Притчи.
- Автор темы сумеречник
- Дата начала
Salo
Статист I степени
Не любовь - доброта
Жила-была в Китае одна женщина, которая 20 лет помогала одному монаху. Она построила ему небольшую хижину и кормила его, тогда как он занимался медитацией. И вот ей захотелось узнать, насколько он продвинулся за это время.
Чтобы определить это, она попросила о помощи одну очень красивую и чувственную девушку. *Встреться с ним, и когда вы будете одни, обними его, - научала ее женщина, - а потом спроси его, что он намерен делать с тобой?*
Девушка пригласила монаха к себе, и после чаепития и беседы приблизилась к немe...
Нежно прильнув к его груди, она спросила, как он намерен поступить с ней?
Монах ответил ей поэтически:
- Старое дерево зимой растет на холодной скале. Там нет ни капли тепла. Девушка вернулась и передала женщине слова монаха.
- И подумать только, что я кормила этого человека 20 лет! - воскликнула старуха.
- Он без внимания отнесся к твоим желаниям, он не высказал понимания твоего состояния. Никто не заставлял его отвечать на тво страсть, но он должен был по крайней мере проявить сострадание!
Она тотчас же пошла к хижине монаха и сожгла ее.
дзэнская притча
Жила-была в Китае одна женщина, которая 20 лет помогала одному монаху. Она построила ему небольшую хижину и кормила его, тогда как он занимался медитацией. И вот ей захотелось узнать, насколько он продвинулся за это время.
Чтобы определить это, она попросила о помощи одну очень красивую и чувственную девушку. *Встреться с ним, и когда вы будете одни, обними его, - научала ее женщина, - а потом спроси его, что он намерен делать с тобой?*
Девушка пригласила монаха к себе, и после чаепития и беседы приблизилась к немe...
Нежно прильнув к его груди, она спросила, как он намерен поступить с ней?
Монах ответил ей поэтически:
- Старое дерево зимой растет на холодной скале. Там нет ни капли тепла. Девушка вернулась и передала женщине слова монаха.
- И подумать только, что я кормила этого человека 20 лет! - воскликнула старуха.
- Он без внимания отнесся к твоим желаниям, он не высказал понимания твоего состояния. Никто не заставлял его отвечать на тво страсть, но он должен был по крайней мере проявить сострадание!
Она тотчас же пошла к хижине монаха и сожгла ее.
дзэнская притча
S
Switch
Guest
"Никто никогда не хотел от меня детей. Не исключая двух законных и одного общегражданского мужа. Я так и видела, как им муторно делается при мысли о том, что я могу произвести на свет корабельный якорь, пушечное ядро, чугунный крест, под которым насвегда похороню их свободу, - как же они полетят дальше, легкие, неземные!
Ну не то чтобы совсем никто никогда. Один-единственный раз мы с моим первым мальчиком ехали в метро и всю дорогу любовались чужим малышом. Выйдя на улицу, мальчик купил мне тюльпаны и сказал: "Это тебе за нашу будущую чебурашку". "... тебе, а не чебурашку," - мстительно подумала я. Мне было семнадцать лет, и у меня впереди была жизнь, полная упоительных приключений и самых замечательных мужчин, гораздо лучше, чем этот. В июле я сделала от него аборт. Под наркозом мне казалось, что я еду на больничной каталке по долгому белому коридору с кафельными стенами, освещенному тусклым желтым светом. Коридор раздваивался, и я ехала сразу в обе стороны, и каждая из равных половин меня мучилась от неполноты. Я орала на все отделение. Кто-то из персонала бил меня по лицу. Девочка-практикантка робко возражала: "Ей же больно!" Ей отвечали философски: "Тр.хаться было не больно."
Утром женщины ползли в общую столовую, держась за поручни вроде балетных станков. Их глаза горели от голода. Бледно пахло капустой, кровью, страданием и потерей. Сестричка из абортария, в клеенчатом переднике, курила в форточку сигареты "Космос". Мы ели серую скользкую овсянку, выбирая жесткую ость, кислый хлеб с маслом, и избегали смотреть друг другу в глаза. Был год номер девяносто. Меня выскоблили на совесть. Больше я никогда не беременела.
Возлагала большую надежду на задержку. Мы с Y. жили на балконе у друзей. Он смотрел на меня мутно и печально: "И что ты хочешь сказать?.. вот сейчас ты будешь ходить такая с животиком, а потом у нас будет бэби?.. вот на этом самом балконе?!" Ронял голову на руки. А это не беременность была. Это был алкоголизм. Но тогда я не знала, что от синьки такое случается. Месячных не было восемь лет. Мужчины любили меня, и за это - тоже. Они не хотели детей.
Теперь у них у всех есть дети, и они счастливы. Показывают мне фотокарточки. Я их поздравляю. Я и сейчас их поздравляю - с тем, что они не знают, каково мне видеть эти фотокарточки. Не надо подсказывать, мол, сама виновата. На мне эти слова нацарапаны гвоздиком не менее миллиона раз. Вот так: САМА ВИНОВАТА.
Иногда я заглядываю в свое прошлое и вижу - редко, как сегодня, - насколько оно было жестоко. Жесть, нет правда, настоящая жесть. Как мы выжили, ума не приложу. И счастье было мелким, острым и болезненным, как сухие крошки в простыне. И только с тобой. Как знать, может быть, именно с тобой."
Ну не то чтобы совсем никто никогда. Один-единственный раз мы с моим первым мальчиком ехали в метро и всю дорогу любовались чужим малышом. Выйдя на улицу, мальчик купил мне тюльпаны и сказал: "Это тебе за нашу будущую чебурашку". "... тебе, а не чебурашку," - мстительно подумала я. Мне было семнадцать лет, и у меня впереди была жизнь, полная упоительных приключений и самых замечательных мужчин, гораздо лучше, чем этот. В июле я сделала от него аборт. Под наркозом мне казалось, что я еду на больничной каталке по долгому белому коридору с кафельными стенами, освещенному тусклым желтым светом. Коридор раздваивался, и я ехала сразу в обе стороны, и каждая из равных половин меня мучилась от неполноты. Я орала на все отделение. Кто-то из персонала бил меня по лицу. Девочка-практикантка робко возражала: "Ей же больно!" Ей отвечали философски: "Тр.хаться было не больно."
Утром женщины ползли в общую столовую, держась за поручни вроде балетных станков. Их глаза горели от голода. Бледно пахло капустой, кровью, страданием и потерей. Сестричка из абортария, в клеенчатом переднике, курила в форточку сигареты "Космос". Мы ели серую скользкую овсянку, выбирая жесткую ость, кислый хлеб с маслом, и избегали смотреть друг другу в глаза. Был год номер девяносто. Меня выскоблили на совесть. Больше я никогда не беременела.
Возлагала большую надежду на задержку. Мы с Y. жили на балконе у друзей. Он смотрел на меня мутно и печально: "И что ты хочешь сказать?.. вот сейчас ты будешь ходить такая с животиком, а потом у нас будет бэби?.. вот на этом самом балконе?!" Ронял голову на руки. А это не беременность была. Это был алкоголизм. Но тогда я не знала, что от синьки такое случается. Месячных не было восемь лет. Мужчины любили меня, и за это - тоже. Они не хотели детей.
Теперь у них у всех есть дети, и они счастливы. Показывают мне фотокарточки. Я их поздравляю. Я и сейчас их поздравляю - с тем, что они не знают, каково мне видеть эти фотокарточки. Не надо подсказывать, мол, сама виновата. На мне эти слова нацарапаны гвоздиком не менее миллиона раз. Вот так: САМА ВИНОВАТА.
Иногда я заглядываю в свое прошлое и вижу - редко, как сегодня, - насколько оно было жестоко. Жесть, нет правда, настоящая жесть. Как мы выжили, ума не приложу. И счастье было мелким, острым и болезненным, как сухие крошки в простыне. И только с тобой. Как знать, может быть, именно с тобой."
S
Switch
Guest
"Где ты сейчас, Братец Волк, с лицом латинского любовника, с телом долговязого подростка, со взглядом василиска? Такой большой мальчик, такой красивый, такой глупый и злой. Твои глаза как ядовитый плющ, и голос как свист горячего песка, и имя как редкая драгоценность, - где всё это сейчас? О, имя, до сих пор, произнося его вслух, я чувствую себя так, словно из самого нутра вырываю что-то с корнем. Моё сердце молочает, плывет белыми разводами, как самбука со льдом. Это имя так шло тебе, оно так звучало - сначала шепот, потом поцелуй краем губ, и прозрачная капля мёда в конце.
Ты пил каждый день, ты хлестал водку так, как будто без нее тебе будет нечем дышать, и сатанел с каждым глотком. Я помню, вас было двое, ты и Братец Пёс, вы пили вдвоем и уносились прочь с этой земли. Он был изящней и ярче, и его имя было грозным, как полки со знаменами, но мне нужен был ты. Я смотрела на тебя и слабела: по тайному кровостоку вся моя кровь устремлялась наружу, и пылала алым повсюду. Я пила вместе с вами, до безумия, до немоты, и от страсти мне было больно пошевелиться, потому что одежда мучительно натирала мне кожу. Я помню, вас было трое, вы и Братец Лис. Он стоил вас вместе взятых, его имя - Йоши - дал ему Братец Пёс. Йоши дрался с тобой насмерть, и за эту драку нарекли его мерцающим берсерком. Его лицо превратилось в бесформенный ком сырого мяса с лиловыми прожилками, но он бился, а Братец Пёс не останавливал бой. А твои руки, казалось, сделаны только для ласки, на прихотливый заказ, не для убийства; мне хотелось стонать, хотелось проглотить твои пальцы по одному, их красота была слишком даже для меня. Йоши сплевывал черные сгустки и говорил: хорошо дерется, засранец.
Я помню, вас было трое, и вы нужны были мне все."
Ты пил каждый день, ты хлестал водку так, как будто без нее тебе будет нечем дышать, и сатанел с каждым глотком. Я помню, вас было двое, ты и Братец Пёс, вы пили вдвоем и уносились прочь с этой земли. Он был изящней и ярче, и его имя было грозным, как полки со знаменами, но мне нужен был ты. Я смотрела на тебя и слабела: по тайному кровостоку вся моя кровь устремлялась наружу, и пылала алым повсюду. Я пила вместе с вами, до безумия, до немоты, и от страсти мне было больно пошевелиться, потому что одежда мучительно натирала мне кожу. Я помню, вас было трое, вы и Братец Лис. Он стоил вас вместе взятых, его имя - Йоши - дал ему Братец Пёс. Йоши дрался с тобой насмерть, и за эту драку нарекли его мерцающим берсерком. Его лицо превратилось в бесформенный ком сырого мяса с лиловыми прожилками, но он бился, а Братец Пёс не останавливал бой. А твои руки, казалось, сделаны только для ласки, на прихотливый заказ, не для убийства; мне хотелось стонать, хотелось проглотить твои пальцы по одному, их красота была слишком даже для меня. Йоши сплевывал черные сгустки и говорил: хорошо дерется, засранец.
Я помню, вас было трое, и вы нужны были мне все."
Salo
Статист I степени
Реальность, а не сон
Однажды утром Бокудзю проснулся, и сразу же позвал старшего ученика:
- Послушай, мне приснился странный сон. Не мог бы ты растолковать его значение?
- Подождите! Сначала я принесу Вам воды, чтобы Вы могли умыть свое лицо, - ответил ученик.
Он принес полный горшок воды и помог Бокудзю умыться. В это время мимо проходил другой ученик. Бокудзю подозвал его и сказал:
- Послушай, мне приснился сон. Не можешь ли ты дать его толкование?
- Лучше я принесу Вам чашечку чая! - сказал ученик, и ушел.
Еще один ученик, как раз проходивший мимо, и слышавший разговор, подошел к Бокудзю
и спросил:
- А что за сон Вам приснился?
И получил в ответ бамбуковой палкой по голове. Два первых ученика и Бокудзю разразились громким смехом.
дзэнская притча
Однажды утром Бокудзю проснулся, и сразу же позвал старшего ученика:
- Послушай, мне приснился странный сон. Не мог бы ты растолковать его значение?
- Подождите! Сначала я принесу Вам воды, чтобы Вы могли умыть свое лицо, - ответил ученик.
Он принес полный горшок воды и помог Бокудзю умыться. В это время мимо проходил другой ученик. Бокудзю подозвал его и сказал:
- Послушай, мне приснился сон. Не можешь ли ты дать его толкование?
- Лучше я принесу Вам чашечку чая! - сказал ученик, и ушел.
Еще один ученик, как раз проходивший мимо, и слышавший разговор, подошел к Бокудзю
и спросил:
- А что за сон Вам приснился?
И получил в ответ бамбуковой палкой по голове. Два первых ученика и Бокудзю разразились громким смехом.
дзэнская притча
Salo
Статист I степени
Первая ступенька
Один искатель пришел к святому Раманудже и сказал:
- Я хочу найти путь к Богу. Помоги мне!
Рамануджа внимательно посмотрел на него и спросил:
- Скажи мне сначала, любил ли ты кого-нибудь?
Искатель ответил:
- Я не интересуюсь мирскими делами, любовью и прочим. Я хочу прийти к Богу!
- Подумай еще раз, пожалуйста, любил ли ты в своей жизни женщину, ребенка или хотя бы кого-нибудь?
- Я ведь уже сказал тебе, что я не обычный мирянин. Я - человек, желающий познать Бога. Все остальное меня не интересует. Я никого не любил.
Глаза Рамануджи наполнились глубокой грустью, и он ответил искателю:
- Тогда это невозможно. Сначала тебе следует познать, как это - действительно, по-настоящему любить кого-нибудь. Это и будет первая ступенька к Богу. Ты спрашиваешь меня про последнюю ступеньку, а сам еще не ступил на первую. Иди, и полюби кого-нибудь!
индийская притча
Один искатель пришел к святому Раманудже и сказал:
- Я хочу найти путь к Богу. Помоги мне!
Рамануджа внимательно посмотрел на него и спросил:
- Скажи мне сначала, любил ли ты кого-нибудь?
Искатель ответил:
- Я не интересуюсь мирскими делами, любовью и прочим. Я хочу прийти к Богу!
- Подумай еще раз, пожалуйста, любил ли ты в своей жизни женщину, ребенка или хотя бы кого-нибудь?
- Я ведь уже сказал тебе, что я не обычный мирянин. Я - человек, желающий познать Бога. Все остальное меня не интересует. Я никого не любил.
Глаза Рамануджи наполнились глубокой грустью, и он ответил искателю:
- Тогда это невозможно. Сначала тебе следует познать, как это - действительно, по-настоящему любить кого-нибудь. Это и будет первая ступенька к Богу. Ты спрашиваешь меня про последнюю ступеньку, а сам еще не ступил на первую. Иди, и полюби кого-нибудь!
индийская притча
Кисточка
Активный пользователь
Прямая линия
Однажды царь Акбар начертил прямую линию и спросил своих министров:
- Как сделать эту линию короче, не прикасаясь к ней?
Бирбал считался самым мудрым человеком в государстве. Он подошел, и начертил рядом с этой линией другую, но более длинную, тем самым умалив достоинство первой.
(С)
Однажды царь Акбар начертил прямую линию и спросил своих министров:
- Как сделать эту линию короче, не прикасаясь к ней?
Бирбал считался самым мудрым человеком в государстве. Он подошел, и начертил рядом с этой линией другую, но более длинную, тем самым умалив достоинство первой.
(С)
S
Switch
Guest
"Я - холодная ящерка," - обычно говорила она о себе, - "мне ангелы сказали". И смеялась. Потом ей стало не до смеху, но это только потом.
Мария была высокая и худая, с измученными темными глазами и тонкой бледно-оливковой кожей, под которой тут и там бились бирюзовые жилки. Ее плоская грудь в вырезе платья походила на карту рек. У Марии была привычка кусать губы; она кусала их даже когда спала, и от этого ее рот всегда полыхал, как открытая рана. Первый ангел сошел к ней, когда ей было шестнадцать; она понесла от него, но ее чрево исторгло дитя через девять недель вместо сорока; так Мария утратила девство и больше уже никогда не беременела. Первого ангела звали Варахиил, но ей пришлось позабыть это имя.
Однажды ей приснился сон: она тонула в горной реке. Вода опалила ее холодом, вошла в уши, глаза и рот и стала бить о камни. Мария испугалась; ее сердце искало выхода то промеж ребер, то у горла, но тут в воздухе рядом с ней раздался голос, сказавший, что смерти боятся лишь глупцы, не ведающие ее красоты. Голос успокоил Марию; она расслабилась и отдалась созерцанию смерти. Во сне смерть была оглушительно прекрасна, она взорвалась горячим цветком между почек Марии, выгнула ей крестец и свела лопатки, раскрутилась в лоне огненной спиралью, высушила нёбо и брызнула слезами из глаз. Умерев, Мария проснулась. Простыня под бедрами была мокрехонька, словно в постель вбили сырое яйцо. С тех пор Мария искала смерти.
Второй нарекся Уриилом, и он обещал ей сады. Но вместо того опоил ее вином, чинил блуд ей в рот и в девятые врата и вел срамные речи. Потом велел Марии привязать его к ложу, взнуздать, оседлать и душить. Мария послушалась и душила своим чулком, пока Уриил не испустил дух, ибо не могла ему простить своей легковерности. Так Мария вкусила скверны.
Иегудиил звали третьего ангела; он был яростен духом и светел ликом. Со страстью взял он Марию и со страстью отверг; между тем и этим было лишь три луны, но Марии показалось, что прошла целая жизнь, яркая и стремительная. Дыша ей на пальцы, Иегудиил повторял: холодна ты, Мария, будто ящерица под камнем. И Мария стыдилась и не знала, где взять огня для ангела. Тогда она взмолилась, и Господь послал ей дар. Это был дар речи. Мария не успела им воспользоваться; скорый на расправу Иегудиил уже оставил ее. И только славный подарок Господень остался при ней - вместо сына, которого она мечтала родить от Иегудиила, и вместо всех будущих сыновей и дочерей.
В тоске по Иегудиилу миновали многие годы Марии. Не замечая вокруг других ангелов, играла она с Господним подарком и надеялась, что когда-нибудь третий ангел вернется за ней, но он не вернулся. Мария остригла душистые волосы и поклялась отдать себя первому, кто полюбит ее больше, чем самого себя. И вот к ней сошел Салафиил, и Мария с ним сочеталась. Салафиил был прост, как дитя; он отдал ей всё, что имел, но Мария оставалась холодна и день за днем кисла со скуки, как киснет в кувшине молоко на жаре. Она привыкла бродить в одиночку по берегу моря.
Гавриила Мария встретила у воды. Он шел берегом и пел. Его голос пронизал ее раскаленной спицей, да так и остался в ней, и она пошла за Гавриилом и его голосом. Гавриил был скитальцем; Мария скиталась вместе с ним. Долгие годы шли они то на восход, то на закат, исходили горы и долины, повидали города и пустыни, голод и мор. Гавриил был беспечен и ласков, любил Марию без памяти; по ночам накрывал ее теплыми крыльями и говорил, смеясь: холодна ты, Мария, как сонная ящерка. В чужом краю выпил ангел бесноватой воды и подхватил летучую язву. Мария врачевала, была кроткой и терпеливой, но Гавриил стал худеть и терять разум. Пел по-прежнему, только песни его стали неистовы, и смущали сердце, и отнимали все его силы. Отчаялась Мария. Как-то раз, когда Гавриил в буйстве позабыл о ней и ушел жечь костры, Марию нашел Рафаил.
Рафаил пленился ее красотой, силой и кротостью и сложил к ее ногам все свое оружие. Он трепетал перед ней и желал ее неутолимо. Рафаил ни разу не назвал ее сонной ящеркой, а только Бесконечной, Благословенной и Цветком-Среди-Зимы. Деля с ним ложе, Мария многажды умирала для него и познала свое женское естество. Так ей открылось, что нет женской холодности, а есть ангельская леность. Рафаил звал ее в свою страну, но где-то среди огней бродил в одиночестве безумный Гавриил, и Мария не могла его бросить.
Она оставила Рафаила в слезах и отправилась на поиски певчего ангела. Гавриил был плох; летучая язва перемешала его дни и ночи. Повсюду он искал бесноватой воды, от нее и истаял. От Гавриила осталась одна только мятежная тень. И однажды на рассвете Мария обнаружила, что тень Гавриила ее покинула. Он ушел к ледяному полюсу, куда уходят все неприкаянные, взяв с собой деву из юных, чтобы грела его во льдах. Так Мария причастилась скорби.
Михаил сошел к ней в самый ее полдень. Благоухал он, как спелое яблоко, волосы его сияли чистым золотом, глаза смеялись, а самый вид утолял любую печаль. Увидев его, Мария поняла, что несть числа ангелам на небесах, но когда выступит в последний поход небесное воинство, Михаил будет его архистратигом. Михаил выстроил для Марии белый град, населил его чудесами и тварями и разбил неомраченные сады; в сердце ее открылся родник: нескончаемо плакала она невидимыми слезами благодарности и умиления. Только смерти не мог ей причинить последний ангел, и оттого был неспокоен, и говорил с досады: холодна ты, Мария, как спящая под камнем ящерица. Как бы женщина ни старалась, недоволен был Михаил, глаза его гасли, а твари в белом городе томились и тосковали. И привел он в город Магдалину.
Магдалина была рыжая, бойкая и косоватая баба, говорила задыхаясь, разум за языком не поспевал, но лоном и прочими вратами была она расторопна и услужлива и умела рожать сыновей, крепких, неуклюжих и полоротых, как толстолапые щенки. Михаил души в ней не чаял, говорил, неравна она тебе, Мария, красой, умом и статью, а ты неравна ей в любовном утешении, а потому хочу, чтобы ты была мне дневным светилом; Магдалина же пусть озаряет мои ночи. Мария покорилась. Ночами выходила она на улицу - пуст был белый город, сохли цветы, чахло зверьё, стены занимались пожарами. Иногда ветер доносил человеческий голос: то кричала Магдалина-Луна, радуясь последнему ангелу Марии. И однажды Мария покинула город. Она шла долго, шла в пустыню, повторяя: "Я - холодная ящерка". Сбила ноги, упала в пыль и уснула под камнем. А когда проснулась, не было при ней дара речи, а был быстрый хвост и серая чешуя. Михаил искал ее, выкликая из-под всех камней, но Мария больше не отзывалась на имя, и понял он, что утратил дневное светило. Вечная ночь воцарилась в его городе, темная и юродивая, потому что Господь сотворил Луну так, что не светит она своим собственным светом. Расплодились в городе бесы, и когда Магдалина заново ублажала Михаила Архистратига, они пришли на запах его семени. Михаил не успел опоясаться мечом; бесы подхватили его, вознесли под кроны деревьев и там оторвали чресла неупокоенные, сожрали на ветвях живого и растащили, визжа, золотые волосы.
Мария была высокая и худая, с измученными темными глазами и тонкой бледно-оливковой кожей, под которой тут и там бились бирюзовые жилки. Ее плоская грудь в вырезе платья походила на карту рек. У Марии была привычка кусать губы; она кусала их даже когда спала, и от этого ее рот всегда полыхал, как открытая рана. Первый ангел сошел к ней, когда ей было шестнадцать; она понесла от него, но ее чрево исторгло дитя через девять недель вместо сорока; так Мария утратила девство и больше уже никогда не беременела. Первого ангела звали Варахиил, но ей пришлось позабыть это имя.
Однажды ей приснился сон: она тонула в горной реке. Вода опалила ее холодом, вошла в уши, глаза и рот и стала бить о камни. Мария испугалась; ее сердце искало выхода то промеж ребер, то у горла, но тут в воздухе рядом с ней раздался голос, сказавший, что смерти боятся лишь глупцы, не ведающие ее красоты. Голос успокоил Марию; она расслабилась и отдалась созерцанию смерти. Во сне смерть была оглушительно прекрасна, она взорвалась горячим цветком между почек Марии, выгнула ей крестец и свела лопатки, раскрутилась в лоне огненной спиралью, высушила нёбо и брызнула слезами из глаз. Умерев, Мария проснулась. Простыня под бедрами была мокрехонька, словно в постель вбили сырое яйцо. С тех пор Мария искала смерти.
Второй нарекся Уриилом, и он обещал ей сады. Но вместо того опоил ее вином, чинил блуд ей в рот и в девятые врата и вел срамные речи. Потом велел Марии привязать его к ложу, взнуздать, оседлать и душить. Мария послушалась и душила своим чулком, пока Уриил не испустил дух, ибо не могла ему простить своей легковерности. Так Мария вкусила скверны.
Иегудиил звали третьего ангела; он был яростен духом и светел ликом. Со страстью взял он Марию и со страстью отверг; между тем и этим было лишь три луны, но Марии показалось, что прошла целая жизнь, яркая и стремительная. Дыша ей на пальцы, Иегудиил повторял: холодна ты, Мария, будто ящерица под камнем. И Мария стыдилась и не знала, где взять огня для ангела. Тогда она взмолилась, и Господь послал ей дар. Это был дар речи. Мария не успела им воспользоваться; скорый на расправу Иегудиил уже оставил ее. И только славный подарок Господень остался при ней - вместо сына, которого она мечтала родить от Иегудиила, и вместо всех будущих сыновей и дочерей.
В тоске по Иегудиилу миновали многие годы Марии. Не замечая вокруг других ангелов, играла она с Господним подарком и надеялась, что когда-нибудь третий ангел вернется за ней, но он не вернулся. Мария остригла душистые волосы и поклялась отдать себя первому, кто полюбит ее больше, чем самого себя. И вот к ней сошел Салафиил, и Мария с ним сочеталась. Салафиил был прост, как дитя; он отдал ей всё, что имел, но Мария оставалась холодна и день за днем кисла со скуки, как киснет в кувшине молоко на жаре. Она привыкла бродить в одиночку по берегу моря.
Гавриила Мария встретила у воды. Он шел берегом и пел. Его голос пронизал ее раскаленной спицей, да так и остался в ней, и она пошла за Гавриилом и его голосом. Гавриил был скитальцем; Мария скиталась вместе с ним. Долгие годы шли они то на восход, то на закат, исходили горы и долины, повидали города и пустыни, голод и мор. Гавриил был беспечен и ласков, любил Марию без памяти; по ночам накрывал ее теплыми крыльями и говорил, смеясь: холодна ты, Мария, как сонная ящерка. В чужом краю выпил ангел бесноватой воды и подхватил летучую язву. Мария врачевала, была кроткой и терпеливой, но Гавриил стал худеть и терять разум. Пел по-прежнему, только песни его стали неистовы, и смущали сердце, и отнимали все его силы. Отчаялась Мария. Как-то раз, когда Гавриил в буйстве позабыл о ней и ушел жечь костры, Марию нашел Рафаил.
Рафаил пленился ее красотой, силой и кротостью и сложил к ее ногам все свое оружие. Он трепетал перед ней и желал ее неутолимо. Рафаил ни разу не назвал ее сонной ящеркой, а только Бесконечной, Благословенной и Цветком-Среди-Зимы. Деля с ним ложе, Мария многажды умирала для него и познала свое женское естество. Так ей открылось, что нет женской холодности, а есть ангельская леность. Рафаил звал ее в свою страну, но где-то среди огней бродил в одиночестве безумный Гавриил, и Мария не могла его бросить.
Она оставила Рафаила в слезах и отправилась на поиски певчего ангела. Гавриил был плох; летучая язва перемешала его дни и ночи. Повсюду он искал бесноватой воды, от нее и истаял. От Гавриила осталась одна только мятежная тень. И однажды на рассвете Мария обнаружила, что тень Гавриила ее покинула. Он ушел к ледяному полюсу, куда уходят все неприкаянные, взяв с собой деву из юных, чтобы грела его во льдах. Так Мария причастилась скорби.
Михаил сошел к ней в самый ее полдень. Благоухал он, как спелое яблоко, волосы его сияли чистым золотом, глаза смеялись, а самый вид утолял любую печаль. Увидев его, Мария поняла, что несть числа ангелам на небесах, но когда выступит в последний поход небесное воинство, Михаил будет его архистратигом. Михаил выстроил для Марии белый град, населил его чудесами и тварями и разбил неомраченные сады; в сердце ее открылся родник: нескончаемо плакала она невидимыми слезами благодарности и умиления. Только смерти не мог ей причинить последний ангел, и оттого был неспокоен, и говорил с досады: холодна ты, Мария, как спящая под камнем ящерица. Как бы женщина ни старалась, недоволен был Михаил, глаза его гасли, а твари в белом городе томились и тосковали. И привел он в город Магдалину.
Магдалина была рыжая, бойкая и косоватая баба, говорила задыхаясь, разум за языком не поспевал, но лоном и прочими вратами была она расторопна и услужлива и умела рожать сыновей, крепких, неуклюжих и полоротых, как толстолапые щенки. Михаил души в ней не чаял, говорил, неравна она тебе, Мария, красой, умом и статью, а ты неравна ей в любовном утешении, а потому хочу, чтобы ты была мне дневным светилом; Магдалина же пусть озаряет мои ночи. Мария покорилась. Ночами выходила она на улицу - пуст был белый город, сохли цветы, чахло зверьё, стены занимались пожарами. Иногда ветер доносил человеческий голос: то кричала Магдалина-Луна, радуясь последнему ангелу Марии. И однажды Мария покинула город. Она шла долго, шла в пустыню, повторяя: "Я - холодная ящерка". Сбила ноги, упала в пыль и уснула под камнем. А когда проснулась, не было при ней дара речи, а был быстрый хвост и серая чешуя. Михаил искал ее, выкликая из-под всех камней, но Мария больше не отзывалась на имя, и понял он, что утратил дневное светило. Вечная ночь воцарилась в его городе, темная и юродивая, потому что Господь сотворил Луну так, что не светит она своим собственным светом. Расплодились в городе бесы, и когда Магдалина заново ублажала Михаила Архистратига, они пришли на запах его семени. Михаил не успел опоясаться мечом; бесы подхватили его, вознесли под кроны деревьев и там оторвали чресла неупокоенные, сожрали на ветвях живого и растащили, визжа, золотые волосы.
S
Switch
Guest
СМОТРИ
От меня уходят не люди, а их имена. Осень свистит в дыру между рёбер, расписывает масляной краской бока, надрывает на сгибах, дёргает за язык. Безразлично, что протыкает меня, иголка или струна - пускай протекает ласковый красный сок. Течёт на восток, где солнце рождается сразу мёртвым, струится на запад, где мир открывается трещиной. Словарь повисает мешком у меня на шее, в картонных латах повсюду бреши. "Мы не поняли слов," - пробурчали люди. "Мы не поняли слов,"- прошептали травы. "Мы не поняли слов,"- промолчали вещи. Я живу на изнанке, но знаю: пока я пишу и теряю рассудок, на той стороне проступает рисунок, и именно там я веду свой красивый, смертельный турнир. И если я верю в себя, то мой мир - волшебный фонарь изнутри. А если не верю, то кто же посмотрит снаружи? Ведь он не горит.
От меня уходят не люди, а их имена. Осень свистит в дыру между рёбер, расписывает масляной краской бока, надрывает на сгибах, дёргает за язык. Безразлично, что протыкает меня, иголка или струна - пускай протекает ласковый красный сок. Течёт на восток, где солнце рождается сразу мёртвым, струится на запад, где мир открывается трещиной. Словарь повисает мешком у меня на шее, в картонных латах повсюду бреши. "Мы не поняли слов," - пробурчали люди. "Мы не поняли слов,"- прошептали травы. "Мы не поняли слов,"- промолчали вещи. Я живу на изнанке, но знаю: пока я пишу и теряю рассудок, на той стороне проступает рисунок, и именно там я веду свой красивый, смертельный турнир. И если я верю в себя, то мой мир - волшебный фонарь изнутри. А если не верю, то кто же посмотрит снаружи? Ведь он не горит.
S
Switch
Guest
"Вот дверь, у которой мне нужно оставить оружие - сбросить наряд из павлиньих перьев, стянуть с пальца перстень с безвкусным ядом, сплюнуть мёд с языка. Из-под ног уходит земля; марионетка, сбегая из театра, не знает, как быстро устают тряпичные ноги, как подтачивает силы привычка чувствовать, как трескается от мыслей гипсовый лоб. Я оставляю у двери золочёную алчность, свечу уныния, камень гнева; горячку блуда, венок гордыни, дурно пахнущий цветок зависти; чревоугодие - толстые сладкие ломти. Всё это теперь не моё. За дверью я получу то, что хотела: зрачки из чёрного обсидиана, прячущие в себе смерть, и литое стальное горло. Я зажимаю подмышкой словарь, горе больше не сводит мне брови; здесь столько работы, что не до трагедий. Внимательный страж провожает меня поклоном."
S
Switch
Guest
"АД
Старуха-страсть терзала мое детское тело, когда в журнале «Юность» распахнулся автопортрет средневекового художника.
Потоки крови, переполнявшие чашу, устремились вспять. Вернулись запахи, вкусы, цвета. Я смотрела в это лицо и понимала, что жива.
Потом свершилось смутное действо – репродукция вырезана, наклеена на дубовую доску, покрыта лаком, слегка обожжена по краям.
Зачем? – Надо было иметь перед глазами иллюзию – не то иконы, не то старинной картины. Нужна была оправа для моей страсти, безнаказанно бродившей в слепой глубине тела и наконец-то открытой органам чувств.
Доска висела на стене возле окна, прямо напротив кровати. Просыпаясь, я встречала прозрачные глаза, изучала дьявольский рисунок губ, трогала пальцы, застывшие на полпути крестного знамения.
В его руке пусто – только свобода.
В его глазах пусто – только покой.
В его губах пусто – только пресыщение.
Творец по ту сторону творения.
Новорожденная любовь показала мне смертельное лицо.
В свои шестнадцать я долго не могла связать человека на картине с зайчонком, знакомым с младенчества - пушистым комком страха. Каждая шерстинка защищается, сведены лапки, слезятся темные глаза. Зайчонок живой, теплый – погладь и успокой, ведь он в аду. Так я думала, приметив монограмму АD – гласная, накрывшая пузатую согласную, и поняла ее буквально.
Не сразу обнаружилась знакомая монограмма на моей магической доске. А когда обнаружилась, вместе с удивлением пришло понимание – это тоже ад. Человек, спасший мою жизнь, заместивший голод искусством, в аду – уже пять столетий.
Доска со мною много лет. Валяется в архивах, упакованная в газету. Она больше не нужна глазам утром и вечером. Под рукой авторский альбом с шикарными репродукциями, отпечатанный в Нюрберге. Я листаю его редко, потому что знаю все о человеке, ставшем частью моей жизни. Закрою глаза и вижу каждую линию, оставленную на венецианской бумаге или на холсте.
Никогда, никто не был так понятен и близок. Музыка, стихи, живопись – много случалось химических реакций в ответ на талант. Здесь другое. Здесь не так гениальность, как безвременность. Он физиологически, непристойно жив. Его эротика, превращенная временем в аэротику – вызов всякому, кто может видеть.
Я знаю наизусть его ладонь со срединной тенью – темным треугольником. Женская суть была у него в кулаке, но никакого насилия, только свобода. Ни одну не держал, ни одной не был должен.
Возможность и невероятность в одном флаконе.
Адам и Ева – сюжет передачи яблока, примелькавшийся миру. Он, конечно, отметился и остался, как образец анатомии позднего Возрождения.
Но были Адам и Ева другие, поздние, эскизные, взятые со спины – уже сплетенные, с напряженными мышцами, уже одно. А у Евы в руке надкушеное, не целое яблоко…
Еще невинные нюрбергские влюбленные. Всего лишь прогулка – послушная женская рука в мужской. Но куда он тянет девичьи пальчики, к чему просит прикоснуться?
И юная жена, в глухом розовом платье, готовая к походу в церковь. Она бледна и бесцветна, эта бюргерша из богатой семьи. Она принесла деньги и свободу онемеченному мадьяру, сыну ювелира, третьему из восемнадцати детей.
Он платит ей – много и цинично. Иначе, зачем бы эта надпись под портретом: «Агнес, думай обо мне в своем царстве».
Пухлая Агнес розовеет. Она идет на свидание с Богом и чувствует сладкую боль между ног. Она знает, что муж спорит со Всевышним и… выигрывает. Даже в соборе, на скамье, набожная Агнес принадлежит со всеми розовыми потрохами - первому, а не второму.
И, наконец, эти автопортреты, начиная с тринадцатилетнего, детского. Уже тогда - восторг, любование – собственной красотой и талантом.
Венецианский автопортрет – нарочитая роскошь, надменность. И тот самый, двадцативосьмилетний, снесший мои мозги: к абсолюту самолюбви добавилось скорбное предчувствие. Все живое умирает. И я умру, как всякий смертный.
Автопортрет в шубе - попытка стать тенью Бога, спрятаться за его могуществом, и остаться – навсегда.
Он очень боялся смерти, человек с монограммой АD. Зайчонок – душа, переполненная страхом. Кусок дерна – попытка заглянуть за грань, за предел. Все эти зеленые никчемные подробности, проросшие из разложившейся плоти. Плачущий херувим – злая гримаса, уродство ангела. И жуткий голый сатир – последний автопортрет. Уже разложение, обнажение перед смертью.
Он бежал от гибели дважды, отсиживался в Италии, пока в Нюрберге свирепствовала чума, но всегда возвращался.
Судьба дала ему богатство, славу, покровительство двух императоров, спокойную смерть.
У него не было детей. И наверняка не по вине пухлой, щедрой Агнес. Просто он был совершенством – физическим и духовным. Такие не дают семена. Повтор невозможен.
Никто из великих творцов не трогал меня больше, чем художник с монограммой АD.
Ему, конечно, и в голову не приходило, что на одном из восточных языков буквы монограммы означают преисподнюю. Он вряд ли задумывался, что его финно-угорские глаза родом из северного чистилища.
И уж конечно, никто не может заглянуть на пять столетий вперед. Художник с монограммой AD не подозревал, что его лицо однажды объяснит нищей девчонке: красота, помноженная на гениальность, не от Бога - от дьявола."
Старуха-страсть терзала мое детское тело, когда в журнале «Юность» распахнулся автопортрет средневекового художника.
Потоки крови, переполнявшие чашу, устремились вспять. Вернулись запахи, вкусы, цвета. Я смотрела в это лицо и понимала, что жива.
Потом свершилось смутное действо – репродукция вырезана, наклеена на дубовую доску, покрыта лаком, слегка обожжена по краям.
Зачем? – Надо было иметь перед глазами иллюзию – не то иконы, не то старинной картины. Нужна была оправа для моей страсти, безнаказанно бродившей в слепой глубине тела и наконец-то открытой органам чувств.
Доска висела на стене возле окна, прямо напротив кровати. Просыпаясь, я встречала прозрачные глаза, изучала дьявольский рисунок губ, трогала пальцы, застывшие на полпути крестного знамения.
В его руке пусто – только свобода.
В его глазах пусто – только покой.
В его губах пусто – только пресыщение.
Творец по ту сторону творения.
Новорожденная любовь показала мне смертельное лицо.
В свои шестнадцать я долго не могла связать человека на картине с зайчонком, знакомым с младенчества - пушистым комком страха. Каждая шерстинка защищается, сведены лапки, слезятся темные глаза. Зайчонок живой, теплый – погладь и успокой, ведь он в аду. Так я думала, приметив монограмму АD – гласная, накрывшая пузатую согласную, и поняла ее буквально.
Не сразу обнаружилась знакомая монограмма на моей магической доске. А когда обнаружилась, вместе с удивлением пришло понимание – это тоже ад. Человек, спасший мою жизнь, заместивший голод искусством, в аду – уже пять столетий.
Доска со мною много лет. Валяется в архивах, упакованная в газету. Она больше не нужна глазам утром и вечером. Под рукой авторский альбом с шикарными репродукциями, отпечатанный в Нюрберге. Я листаю его редко, потому что знаю все о человеке, ставшем частью моей жизни. Закрою глаза и вижу каждую линию, оставленную на венецианской бумаге или на холсте.
Никогда, никто не был так понятен и близок. Музыка, стихи, живопись – много случалось химических реакций в ответ на талант. Здесь другое. Здесь не так гениальность, как безвременность. Он физиологически, непристойно жив. Его эротика, превращенная временем в аэротику – вызов всякому, кто может видеть.
Я знаю наизусть его ладонь со срединной тенью – темным треугольником. Женская суть была у него в кулаке, но никакого насилия, только свобода. Ни одну не держал, ни одной не был должен.
Возможность и невероятность в одном флаконе.
Адам и Ева – сюжет передачи яблока, примелькавшийся миру. Он, конечно, отметился и остался, как образец анатомии позднего Возрождения.
Но были Адам и Ева другие, поздние, эскизные, взятые со спины – уже сплетенные, с напряженными мышцами, уже одно. А у Евы в руке надкушеное, не целое яблоко…
Еще невинные нюрбергские влюбленные. Всего лишь прогулка – послушная женская рука в мужской. Но куда он тянет девичьи пальчики, к чему просит прикоснуться?
И юная жена, в глухом розовом платье, готовая к походу в церковь. Она бледна и бесцветна, эта бюргерша из богатой семьи. Она принесла деньги и свободу онемеченному мадьяру, сыну ювелира, третьему из восемнадцати детей.
Он платит ей – много и цинично. Иначе, зачем бы эта надпись под портретом: «Агнес, думай обо мне в своем царстве».
Пухлая Агнес розовеет. Она идет на свидание с Богом и чувствует сладкую боль между ног. Она знает, что муж спорит со Всевышним и… выигрывает. Даже в соборе, на скамье, набожная Агнес принадлежит со всеми розовыми потрохами - первому, а не второму.
И, наконец, эти автопортреты, начиная с тринадцатилетнего, детского. Уже тогда - восторг, любование – собственной красотой и талантом.
Венецианский автопортрет – нарочитая роскошь, надменность. И тот самый, двадцативосьмилетний, снесший мои мозги: к абсолюту самолюбви добавилось скорбное предчувствие. Все живое умирает. И я умру, как всякий смертный.
Автопортрет в шубе - попытка стать тенью Бога, спрятаться за его могуществом, и остаться – навсегда.
Он очень боялся смерти, человек с монограммой АD. Зайчонок – душа, переполненная страхом. Кусок дерна – попытка заглянуть за грань, за предел. Все эти зеленые никчемные подробности, проросшие из разложившейся плоти. Плачущий херувим – злая гримаса, уродство ангела. И жуткий голый сатир – последний автопортрет. Уже разложение, обнажение перед смертью.
Он бежал от гибели дважды, отсиживался в Италии, пока в Нюрберге свирепствовала чума, но всегда возвращался.
Судьба дала ему богатство, славу, покровительство двух императоров, спокойную смерть.
У него не было детей. И наверняка не по вине пухлой, щедрой Агнес. Просто он был совершенством – физическим и духовным. Такие не дают семена. Повтор невозможен.
Никто из великих творцов не трогал меня больше, чем художник с монограммой АD.
Ему, конечно, и в голову не приходило, что на одном из восточных языков буквы монограммы означают преисподнюю. Он вряд ли задумывался, что его финно-угорские глаза родом из северного чистилища.
И уж конечно, никто не может заглянуть на пять столетий вперед. Художник с монограммой AD не подозревал, что его лицо однажды объяснит нищей девчонке: красота, помноженная на гениальность, не от Бога - от дьявола."
Salo
Статист I степени
Вызов и благоговение
Однажды Мастера спросили, по какому критерию он отбирает себе учеников. Он ответил:
— Я веду себя скромно и смиренно. Тех, кто в ответ на мою скромность ведет себя вызывающе, я отвергаю немедленно. Тех, кто проявляет благоговение перед моей смиренностью, я отвергаю не менее решительно.
восточная притча
Однажды Мастера спросили, по какому критерию он отбирает себе учеников. Он ответил:
— Я веду себя скромно и смиренно. Тех, кто в ответ на мою скромность ведет себя вызывающе, я отвергаю немедленно. Тех, кто проявляет благоговение перед моей смиренностью, я отвергаю не менее решительно.
восточная притча
Salo
Статист I степени
Где рай?
Ученику приснилось, будто он попал в рай и увидел там Мастера и других учеников — те сидели, погрузившись в медитацию.
— И это все прелести рая? — в изумлении воскликнул ученик. — То же самое мы делали на земле!
И тут он услышал Голос:
— Глупец! Ты полагаешь, они в раю? Совсем наоборот — это рай в них.
восточная притча
Ученику приснилось, будто он попал в рай и увидел там Мастера и других учеников — те сидели, погрузившись в медитацию.
— И это все прелести рая? — в изумлении воскликнул ученик. — То же самое мы делали на земле!
И тут он услышал Голос:
— Глупец! Ты полагаешь, они в раю? Совсем наоборот — это рай в них.
восточная притча
S
Switch
Guest
"Ты же знаешь, мы вечные, мальчик. Там, где зима и зима ствол в ствол, зеркало в зеркало распахнет ледяные коридоры, черные, головокружительные, там и есть наш тихий омут, наш бескрайний дом. Дети не выманят нас оттуда наивной ворожбой, не спутают нитями, не вычешут гребнями. Там я жду, раскрыв длинные руки, чтобы положить тебя голым камнем на горячий живот. Там я жду, пока ты ищешь меня в каждой. Намечтай себе, пока это можно, тонкий язык и гибкое горло.
Знаю, ты любишь, как пахнет асфальт, свежий, рассыпчатый, с дымком, - и мокрый рассветный; любишь ржавые ряды гаражей вдоль рельс, тополиные клейкие почки, и пугающих бражников, бьющих поклоны перед дачной лампадой. Будто в каждом из них - душа, а на душе - тяжкий грех, искупить который может только смерть, только смерть. Любишь марлевый полог под яблоней, тяжелое от росы ватное одеяло, тянущую сладость внизу оттого, что видел меня во сне, без лица и без голоса, но узнал, не мог не узнать. Ты все еще там, лежишь, закинув за голову острые мальчишеские локти, и тебя еще зовут пить молоко, и звездное колесо еще поворачивается над тобой, задавая тон твоей неизъяснимой печали. Много раз повторится это беспокойное чувство нетяжелой утраты - так видишь утекающий песок в часах, воду в реке, прибывающую луну, секундную стрелку. Ты все еще лежишь там, а я тебя жду.
Жду, пока ты открываешь новые страны, новые письма, новые книги, новые бутылки, получаешь дурные вести и заслуженные пощечины, разворачиваешь вкусно пахнущих женщин в хрустящих обертках, провожаешь облака, поезда, старый год под бой курантов, празднуешь рождения, одерживаешь победы, сдерживаешь слезы. Терпеливо жду, как ждет медленный полусонный коньяк в дубовой бочке, как ждет плененный джинн, как ждет тайфун в сердце океана. Я же знаю, мы вечные, мальчик, и где бы ты ни был, каждый твой шаг приближает тебя ко мне."
Знаю, ты любишь, как пахнет асфальт, свежий, рассыпчатый, с дымком, - и мокрый рассветный; любишь ржавые ряды гаражей вдоль рельс, тополиные клейкие почки, и пугающих бражников, бьющих поклоны перед дачной лампадой. Будто в каждом из них - душа, а на душе - тяжкий грех, искупить который может только смерть, только смерть. Любишь марлевый полог под яблоней, тяжелое от росы ватное одеяло, тянущую сладость внизу оттого, что видел меня во сне, без лица и без голоса, но узнал, не мог не узнать. Ты все еще там, лежишь, закинув за голову острые мальчишеские локти, и тебя еще зовут пить молоко, и звездное колесо еще поворачивается над тобой, задавая тон твоей неизъяснимой печали. Много раз повторится это беспокойное чувство нетяжелой утраты - так видишь утекающий песок в часах, воду в реке, прибывающую луну, секундную стрелку. Ты все еще лежишь там, а я тебя жду.
Жду, пока ты открываешь новые страны, новые письма, новые книги, новые бутылки, получаешь дурные вести и заслуженные пощечины, разворачиваешь вкусно пахнущих женщин в хрустящих обертках, провожаешь облака, поезда, старый год под бой курантов, празднуешь рождения, одерживаешь победы, сдерживаешь слезы. Терпеливо жду, как ждет медленный полусонный коньяк в дубовой бочке, как ждет плененный джинн, как ждет тайфун в сердце океана. Я же знаю, мы вечные, мальчик, и где бы ты ни был, каждый твой шаг приближает тебя ко мне."
S
Switch
Guest
"Слово "предательство" всегда казалось мне слишком громким. Ну, когда война, - понятно, кто за кого, там так положено. Там должны быть "наши" и враги, слава и позор, верность и измена и дезертиры с мародерами. Сейчас у некоторых тоже так осталось. Но в основной своей массе все так мелко, что употреблять эти слова - только зря воздух сотрясать. "Я тебя никогда не предам", - говорят люди, подразумевая, что черта с два они попадут в ситуацию такого выбора, когда придется доказывать верность на деле. "Ты можешь мне верить", - говорят люди, подразумевая - ну иди, иди ко мне, подойди поближе, я сейчас в тебе нуждаюсь. Прямого, точного и древнего смысла в этих словах больше нет. А вера и предательство существуют вне речевых ситуаций, и мы, привитые пустословием, так неожиданно и больно напарываемся на них.
Однажды я бежала босая по двору и наступила на обойный гвоздь. Он вошел мне в ногу по самую ржавую шляпку, но какое-то время я продолжала бежать, не чувствуя боли. Потом выдернула, и кровь быстро впитывалась в тонкую и летучую казахстанскую пыль. Затем уж ступня распухла, поднялся жар, и нельзя было ходить. Но не сразу.
Так летишь вперед, на рассвет, с влажными от ветра глазами, не замечая, сколько ржавых гвоздей предательства впилось в твое сердце, летишь, потому что ты легкий, гордый и упрямый, тебе нипочем. Но они там есть, эти гвозди, и рано или поздно ты их почувствуешь, не отвертишься, и они тебя повалят.
Удивление. Ты был такой осторожный, недоверчивый, разборчивый и пугливый, ты прятался, ты не ел из рук. Тебя приманивали, ласково, терпеливо. Знали твой голод и твою бесшабашность, и приманили. "Ты можешь мне верить". Врать нехорошо, все знают, но говорить не всю правду - можно. Вся правда звучит так: "Ты можешь мне верить, а можешь не верить, по большому счету мне плевать".
Твой последний старомодный мужчина, услышав, что N. оскорбительно высказывался в твой адрес, позвонил ему по телефону, и какое-то время просто играл на губной гармошке, лениво и развязно. N. не вешал трубку, потому что был трусом. Потом он сказал N.: принеси извинения моей женщине. Он всех хамов заставлял перед тобой извиняться, какими бы высокими, сильными и богатыми они ни были. Не боялся драк и скандалов, боялся оказаться ничтожеством, которое не в силах тебя защитить.
Другой мужчина не готов принять твою сторону даже в споре. Он не придает этому значения. Думает, это несерьезно. Сказать "Ты можешь мне верить" - и дать понять, что вы не заодно. Вы вообще не заодно ни в чем, вас разделяет социальная пропасть. Ради тебя никто не собирается ничего менять в своей жизни, просто раз в неделю ты сможешь получать мешок объедков: свободный час между работой и семьей; быстрый секс, во время которого будешь чувствовать себя продырявленной дыней из микроволновки; торопливая пачка купюр, толщина которой прямо пропорциональна чувству вины дарителя. Ты можешь появляться в музее только в отсутствие баб высшего эшелона. Они будут оскорблять тебя и угрожать тебе, а ваш общий паладин станет только похохатывать, чтобы сгладить неловкость. Они слабые - он их покроет. А ты - "гениальная, гениальная!"
Я помню: киска, будь выше этого.
Ржавые гвозди - звонки от той, кто слишком сильно его любит, чтобы обращать внимание на какие-то гвозди. Она оправдывает и защищает, и хочет забрать его совсем. А тебе не жаль, тебе просто как-то паскудно и неинтересно. Ржавые гвозди - он возит ее к морю, фотографирует голую и счастливую, посылает фотографии тебе. Тем временем ты пишешь надрывную чепуху про "два билета в рай". Тебе не больно, пока в твоем сердце еще есть куда втыкать ржавые гвозди. Ты еще шутишь и жалеешь его, целуя в макушку. Он требует у тебя вечной жизни. А взамен - приторные фальшивые смски с южных берегов. Все желания исполняются, и свою вечную жизнь он обязательно получит - не так, не там и не тогда. А тебе ведом прямой, точный и древний смысл слов трус, лжец и предатель. Твоя беда в том, что многим мужчинам от этого рядом с тобой немножечко стыдно и страшно."
Однажды я бежала босая по двору и наступила на обойный гвоздь. Он вошел мне в ногу по самую ржавую шляпку, но какое-то время я продолжала бежать, не чувствуя боли. Потом выдернула, и кровь быстро впитывалась в тонкую и летучую казахстанскую пыль. Затем уж ступня распухла, поднялся жар, и нельзя было ходить. Но не сразу.
Так летишь вперед, на рассвет, с влажными от ветра глазами, не замечая, сколько ржавых гвоздей предательства впилось в твое сердце, летишь, потому что ты легкий, гордый и упрямый, тебе нипочем. Но они там есть, эти гвозди, и рано или поздно ты их почувствуешь, не отвертишься, и они тебя повалят.
Удивление. Ты был такой осторожный, недоверчивый, разборчивый и пугливый, ты прятался, ты не ел из рук. Тебя приманивали, ласково, терпеливо. Знали твой голод и твою бесшабашность, и приманили. "Ты можешь мне верить". Врать нехорошо, все знают, но говорить не всю правду - можно. Вся правда звучит так: "Ты можешь мне верить, а можешь не верить, по большому счету мне плевать".
Твой последний старомодный мужчина, услышав, что N. оскорбительно высказывался в твой адрес, позвонил ему по телефону, и какое-то время просто играл на губной гармошке, лениво и развязно. N. не вешал трубку, потому что был трусом. Потом он сказал N.: принеси извинения моей женщине. Он всех хамов заставлял перед тобой извиняться, какими бы высокими, сильными и богатыми они ни были. Не боялся драк и скандалов, боялся оказаться ничтожеством, которое не в силах тебя защитить.
Другой мужчина не готов принять твою сторону даже в споре. Он не придает этому значения. Думает, это несерьезно. Сказать "Ты можешь мне верить" - и дать понять, что вы не заодно. Вы вообще не заодно ни в чем, вас разделяет социальная пропасть. Ради тебя никто не собирается ничего менять в своей жизни, просто раз в неделю ты сможешь получать мешок объедков: свободный час между работой и семьей; быстрый секс, во время которого будешь чувствовать себя продырявленной дыней из микроволновки; торопливая пачка купюр, толщина которой прямо пропорциональна чувству вины дарителя. Ты можешь появляться в музее только в отсутствие баб высшего эшелона. Они будут оскорблять тебя и угрожать тебе, а ваш общий паладин станет только похохатывать, чтобы сгладить неловкость. Они слабые - он их покроет. А ты - "гениальная, гениальная!"
Я помню: киска, будь выше этого.
Ржавые гвозди - звонки от той, кто слишком сильно его любит, чтобы обращать внимание на какие-то гвозди. Она оправдывает и защищает, и хочет забрать его совсем. А тебе не жаль, тебе просто как-то паскудно и неинтересно. Ржавые гвозди - он возит ее к морю, фотографирует голую и счастливую, посылает фотографии тебе. Тем временем ты пишешь надрывную чепуху про "два билета в рай". Тебе не больно, пока в твоем сердце еще есть куда втыкать ржавые гвозди. Ты еще шутишь и жалеешь его, целуя в макушку. Он требует у тебя вечной жизни. А взамен - приторные фальшивые смски с южных берегов. Все желания исполняются, и свою вечную жизнь он обязательно получит - не так, не там и не тогда. А тебе ведом прямой, точный и древний смысл слов трус, лжец и предатель. Твоя беда в том, что многим мужчинам от этого рядом с тобой немножечко стыдно и страшно."
S
Switch
Guest
"Я называла таких девочек - Алиса Селезнева. Я знала нескольких, у них в чертах было явное сходство. Такие мягкие лица, округлые ватные носики, большие глаза и рты. На каникулах у бабушки я познакомилась с такой, ее звали Наташа. Она на год была меня младше, ей двенадцать, мне тринадцать. Сидели в парке на скамеечке; я изнывала от зноя, она - от чего-то другого. Говорила:
- Мне снился таакой соон, - и чертила что-то прутиком в пыли, - мы с Малявой плыли в лодке. Ты знаешь Маляву?
- Нет.
- Он таакой клаасный. Ему пятнадцать лет, и он за мной ухаживает.
- Да ну?
- Он около горкома розы ворует и кидает мне на балкон. И мы, в общем, в этой лодке... Нет, не буду рассказывать. Ты не поймешь. Я из-за Малявиных роз поссорилась с бабушкой. Она меня из дома не выпускала. Я так расстроилась, что у меня эти пришли второй раз за месяц.
Я молчала. У меня этих не было тогда, и еще года два не было. От Наташи, от ее милого лица у меня оставалась какая-то гадливость. Она была медленная и сладкая, как вылезшая из сиропа улитка. Как слова "Алиса Селезнева". Эти Алисы, они все одинаковые, в одиннадцать-двенадцать цветущие женщины, выглядящие как дети. Едва окончив школу, они выходят замуж и рожают; в двадцать два они старые и ожиревшие, и в глазах у них житейская мудрость. И меня теперешнюю эта мудрость пугает, как раньше пугала их неуемная детская похоть, улыбчивые слюнявые рты, припухлости под ключицами, животики, как у сытых котят. Я и сейчас таких боюсь, порочных, душистых на изломе, будто переспелые яблоки. Наверное, я к ним ревную.
Вот возраст, к которому не планируешь прийти одиноким. Универсалы нынче не в почете, всем подавай специалистов. И если ты специализировалась не в [....], а в печатном слове, сиди себе и пиши, не мешай другим тр..аться. Да-да, пусть этим радостно займутся профессионалы, у тебя за спиной, а лучше перед носом. А ты никогда не была Алисой Селезневой, ну вот ничего общего, так и дожила до тридцати четырех плоской, бездетной и удивленной и наивной: вот будет лето, я загорю и надену босоножки, прямо на улице познакомлюсь с худым вредным блондином, и вот тогда опять завертится. Не завертится. Увидишь его и подумаешь: такого у меня никогда не будет. А, кстати, летом уже тридцать пять. Время собирать другие камни. Время дочитать Нину Садур и грустно разбить лицо об стол, потому что так писать все равно не сможешь, то есть сможешь круто, но лишь для тех, кто слаще морковки ничего не знает. Впрочем, век неохватности - это удобно, не надо даже искать нишу, хватит маленькой ячейки, вроде той, что в сотах, если меда всего-то капля. Капля, на которую ты выменяла любовь всех мужчин этого мира.
Мне часто снятся теперь незнакомые молодые люди. Молчаливые, и будто издалека. И будто я влюблена, пишу письма, жду ответа, встречаюсь, обмираю и все такое. Москва в этих снах не поверите какая красивая, мощеные дворики, садики, колодцы. Мы виделись в Харькове с одной волшебницей, может, потом расскажу. Сидели в полутемном гостиничном номере, в большой тайне, говорили про свои волшебные дела. Она тоже их видит, этих мальчиков, когда спит. А наяву у нас только слово, как меч у воина, рубись, радуйся, что жива, и будь готова ко всему. Но это я не к тому, что я герой, а к тому, что растеряна. Пока ты юн, кажется, ну что за печаль, здесь не удалось, попробую в другом месте, все еще возможно. А потом настает час, когда с великой ясностью видишь всю узость своего пути, всю его конечность, всю непоправимость того, что уже произошло. И как-то перестаешь верить в загар и босоножки, а заодно и в будущее лето."
- Мне снился таакой соон, - и чертила что-то прутиком в пыли, - мы с Малявой плыли в лодке. Ты знаешь Маляву?
- Нет.
- Он таакой клаасный. Ему пятнадцать лет, и он за мной ухаживает.
- Да ну?
- Он около горкома розы ворует и кидает мне на балкон. И мы, в общем, в этой лодке... Нет, не буду рассказывать. Ты не поймешь. Я из-за Малявиных роз поссорилась с бабушкой. Она меня из дома не выпускала. Я так расстроилась, что у меня эти пришли второй раз за месяц.
Я молчала. У меня этих не было тогда, и еще года два не было. От Наташи, от ее милого лица у меня оставалась какая-то гадливость. Она была медленная и сладкая, как вылезшая из сиропа улитка. Как слова "Алиса Селезнева". Эти Алисы, они все одинаковые, в одиннадцать-двенадцать цветущие женщины, выглядящие как дети. Едва окончив школу, они выходят замуж и рожают; в двадцать два они старые и ожиревшие, и в глазах у них житейская мудрость. И меня теперешнюю эта мудрость пугает, как раньше пугала их неуемная детская похоть, улыбчивые слюнявые рты, припухлости под ключицами, животики, как у сытых котят. Я и сейчас таких боюсь, порочных, душистых на изломе, будто переспелые яблоки. Наверное, я к ним ревную.
Вот возраст, к которому не планируешь прийти одиноким. Универсалы нынче не в почете, всем подавай специалистов. И если ты специализировалась не в [....], а в печатном слове, сиди себе и пиши, не мешай другим тр..аться. Да-да, пусть этим радостно займутся профессионалы, у тебя за спиной, а лучше перед носом. А ты никогда не была Алисой Селезневой, ну вот ничего общего, так и дожила до тридцати четырех плоской, бездетной и удивленной и наивной: вот будет лето, я загорю и надену босоножки, прямо на улице познакомлюсь с худым вредным блондином, и вот тогда опять завертится. Не завертится. Увидишь его и подумаешь: такого у меня никогда не будет. А, кстати, летом уже тридцать пять. Время собирать другие камни. Время дочитать Нину Садур и грустно разбить лицо об стол, потому что так писать все равно не сможешь, то есть сможешь круто, но лишь для тех, кто слаще морковки ничего не знает. Впрочем, век неохватности - это удобно, не надо даже искать нишу, хватит маленькой ячейки, вроде той, что в сотах, если меда всего-то капля. Капля, на которую ты выменяла любовь всех мужчин этого мира.
Мне часто снятся теперь незнакомые молодые люди. Молчаливые, и будто издалека. И будто я влюблена, пишу письма, жду ответа, встречаюсь, обмираю и все такое. Москва в этих снах не поверите какая красивая, мощеные дворики, садики, колодцы. Мы виделись в Харькове с одной волшебницей, может, потом расскажу. Сидели в полутемном гостиничном номере, в большой тайне, говорили про свои волшебные дела. Она тоже их видит, этих мальчиков, когда спит. А наяву у нас только слово, как меч у воина, рубись, радуйся, что жива, и будь готова ко всему. Но это я не к тому, что я герой, а к тому, что растеряна. Пока ты юн, кажется, ну что за печаль, здесь не удалось, попробую в другом месте, все еще возможно. А потом настает час, когда с великой ясностью видишь всю узость своего пути, всю его конечность, всю непоправимость того, что уже произошло. И как-то перестаешь верить в загар и босоножки, а заодно и в будущее лето."
Gertruda
Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
"Дело происходит в начале двадцатого века, на Бруклинском мосту.
Сидит слепой нищий и держит в руках картонку, на которой написано:"Подайте слепому!".
К нему подходит молодой писатель и спрашивает: - Ну, много тебе подают?
- Два доллара в день, - уныло отвечает слепец.
- Дай-ка мне твою картонку! - говорит писатель, достает карандаш, что-то пишет на оборотной стороне слезливого воззвания и отдает нищему: - Теперь будешь держать ее вот так!
Проходит месяц, другой...Снова появляется молодой писатель на Бруклинском мосту, подходит к слепому нищему:
- Ну, сколько тебе сейчас подают?
Тот узнал его голос, страшно обрадовался, за руку схватил:
- Слушай, слушай! Теперь я имею двадцать, тридцать долларов в день! Скажи, что ты там такое написал?!
- Все очень просто, - ответил молодой человек, который мог лишь мечтать о таких гонорарах. - Я написал:"придет весна, а я ее не увижу...""
Сидит слепой нищий и держит в руках картонку, на которой написано:"Подайте слепому!".
К нему подходит молодой писатель и спрашивает: - Ну, много тебе подают?
- Два доллара в день, - уныло отвечает слепец.
- Дай-ка мне твою картонку! - говорит писатель, достает карандаш, что-то пишет на оборотной стороне слезливого воззвания и отдает нищему: - Теперь будешь держать ее вот так!
Проходит месяц, другой...Снова появляется молодой писатель на Бруклинском мосту, подходит к слепому нищему:
- Ну, сколько тебе сейчас подают?
Тот узнал его голос, страшно обрадовался, за руку схватил:
- Слушай, слушай! Теперь я имею двадцать, тридцать долларов в день! Скажи, что ты там такое написал?!
- Все очень просто, - ответил молодой человек, который мог лишь мечтать о таких гонорарах. - Я написал:"придет весна, а я ее не увижу...""