежал и хотел других за собой увлечь! А ну, сажай свой трибунал в машину и следуй за мной – поедем в эту часть разбираться.( Collapse )
А чтобы в эту часть проехать, нужно было обязательно пересечь лощину, которая немцем простреливалась. Ну, мы уже приспособились и знали, что если скорость резко менять, то немецкий артиллерист не сможет правильно снаряд положить: один обычно разрывается позади тебя, другой впереди, а третий он не успевает – ты уже проскочил.
Ну, вот выскочили мы из-за бугра и вперёд. Бах-бах, — пронесло и на этот раз. Остановились в перелеске, ждём – а трибунала-то нашего нет, не едут и не едут. Спрашиваю шофёра:
— Ты точно видел, что немец мимо попал?
— Точно,- говорит, – оба разрыва даже не на дороге были!
Подождали мы их с полчаса и поехали дальше сами. Ну, всё я там выяснил, насчёт новобранца: бежал в тыл, кричал «Мама», сеял панику и т.д. Поехали обратно.
Приезжаем на КП.
— Что случилось с трибуналом? — спрашиваю.
– Ничего не случилось,- мне говорят. — Они сейчас в столовой чай пьют.
Вызываю командира комендантского взвода, приказываю немедленно доставить трибунал ко мне. Через пять минут приводят ко мне эту троицу. Один ещё печенье дожёвывает. Спрашиваю:
— Куда вы делись? Почему не ехали за мной, как я приказал?
— Так ведь обстрел начался, товарищ генерал-полковник, поэтому мы назад и повернули.
Говорю им:
— Обстрел начался, значит, бой начался. А вы меня бросили в этом бою, струсили. Кто из вас законы военного времени знает? Что полагается за оставление командира в бою и бегство с поля боя?
Побелели. Молчат. Приказываю командиру комендантского взвода:
— Отберите у этих дезертиров оружие! Под усиленную охрану, а завтра в 09:00 расстреляйте всех этих троих перед строем!
Тот:
— Есть! Сдать оружие! На выход!
В 3 часа ночи звонит Хрущёв (член Военного Совета нашего фронта):
— Иван Михайлович, ты, что, вправду собираешься завтра трибунал расстреливать? Не делай этого. Они там уже Сталину собрались докладывать. Я тебе прямо завтра других пришлю взамен этого трибунала.
— Ну, уж нет,- я Хрущёву говорю. – Мне теперь никаких других не нужно! Только этих же хочу.
Тот засмеялся, говорит:
— Ладно, держи их у себя, раз хочешь.
И вот аж до самого конца войны мне ни одного смертного приговора больше на подпись не приносили…
Герой Советского Союза, один из самых популярных и любимых в армии военачальников. Генерал-полковник Иван Михайлович Чистяков.
ссыль
В числе убитых были не только евреи, но и люди с психическими отклонениями, инвалиды, умственно отсталые и гомосексуалисты. В программу умерщвления попадали дети, отстающие в развитии или имеющие тяжелые наследственные расстройства (именно они стали первыми жертвами убийств, происходящих под видом эвтаназии). Те, кто, по мнению специально выбранных экспертов, не мог стать полноценным членом общества, отправлялись в специальные клиники, где им делали инъекции яда или обрекали на голодную смерть.
Многих немецких психиатров, сторонников евгеники, интересовали причины «болезней души». По их мнению, знания о происхождении врожденных умственных отклонений помогли бы создать идеальную арийскую расу. Историки свидетельствуют, что именно врачи-психиатры были самыми горячими сторонниками «массовых чисток» — термин «расовая гигиена» был придуман швейцарско-немецким психиатром Альфредом Плётцем. Само это понятие не имело ничего общего с расовыми исследованиями и представляло собой псевдонаучное «биологическое обоснование» для массовых убийств.
В 1920 году вышла книга немецкого психиатра Альфреда Хохе (Alfred Hoche) и юриста Карла Биндинга (Karl Binding), названная «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни». В ней авторы утверждают, что уничтожение умственно неполноценных людей освободит немецкое общество от бессмысленного бремени. По словам Хохе, врачи иногда должны пресекать жизнь «полных идиотов и пустых человеческих оболочек» ради «высшего блага». Под высшим благом психиатр понимал финансовые средства, которые можно перенаправить на отопление, производство продуктов питания и одежды.
Через год после выхода книги был основан Институт антропологии, генетики человека и евгеники им. кайзера Вильгельма. Его целью был поиск научных обоснований идей, подобных «расовой гигиене». Одним из отделений этого учреждения был Институт исследования мозга (сейчас ему присвоено имя Макса Планка). В 1933 году был принят Закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями, который официально разрешал подвергать принудительной стерилизации тех, кто не соответствовал представлениям о «расовой гигиене».
Позднее стерилизация сменилась массовыми убийствами. Пациенты Бранденбургской психиатрической лечебницы первыми испытали на себе действие газовых камер. Затем жестокий эксперимент был воспроизведен в пяти других больницах по всей Германии. В общей сложности с 1939-го по 1945 год были убиты 180 тысяч больных. Родственников обманывали, выдавая ложные свидетельства о смерти, где описывались диагноз и симптомы, приведшие к гибели, а на костях многочисленных жертв расовых чисток пировали немецкие врачи, радуясь богатому материалу для исследований.
К началу Второй мировой войны работы по невропатологии публиковались в основном на немецком языке. Когда стала осуществляться программа умерщвления, в заголовках научных статей появилось слово «эвтаназия». Самым активным исследователем нервных тканей, полученных от убитых людей, был Юлиус Галлерворден. В 1942 году он сделал доклад на заседании Немецкого научно-исследовательского общества, где сообщил, что за одно лишь лето ему удалось провести диссекцию (разрезание тканей) 500 мозгов слабоумных людей. Его коллекция состояла из более 110 тысяч образцов.
Часть материала Галлерворден получил от своего коллеги, печально известного врача Йозефа Менгеле, поэтому есть основание полагать, что в руки невропатолога попадали останки узников Освенцима. Однако он не гнушался и лично извлекать мозг у погибших. Например, в 1940 году Галлерворден стал свидетелем казни детей с помощью угарного газа в Бранденбурге, после чего сам проводил аутопсию.
После падения гитлеровского режима сотрудники Института Макса Планка в течение десятилетий использовали материалы Галлервордена. Однако в конце 80-х годов из-за политического давления большая часть лаборатории Галлервордена была уничтожена, а коллекция, которая собиралась с 1933-го по 1945 год, утилизирована. Тем не менее часть образцов нашли только в 2015 году. В данный момент специалисты исследуют анатомические препараты, чтобы идентифицировать останки и характер смерти, где это возможно, после чего их захоронят в братской могиле.
Александр Еникеев
ссыль
Раскрыты подробности бесчеловечных экспериментов нацистов.
Весной 2015 года в ходе реконструкции Института психиатрии Общества Макса Планка в Мюнхене была обнаружена старая коллекция заспиртованных образцов головного мозга. Казалось бы, находка ничем не примечательна — в любом крупном мединституте на складах можно найти наглядные пособия в виде сосудов с разнообразными органами. Однако не все так просто: найденные анатомические препараты принадлежали Юлиусу Галлервордену (Julius Hallervorden) — немецкому врачу-нацисту и представляют собой останки жертв геноцида, устроенного гитлеровской Германией.
сподвижники ходора-навальнера-жаблински поди. уж борцы с совком, гэбней, путлом, краснопузой сволочью и все такое — точно. дибров и пр.На горизонте нарисовался очередной типа патриотический лохотрон краудфайндинг.
Читаем и наслаждаемся http://sevastopol1942.ru/about/ О чем же нам хотят поведать? В первую очередь вот об этом:
О чем говорили, что думали рядовые солдаты и моряки, когда улетали последние самолеты с командованием?
Первый пункт программы. Не 365-я батарея "форт Сталин", а именно улетевшие командиры. Этого было бы уже достаточно, но креативщики явно решили не останавливаться.
Как при отсутствии командования армия смогла успешно самостоятельно организоваться для борьбы с врагом?
В реальном мире на момент начала эвакуации командования оборона Севастополя уже распадалась. Это горький, но факт. Но видимо нам хотят доказать, что можно было воевать вопреки сукам-командирам и вообще они только мешали.
Почему охваченный паникой советский народ топил катера, предназначенные для эвакуации?
И много утопил?
Как держались несломленные герои 35-ой береговой батареи, когда фашисты выжигали их смесью бензина и мазута?
Карл Маркс и Фридрих Энгельс это не муж и жена, а четыре разных человека. Огнесмесью выжигали 30-ю батарею Александера. Тридцатую, на северной стороне. 35-ю взорвали сами в ночь с 1 на 2 июля 1942 г. См. хотя бы тут.
Ошибка неспроста: 35-я батарея не ложится в концепт самоорганизации перед лицом отбытия командиров. Александер с комиссаром никуда не отбывали 17 июня и вообще комиссар был, страшно сказать, организатором обороны внутренних помещений батареи.
Разумеется, весь этот трешак нам обещано сделать "Собирая информацию по крупицам из архивных документов". Путая Маркса с Энгельсом.
Иногда складывается впечатление, что эти проекты двигают сознательные вредители. Которые ненавидят войну, подвиги и хотят сделать так, чтобы оставался привкус. Если уж нельзя делать порно про штрафбат напрямую.
Война никого не обходит стороной. Советские девочки помогают собирать ППШ. Блокада Ленинграда. 2МВ. СССР. 1943 г.
Посмотреть вложение 210511
Берут они с собой старшеклассников, которым по 16-18 лет, и едут куда-нибудь по местам боевой славы, в местные аналоги деревни Крюково. Там у всего класса отбираются все гаджеты. А взамен выдается рация, одна на взвод, каждому - вещмешок, оружие и форма, взаправдашняя - когда-то принадлежала участнику войны. На шею каждому вешается опознавалка - кто-то становится сержантом Янссеном, кто-то - рядовым Ван Молем, имена все из того взвода, который конкретно эту деревню оборонял. Высаживают всю ватагу километров за 10 от деревни, и топают детки по жаре со всем своим барахлом. Часа 2-3 топают. Оружие, которое не так много весит поначалу, становится очень тяжелым. Рюкзак натирает плечи. Хочется бросить тяжеленные вещмешки и полежать. Хочется поболтать, подурачиться, а нельзя. Тот, кому сержант достался, должен всю эту толпу держать в порядке - чтоб шли тихо, не орали, не отставали, вперед не забегали и не дурили (представьте себя 17-летнего на месте какого-нибудь пацана, которому надо внезапно сдерживать 15 человек своих одноклассников).
Доходят они до деревни, тут их преподаватель-командир ведет к дому, останавливаются. - Кто тут рядовой Ван Мол? - Я! - Когда ваш взвод подошел к этому месту, рядовой Ван Мол подорвался на мине возле этого дома. С этого момента "рядовой" молчит. Идут дальше. - Кто тут рядовой Стевенс? - Я! В этом месте взвод был атакован, рядовой Стевенс был ранен в бедро и погиб на месте от потери крови, помощь не успела подойти. Рядовой "замолкает". И так идут они дальше, пока не доходят до кладбища, и не видят, как стоят в ряд, один за другим, камни с именами тех, чьи опознавалки у них на шее. И понимают, что из 15 в живых остались двое - таких же, как они, восемнадцатилетних салаг, которым хотелось дурачиться, слушать музыку, трепаться с противоположным полом, танцевать и целоваться, а вместо этого - жажда, голод, боль, страх, усталость, и для очень многих - внезапная и страшная смерть.