Притчи.
- Автор темы сумеречник
- Дата начала
Пока не опустятся руки.
Один старец поднимался каждый день на самую высокую гору и с утра до позднего вечера молился о спасении душ. Дак вот, когда его руки, поднятые к небу уставали, он звал двух сильных юношей, чтобы те держали его руки, и продолжал молиться.
Проси, всё что хочешь.
Александр Македонский, прослышав про Диогена, подошёл к его бочке:
- Диоген, я восхищён твоей мудростью, твоей жизнью, проси всё что хочешь, любые богатства!
- Александр, отойди в сторонку, ты мне солнце загораживаешь.
Один старец поднимался каждый день на самую высокую гору и с утра до позднего вечера молился о спасении душ. Дак вот, когда его руки, поднятые к небу уставали, он звал двух сильных юношей, чтобы те держали его руки, и продолжал молиться.
Проси, всё что хочешь.
Александр Македонский, прослышав про Диогена, подошёл к его бочке:
- Диоген, я восхищён твоей мудростью, твоей жизнью, проси всё что хочешь, любые богатства!
- Александр, отойди в сторонку, ты мне солнце загораживаешь.
Однажды в ясный солнечный день, будучи в деревне Ньютон отправился на прогулку и проходил мимо старого пастуха, пасшего стадо овец. Пастух посоветовал Ньютону вернуться, если он не хочет промокнуть от дождя. Ньютон рассмеялся и продолжал прогулку. Менее чем через час Ньютон возвращался назад промокшим до нитки от внезапно налетевшего ливня. Проходя опять мимо пастуха, Ньютон поинтересовался узнать, каким способом пастух так удачно предсказывает погоду. Пастух снова рассмешил учёного, ответив, что о будущей погоде он узнаёт по поведению своего старого барана.
Рыбак и принцесса.:cray:
Принцессам нельзя встречаться с рыбаками, поэтому они расстались. Но они встретились в следующей жизни в трамвае. Она смотрела на его лицо, и оно казалось ей таким знакомым. Он должен был выходить, но не смог, взял её за руку и уже не отпускал никогда.
Принцессам нельзя встречаться с рыбаками, поэтому они расстались. Но они встретились в следующей жизни в трамвае. Она смотрела на его лицо, и оно казалось ей таким знакомым. Он должен был выходить, но не смог, взял её за руку и уже не отпускал никогда.
C
copycat
Guest
У меня весна, жаркая, полоумная, цепью сладостных торнадо выкручивающая тело и душу. И у нее, конечно, есть имя, но на этот раз я не удостою вас даже первой буквы. Я слишком долго этого ждала, чтобы с кем-то делиться.Искра любви выпадает из небесного горна и кружит вокруг тебя неприкаянным светлячком - год, и два, и дольше, пока ты боишься сказать себе: она моя. А потом просто садится на твое плечо, и ты обмираешь от ласкового ужаса, вязнешь в холодной патоке и не можешь вымолвить ни слова. Все слова рассыпались в голове, как лопнувшая низка стеклянных бус.Мы оба сейчас очень далеко от вас, от всех людей далеко, и пока не собираемся возвращаться. Еще побудем здесь, с солнечными бурями внутри, с нежными змеями, вползающими в нас и выползающими из нас, с нашими глазами-рыбками, любующимися друг другом. У него такие глаза, что от их взгляда густеет кровь. Он пришел, чтобы забрать меня на небо. Видите - я уже иду.
C
copycat
Guest
Я и сейчас, через много лет, вижу, как мы идем мимо Лычаковского кладбища, рослые лошадки с лохматыми гривами - пепельной и золотой. Мы с ней, вообще-то, не красотки - у нее ноги кривоваты, у меня - задница, как стол, да и морды глупые - с ошибками. А что вы хотели от блондинок?Мы любим эпатировать публику - у нее в декольте виден пупок, у меня - наоборот, на спине ущелье до трусов. Законченный ансамбль для проходящих мужчин: вид спереди = вид сзади. - Девчонки, вы сестры, что ли? - парочка курсантов перегораживает дорогу.- Брысь, краснопогонники! - смеется моя золотая девочка.И действительно, хватит с нее погон - все детство по гарнизонам и в разъездах.Когда она, угрюмая и конопатая, впервые вошла в наш пятый класс, пацаны заорали:- Рыжая! Рыжая - бестыжая!И заткнулись. Потому что она не рыжая. Она не желтая, и не белая - она золотая. А я тогда, помнится, разозлилась - конкуренция, что ни говори... Через пару дней в сумке у балованной полковничьей дочки обнаружился "Солярис" - код, пароль. Мы подружились мгновенно. Как Маугли с Багирой: "Мы одной крови - ты и я".Потом она зарылась в моей домашней библиотеке и ворчала, что долбаные предки мотаются по свету и затариваются чем угодно, только не книжками. Впрочем, литературу на вкус мы воспринимали по-разному. Она не любила стихи:- Фигня - нет действия, одни метафоры. Ненавижу прилагательные. Зато нас одномоментно треснула по башке "Салка Валка" - роман какого-то нобеля Лакснесса. Тогда нам было плевать на географию, мы особо не зацикливались, по каким таким полям из вулканического пепла бродит белесая сирота с сухим мхом между ног. Нас убил этот окровавленный мох, замотанный в драную тряпку. Нас уничтожило ее одиночество, смерть матери, начало девичества, о котором некому рассказать. Знать бы тогда, что Салка Валка еще вернется...Ей никогда не нравились мои мальчики - химики, физики, ботаники, отличники с потными неумелыми ручонками. После девятого класса к ее хищной радости мы сошли с ума. Мальчики остались в прошлом. Взрослые мужчины, такие осторожные в городе, где шишками на ровном месте сидели наши папаши, возили нас в лес, купали в вечернем озере, тискали на истертых сиденьях. Неприкрытое желание - вот что нужно было моей подруге. Откровенное мужское "дай", на которое в пятнадцать так легко ответить "нет". И ничего тебе за это не будет.Ей - ничего не было. Это я вляпалась в любовь длиною в жизнь. Вот и теперь, когда мы отмечаем первое студенческое лето в уютной львовской кофейне, когда она тихо говорит, глядя в чашку прозрачными глазами, я думаю о своем. О том, что будет вечер, и горбоносый профиль, и мягкий акцент, и влажная схватка в жарком нутре машины, и холодная фраза у подъезда:- А ты молодец, глупостей не делаешь.Так он сказал вчера, когда я уносила домой свою осточертевшую девственность. И обязательно придумает что-нибудь еще, прежде чем получит мою кровь...- ... Кровь льется со страниц, - врывается в мысли моя подруга, - кровь и пепел. Понимаешь?- Ты о чем?!- Ты слушаешь или нет? Об исландских сагах, конечно! Там нет любви, даже намека нет. Природа никого не любит - узкая полоска берега, остальной остров - пустыня. Камень, лава, ледники, пески. И все эти Бьерки, Хельги, Хескульды, Мерды - они тоже никого не любят. И на природу им плевать. Они говорят: «Шел дождь», «Началась буря». Секс у них: «Мужчина одурачил женщину». Без прилагательных. Просто ходят люди в темном тряпье с обветренными лицами, рубят друг друга топорами, сжигают хибары с женами и детьми своих недругов. В сагах нет эмоций, есть только выживание и месть. Там все заняты - сплошной экшен! Понимаешь? Это восторг. Ты должна немедленно прочитать, немедленно! - Жуть какая-то...- Ни фига. Это жизнь, настоящая. Хочу в Исландию, блин. Хочу серый вязаный свитер, грубые ботинки, хочу пахнуть рыбой, хочу рыжего мужа и двоих чумазых детишек. Я даже знаю, как их назову: мальчика - Торд, девочку - Бьярни. Хочу знать, что за другого мужика рыжий рыбак зарубит меня топором, понимаешь?- Но там уже цивилизация в полный рост, - одуреваю от ее напора.- Это мой остров, моя ледяная страна. Ну, посмотри - разве ты не видишь?Она вскакивает, стоит передо мной, расставив тоненькие руки, как кукла Барби. И вдруг исчезает солнечный день, и ароматный львовский кофе, и моя сумасшедшая девочка действительно в свитере грубой вязки, в мешковатой юбке, в ботинках, на которых блестит чешуя... Салка Валка, твою мать. Салка Валка и окровавленный мох...Я читаю исландские саги, когда она загорает в Ялте, и ее нежную кожу прожигает адское пламя. Я тоже в огне, окруженная средневековой толпой грязных людей, которые не знают, что такое зной, но все в поту от кровавой работы. Я в огне. Горбоносый мужчина не давит на горло тяжелым телом и правотой самца, но он знает, что делает. Он ждет не отчаяния, а решения - верного и единственного... Моя любовь не переходит из вертикали в горизонталь по неожиданной причине - девочка возвращается раньше. Я встречаю ее на вокзале. Она такая красивая - у блондинок особенный, золотой загар. Она такая красивая, если бы не мутные вареные глаза...Ее кладут на обследование в институт гематологии только через месяц. До этого - поликлиники, невропатологи, хирурги... - Ей, небось, учиться не хочется, - шутит участковый терапевт. - Не может у здоровой девки месяц болеть голова.Ее кладут в клинику после развернутого анализа крови, в котором ад. Там кишат бласты - незрелые клетки, неспособные переносить кислород. В институте гематологии никто не знает, какая она умница, моя золотая блондинка. Ей дают историю болезни - отнести в другой кабинет. Моя девочка заходит в туалет и читает диагноз: "Лейкоз". Она выглядывает в окно с пятого этажа и видит кровавый мох. Она совершает действие - прикидывает перспективу паденья и... захлопывает папку со смертельным приговором. - Мы еще поборемся, - думает моя Салка Валка.Я часто ночую у нее. Мы спим на одной подушке. Перед сном она снимает парик из собственных волос. Ее лысая голова мокнет, истекает соком. Ее распухшее лицо мечется перед моими глазами. Ее мертвая кровь сочится холодным потом. Я обнимаю ее, как ребенка. Под рукой вздутая печень - безобразным бугром. Она много ест и худеет, худеет... Я вижу, как из нее течет жизнь.Вечером мы гуляем. Она смеется над своим уродством, над соседями, торопливыми и ласковыми:- Здравствуй, милая!..- Знаешь, - говорит она мне, - пусть я останусь такой навсегда, пусть не будет Исландии, тряпья, книжек, мужиков, только бы жить. Это такой кайф, ты не представляешь. Это действие, экшен...Она больше не читает саги. Она уже давно там, в средневековой Исландии - в крови, в пепле, с занесенным над головой топором. Но Бог щадит мою девочку. Она умирает во сне. Сосуд взрывается в ее ясной голове, и она тонет - тихо, без боли, без реальности и без меня. В эту ночь я последний раз вижу моего мужчину. Вижу, чтобы сказать ему "нет" - не в аду и в пламени, а в трезвом уме и навсегда.Я живу без нее много лет. Я труслива и экономна в действиях, экшен - не про меня. Даже странно, что откуда-то взялся муж и чумазые дети - мальчик и девочка, как она хотела. Но я вяжу себе свитера из собачьей шерсти и ношу грубые мужские ботинки. Я готова к Исландии, к ее лавовым полям. Именно там, вдалеке от прибрежной живой полосы, растет кровавый мох. Там ждет меня Салка Валка, моя золотая мудрая девочка. Первая и последняя - больше таких не будет.Она обязательно дождется.
C
copycat
Guest
Это произошло не так уж давно – всего десять лет назад. Но почему-то кажется, что и не случалось вовсе.Так бывает с памятью. Она, как свет – вроде волна, но из отдельных частиц. Вот и не выходит порой воссоздать событие целиком - одни вспышки, пунктир, болотные огни.История человека, услышанная мною десять лет назад в загородной электричке, должна была улечься в памяти целиком, но – увы…Я сейчас буду врать, плутать и додумывать. Но в промежутках между тусклыми маячками – они все-таки есть и ведут в сентябрь 1999 года…Девочке исполнилось шесть, и я еще не знала, что проживаю с нею последний беззаботный год перед школой. Я одергивала ее, просила сидеть смирно - лучше книжку почитай, не мешай людям! Девчонка вертелась, не слушалась, бегала по вагону и не давала покоя утренним пассажирам. Два с половиной часа до дальней станции Водораздел казались ей невыносимыми, вот и развлекалась, как могла.Впрочем, особо портить жизнь было некому – кроме нас с дочкой, ехавших на свидание со старенькой дачей, в вагоне было двое – бабка в дальнем углу, да невнятный мужичонка наискосок.Не смотря на шум, бабка спала, хоть из пушки пали, дядька мою пигалицу словно не замечал. Киржацкие скулы поджали глаза, обветренная, полуазиатская морда – как у всех здешних, деревенских. Ну, вобщем, дядька из серии «пиджачишко на мне старый, да ..ишко небольшой».- Ну, Аля, сядь же, наконец! – взмолилась я. И она села – бухнулась рядом с мужичком. Мать ей, по ходу, надоела, хотелось общения.Дядька ничуть не удивился, сверкнул неожиданно чистыми длинными зубами.- Хорошая кызымка у тебя! Он на меня не смотрел, не сводил узких глаз с ребенка.- Я таких люблю, черненьких. Кровь у них горячая.Мне стало нехорошо.- Аля, сюда иди.- Ыыыыы, не хочу, - заныла дочь. – Дядя, мама белая – у нее кровь холодная? - Не знаю. Но у тебя горячая. Ишь, какая ты румяная!Я встала, дернула девочку за руку, усадила рядом. Мужик крякнул, поднялся и пересел напротив – близко-близко. Я заметила, что не совсем он деревенский – не пропитой, и не старый еще – сорока нет. И не заморыш, как сразу показалось.Не знаю, чего у меня нарисовалось на лице, но дядька разом опечалился, нахмурился.- Ты что подумала – я педофил какой? Вон, дите лучше тебя понимает.- Да пофиг. Чего вам надо?- Ничего. Молодец ты – сейчас много всяких извращенцев. Но за дочку не волнуйся – я просто вижу: кровь здоровая у нее, веселая она, не болеет.- А вы-то откуда знаете? Кашпировский?- Ну, вроде того…Мужик так скромно пожал плечиками, что я усмехнулась:- Кашпировский ваш – энергетический вампир, только и всего.Собеседник мой отвел, наконец, глаза, уставился в окно на пылающие леса и пробормотал:- Он – энергетический, я – просто…Осень, - подумала я. – Это осень. Чтобы в агрессию не свалился, надо разговаривать.- То есть, Кашпировский – энергетический, а вы – просто вампир?- Ну, да, - буркнул дядька. – Ты не бойся, я ветеринар. Без людей обхожусь. Уже давно… Поезд полз в пылающем тоннеле. Я не заметила, как отяжелела голова дочки и сползла на колени. Задремала девочка, умаялась. Потом спрашивала – ничего она не помнит, ни мужика, ни его сбивчивой речи. И хорошо. Он, конечно, думал, размышлял, откуда взялся такой. Искал причины, поводы. Анамнез был тревожный, что ни факт – можно уцепиться.Мать попала в Красноярский пищевой техникум из Ванавары, по направлению. Полуэвенкийка, но не нтернатская – в стойбище растили, дикая девчонка.Уже на первом курсе залетела от какого-то молодца, молча растила живот, на вопросы не отвечала. А на шестом месяце попала под машину, зазевалась. Перелом бедра, лежала на вытяжке. Беременность прервать отказывалась, аргументы приводила безумные:- От русского ребенок, пусть будет.Родился мальчик мелкий, слабый, но как только приложили к груди – мать взвыла. - Господи, - ахнула акушерка, вытаскивая палец из младенческого ротика, - там зубы у него!Советское время было доброе к лишенкам: дали девчонке комнату в общаге мясокомбината, соседки собрали приданное для малыша. Молока у матери было мало, дите грызло грудь, орало, как резаное, и юная эвенка вспомнила обычай своих таежных предков: совала сыну соску - кусочек парной печени, или просто мяса, замотанного в бинт.Мальчик насасывал кровавую пустышку, замолкал…Подрос, поселились в частном секторе на правобережье. Мать пахала на мясокомбинате, свеженина дома не переводилась. Помнил он, что очень любил сырой фарш – чуть подсолит, и в рот.А потом случилось то, что насторожило взрослых и детей.В тот день свинью резали соседи, слили кровь в эмалированный таз. Тогда и заметили, что соседский малыш стоит и смотрит стылыми темными глазами на маслянистую массу. Потом опустился на коленки, окунул в тазик руки и стал беспокойно облизывать один палец за другим.- Вот ведь чукча ...ный! – сплюнул сосед, поддавая парню пенделя. Потом были малокровные птицы, писклявые котята, жирные краденые щенки. Это нельзя было сравнить с мертвой свежениной, по-прежнему не переводившейся в доме, кровь была теплая, говорящая…Котят и щенков было жалко до слез. Птиц – не очень.Пару раз ездили с матерью к родне в Эвенкию. Там было раздолье – кровь разрешалось пить у живых оленей. И никто не удивлялся.Он до сих пор помнит запах дрожащего сильного животного, которого удерживает дядька. Помнит жестяную кружку, в которую сочится черное, вкусное…В школе, как бы жестоко не дрался с мальчишками, ни разу не возникало желание вцепиться в горло. Кровь для него была равна любви. Красивая девочка Таня. Он сидел сзади, смотрел на тонкую шейку с золотым завитком. Видел пульс в тугих артериях, плавный обратный ход жизни по венам.В старших классах стало мучительно, стыдно – он знал о своих одноклассницах то, что неизвестно никому больше, опускал глаза и пробегал мимо, чуя, как зверь, дурную кровь…Мать совсем не удивилась, что сын пошел по стопам – после школы устроился забойщиком на мясокомбинат.Кровь была повсюду. Реки крови.- Устал? – спрашивала мать, когда сын отказывался от ужина.Он устал. Но от другого – тоска, врожденная, долгая, тягучая – не проходила. Он думал, что унять этот голод не получится. В тот вечер он возвращался домой, долго шел в темноте между заводской стеной и железнодорожной веткой, а потом совсем близко услышал короткий крик, тут же смятый тупым ударом.Он свернул с тропы, легкий и бесшумный, и пошел не на крик – на запах крови. Мужчина стоял на коленях между раскинутых ног женщины, возился с ремнем. Женщина не шевелилась, отсвечивала разбитым лицом.Он подошел совсем близко, поднял с земли камень и ударил. Мужчина свалился набок, захрипел. Он наклонился над грузной тушей, втянул запах пота, похоти и, конечно, крови… Ничто не могло его удержать.Кровь была такой, как снилось с рождения – сладкой. - Эй!.. Нам нужно уходить, слышишь?Женщина перевернула его на спину, вытирала лицо платком.Он вдруг заплакал. Некрасиво, всхлипывая, размазывая по щекам сопли и кровь. - Перестань, - шептала женщина. – Менты подумают, что это собаки его так…Как – он смотреть не стал. Поднялся, пошел со спасенной своей, повис на ней сытым, пьяным телом.- Я думала, это только поговорка «я тебе горло перегрызу», - говорила женщина, прижимая пятаки к подбитому глазу. – Вона как – оказывается, правда.Он сидел и тупо смотрел в стакан с горячим чаем.- Как зовут-то тебя?Он поднял голову и попрощался:- Пора мне.- Нет уж, - возмутилась женщина. – Сегодня здесь поспишь. Утром – как хочешь. Они спят вместе уже двадцать лет.Хорошо, что дом частный, три дня в месяц он ночует в летней кухне, плотно закрывая двери. В остальном – семья, как семья. Дочку жены от первого брака вырастили, внуки скоро будут.Он пытался жене все рассказать, но намыкавшаяся в одиночестве баба, слушать не хочет, списывает на чудачества.Он окончил ветеринарный техникум. Слывет лучшим специалистом в пригородном районе: если сказал, что помрет животина – значит, так тому и бывать. Если подарит жизнь на словах – не ошибется.Старики считают его колдуном, уж больно странно осматривает коров и свиней, словно обнюхивает. Тоска почти унялась.С годами стало легче и спокойнее, ведь разок все-таки было. Знает он, что такое вкус человеческой крови, знает этот неповторимый коктейль. Животная кровь не пьянит, человеческая – с ног валит. Но жить ему пришлось в трезвости, за исключением того мужика у железнодорожной насыпи…- Так что не волнуйся, мать, - сказал он на прощанье. – Детей я вообще очень люблю. Нравится наблюдать за ними – кровь танцует в них, наружу просится, а выхода не находит.Мы с дочкой вышли на Водоразделе. Мужик поехал дальше – до Чернореченской.- Мама, пошли! – ныла Алька. – Ну, чего ты, мама?Но я дождалась, пока электричка тронется. Потом еще минут пять стояла на платформе. Пусто. Никого.Мы пошли по тропинке в лес.
C
copycat
Guest
В тот год я сначала любила Свету, то есть не переставала ее любить, и сейчас мне кажется, все было очень сумбурно, а тогда все было плавно и логично; это сейчас время такое быстрое и прерывистое, а тогда было медленное и просторное. Мы постоянно курили и говорили, у нас на это уходили целые ночи и большая часть дней. Параллельно я заводила уйму романов с мужчинами, бросала не дочитав, надкусывала там и сям, все это было пустое, как барабан, но мы со Светой постоянно эти романы обсуждали за сигаретами, как будто оно того стоило. Она озорная была и вредная, и любила спорить, и говорить о вещах, в которых ни черта не смыслит, и заниматься мифотворчеством, и это все меня раздражало, заводило, заставляло постоянно о ней думать. Даже ее тело меня бесило, широкие конопатые плечи, кривые пальцы, маленький рот, огромные неуклюжие груди, - хотелось это все разложить на кровати, помять, не знаю, что-то с этим сделать, с этой ее вопиющей телесностью, как-то усмирить, что ли. Матери нас ссаными тряпками гоняли за лесбиянничество, чистый вздор, ей-богу, остановить нас было невозможно. Мы слишком сильно друг друга интересовали, чтобы перед чем-то останавливаться
Я доверчивая была и очень падкая на лесть, и она вертела мной как хотела. Мне, дезориентированной, постоянно ищущей зеркала, она зеркала не давала, только на словах описывала, какая я, рисовала что-то невероятное. А потом разомлевшую, потерявшую бдительность, проституировала потихонечку, приторговывала мной, но денег себе не брала, ей хватало морального вознаграждения. Говорила, будет всегда меня любить. Рассказывала, что бы она мне дала, если бы это у нее было. Искала, чем бы нейтрализовать мое превосходство, и находила. Я верю, верю в женское коварство, врожденное, неосознанное, оно как порок сердца.
На день рождения, помню, я пригласила множество мальчиков, так или иначе во мне заинтересованных. Они собрались за одним столом, и каждый старался на меня произвести впечатление, друг в друга молнии метали, а я напилась и хохотала, невероятно было смешно. И Саша этот ужасный одноногий пришел, хоть его никто не звал, с пробником духов пуазон, одышливый, в испарине, стуча протезом, тщась оттереть себе местечко в этом как бы общем вагоне, в котором все эти романтики ехали за моим туманом. Шансов не было ни у кого. Какая же я в тот год была роскошная и глупая. Черный бархатный комбинезон помню, и туфли на пятидюймовой шпильке, а в ухе носила медальон с изображением сфинкса, за который меня мать таскала - услыхала из телевизора, что непарные серьги удел лесбиянок.
Потом я познакомилась в кафе с мальчиком моложе себя, инфантильным и невротизированным до крайности, просто размазала его своим напором, заставила с собой встречаться. Поила его и насиловала все лето, у него жуткие проблемы с родителями начались, и я над ним насмехалась. Он был красив, как молодой бог, а мозгов у него было как у морской свинки, не больше. И вот он как-то расцвел понемножку, забил на родителей, поработал на погрузке, снял квартиру в пригороде, чтобы жить в ней со мной. А я переночевала там один раз и прокисла. Все, что хорошо было в мальчике, нелепо и неловко стало в мужчине. И такая острая скука меня резанула, я представила себе грядущую несвободу, и так мне сделалось муторно, вот будто спишь на закате, и тебя домовой душит, а ты его сбросить не можешь. Больше я в эту квартиру не вернулась. Коллега с музыкальной радиостанции пригласил меня в гости, я пришла и осталась у него, а тридцатого декабря мы расписались с ним в ЗАГСе, и Света была на свадьбе свидетелем со стороны жениха. В сером мужском костюме, со звездой Давида на шее, с пепельными кудрями. И серебряным кольцом для меня.
Я доверчивая была и очень падкая на лесть, и она вертела мной как хотела. Мне, дезориентированной, постоянно ищущей зеркала, она зеркала не давала, только на словах описывала, какая я, рисовала что-то невероятное. А потом разомлевшую, потерявшую бдительность, проституировала потихонечку, приторговывала мной, но денег себе не брала, ей хватало морального вознаграждения. Говорила, будет всегда меня любить. Рассказывала, что бы она мне дала, если бы это у нее было. Искала, чем бы нейтрализовать мое превосходство, и находила. Я верю, верю в женское коварство, врожденное, неосознанное, оно как порок сердца.
На день рождения, помню, я пригласила множество мальчиков, так или иначе во мне заинтересованных. Они собрались за одним столом, и каждый старался на меня произвести впечатление, друг в друга молнии метали, а я напилась и хохотала, невероятно было смешно. И Саша этот ужасный одноногий пришел, хоть его никто не звал, с пробником духов пуазон, одышливый, в испарине, стуча протезом, тщась оттереть себе местечко в этом как бы общем вагоне, в котором все эти романтики ехали за моим туманом. Шансов не было ни у кого. Какая же я в тот год была роскошная и глупая. Черный бархатный комбинезон помню, и туфли на пятидюймовой шпильке, а в ухе носила медальон с изображением сфинкса, за который меня мать таскала - услыхала из телевизора, что непарные серьги удел лесбиянок.
Потом я познакомилась в кафе с мальчиком моложе себя, инфантильным и невротизированным до крайности, просто размазала его своим напором, заставила с собой встречаться. Поила его и насиловала все лето, у него жуткие проблемы с родителями начались, и я над ним насмехалась. Он был красив, как молодой бог, а мозгов у него было как у морской свинки, не больше. И вот он как-то расцвел понемножку, забил на родителей, поработал на погрузке, снял квартиру в пригороде, чтобы жить в ней со мной. А я переночевала там один раз и прокисла. Все, что хорошо было в мальчике, нелепо и неловко стало в мужчине. И такая острая скука меня резанула, я представила себе грядущую несвободу, и так мне сделалось муторно, вот будто спишь на закате, и тебя домовой душит, а ты его сбросить не можешь. Больше я в эту квартиру не вернулась. Коллега с музыкальной радиостанции пригласил меня в гости, я пришла и осталась у него, а тридцатого декабря мы расписались с ним в ЗАГСе, и Света была на свадьбе свидетелем со стороны жениха. В сером мужском костюме, со звездой Давида на шее, с пепельными кудрями. И серебряным кольцом для меня.
C
copycat
Guest
"Господибожемой, пожалуйста, прошу тебя, только не это, только не сейчас. Ты там со своих небес смотришь и думаешь: та-аак, воо-от…вот этот и…и, пожалуй, вот эта – тебе легко, а нам всё теперь, с этого момента, я вот ведь не смогу просто жить себе поживать, как всегда. А ты потом наиграешься и бросишь, Боженька, скажешь всё, теперь хватит, и ангелы твои сразу хлоп – и кинут оземь, а самый вредный подставит подножку.
Я живу в красивом маленьком домике, я взаперти, Боженька, но не посылай ангела твоего распахнуть в нём хоть бы и всего одно окошко, ведь я увижу за ним дивный сад и простор небес. А ключей от дверей, в которые я могла бы выйти, ты не пошлёшь мне с ангелом твоим, и вот я обречена буду забыть обо всех тихих радостях моего дома, и смотреть с тоской в небеса, и слушать пение птиц сквозь крошечное окошко, сквозь которое мне никогда не выйти в твой рай.
Боженька, я знаю, ты хочешь, чтоб я верила всякому слову, чтоб не сомневалась, чтоб держала душу открытой, как форточку во время грозы – я знаю, я приготовлюсь ко многим словам, но будет одно только слово, которое всем словам слово, и оно влетит в открытую душу как шаровая молния, и лопнет пустым белым раскалённым шаром, а после себя оставит чёрную копоть.
Мне и так хорошо, Господи, я знаю, я должна принимать эту твою игру как великий дар, ты сеешь, а на мне растут колокольчики да ромашки, вот весело и славно. Да только, Господи, из семян этих порастёт колючая трава, дурман, бурьян, плевелы, злые вьюны, оплетёт мне руки и ноги, я буду лежать в терниях и рыдать молча, потому что ты ведь потом уже и не станешь слушать моего плача. Оставь меня сухой землёй, не надо мне воды твоей и семян твоих.
Избранные тобой считаются счастливыми, все песни о них, все стихи о них, всякий просит тебя – Господи, меня, меня одари, Господи, когда уже? Но я-то знаю, я прошу тебя – позволь мне не быть в этом числе, никогда больше не быть в их числе, в этот раз уж точно не быть в их числе, пожалей меня, Господи, не в сердце, Господи! Не в сердце!"
Я живу в красивом маленьком домике, я взаперти, Боженька, но не посылай ангела твоего распахнуть в нём хоть бы и всего одно окошко, ведь я увижу за ним дивный сад и простор небес. А ключей от дверей, в которые я могла бы выйти, ты не пошлёшь мне с ангелом твоим, и вот я обречена буду забыть обо всех тихих радостях моего дома, и смотреть с тоской в небеса, и слушать пение птиц сквозь крошечное окошко, сквозь которое мне никогда не выйти в твой рай.
Боженька, я знаю, ты хочешь, чтоб я верила всякому слову, чтоб не сомневалась, чтоб держала душу открытой, как форточку во время грозы – я знаю, я приготовлюсь ко многим словам, но будет одно только слово, которое всем словам слово, и оно влетит в открытую душу как шаровая молния, и лопнет пустым белым раскалённым шаром, а после себя оставит чёрную копоть.
Мне и так хорошо, Господи, я знаю, я должна принимать эту твою игру как великий дар, ты сеешь, а на мне растут колокольчики да ромашки, вот весело и славно. Да только, Господи, из семян этих порастёт колючая трава, дурман, бурьян, плевелы, злые вьюны, оплетёт мне руки и ноги, я буду лежать в терниях и рыдать молча, потому что ты ведь потом уже и не станешь слушать моего плача. Оставь меня сухой землёй, не надо мне воды твоей и семян твоих.
Избранные тобой считаются счастливыми, все песни о них, все стихи о них, всякий просит тебя – Господи, меня, меня одари, Господи, когда уже? Но я-то знаю, я прошу тебя – позволь мне не быть в этом числе, никогда больше не быть в их числе, в этот раз уж точно не быть в их числе, пожалей меня, Господи, не в сердце, Господи! Не в сердце!"