Притчи.

Salo

Статист I степени
Слова не нужны
Басе, дзэнского Мастера, как-то раз спросили:
- Беседуя с учениками, вы говорите - и при этом выступаете против слов. Вы говорите:
*Кто знает, тот молчит!* Но ведь вы не молчите. Как все это понять?
Басе ответил:
- Говорят другие. Я цвету!
дзэнская притча
 

Salo

Статист I степени
Не любовь - доброта
Жила-была в Китае одна женщина, которая 20 лет помогала одному монаху. Она построила ему небольшую хижину и кормила его, тогда как он занимался медитацией. И вот ей захотелось узнать, насколько он продвинулся за это время.
Чтобы определить это, она попросила о помощи одну очень красивую и чувственную девушку. *Встреться с ним, и когда вы будете одни, обними его, - научала ее женщина, - а потом спроси его, что он намерен делать с тобой?*
Девушка пригласила монаха к себе, и после чаепития и беседы приблизилась к немe...
Нежно прильнув к его груди, она спросила, как он намерен поступить с ней?
Монах ответил ей поэтически:
- Старое дерево зимой растет на холодной скале. Там нет ни капли тепла. Девушка вернулась и передала женщине слова монаха.
- И подумать только, что я кормила этого человека 20 лет! - воскликнула старуха.
- Он без внимания отнесся к твоим желаниям, он не высказал понимания твоего состояния. Никто не заставлял его отвечать на тво страсть, но он должен был по крайней мере проявить сострадание!
Она тотчас же пошла к хижине монаха и сожгла ее.
дзэнская притча
 
S

Switch

Guest
"Никто никогда не хотел от меня детей. Не исключая двух законных и одного общегражданского мужа. Я так и видела, как им муторно делается при мысли о том, что я могу произвести на свет корабельный якорь, пушечное ядро, чугунный крест, под которым насвегда похороню их свободу, - как же они полетят дальше, легкие, неземные!

Ну не то чтобы совсем никто никогда. Один-единственный раз мы с моим первым мальчиком ехали в метро и всю дорогу любовались чужим малышом. Выйдя на улицу, мальчик купил мне тюльпаны и сказал: "Это тебе за нашу будущую чебурашку". "... тебе, а не чебурашку," - мстительно подумала я. Мне было семнадцать лет, и у меня впереди была жизнь, полная упоительных приключений и самых замечательных мужчин, гораздо лучше, чем этот. В июле я сделала от него аборт. Под наркозом мне казалось, что я еду на больничной каталке по долгому белому коридору с кафельными стенами, освещенному тусклым желтым светом. Коридор раздваивался, и я ехала сразу в обе стороны, и каждая из равных половин меня мучилась от неполноты. Я орала на все отделение. Кто-то из персонала бил меня по лицу. Девочка-практикантка робко возражала: "Ей же больно!" Ей отвечали философски: "Тр.хаться было не больно."

Утром женщины ползли в общую столовую, держась за поручни вроде балетных станков. Их глаза горели от голода. Бледно пахло капустой, кровью, страданием и потерей. Сестричка из абортария, в клеенчатом переднике, курила в форточку сигареты "Космос". Мы ели серую скользкую овсянку, выбирая жесткую ость, кислый хлеб с маслом, и избегали смотреть друг другу в глаза. Был год номер девяносто. Меня выскоблили на совесть. Больше я никогда не беременела.

Возлагала большую надежду на задержку. Мы с Y. жили на балконе у друзей. Он смотрел на меня мутно и печально: "И что ты хочешь сказать?.. вот сейчас ты будешь ходить такая с животиком, а потом у нас будет бэби?.. вот на этом самом балконе?!" Ронял голову на руки. А это не беременность была. Это был алкоголизм. Но тогда я не знала, что от синьки такое случается. Месячных не было восемь лет. Мужчины любили меня, и за это - тоже. Они не хотели детей.

Теперь у них у всех есть дети, и они счастливы. Показывают мне фотокарточки. Я их поздравляю. Я и сейчас их поздравляю - с тем, что они не знают, каково мне видеть эти фотокарточки. Не надо подсказывать, мол, сама виновата. На мне эти слова нацарапаны гвоздиком не менее миллиона раз. Вот так: САМА ВИНОВАТА.

Иногда я заглядываю в свое прошлое и вижу - редко, как сегодня, - насколько оно было жестоко. Жесть, нет правда, настоящая жесть. Как мы выжили, ума не приложу. И счастье было мелким, острым и болезненным, как сухие крошки в простыне. И только с тобой. Как знать, может быть, именно с тобой."
 
S

Switch

Guest
"Где ты сейчас, Братец Волк, с лицом латинского любовника, с телом долговязого подростка, со взглядом василиска? Такой большой мальчик, такой красивый, такой глупый и злой. Твои глаза как ядовитый плющ, и голос как свист горячего песка, и имя как редкая драгоценность, - где всё это сейчас? О, имя, до сих пор, произнося его вслух, я чувствую себя так, словно из самого нутра вырываю что-то с корнем. Моё сердце молочает, плывет белыми разводами, как самбука со льдом. Это имя так шло тебе, оно так звучало - сначала шепот, потом поцелуй краем губ, и прозрачная капля мёда в конце.

Ты пил каждый день, ты хлестал водку так, как будто без нее тебе будет нечем дышать, и сатанел с каждым глотком. Я помню, вас было двое, ты и Братец Пёс, вы пили вдвоем и уносились прочь с этой земли. Он был изящней и ярче, и его имя было грозным, как полки со знаменами, но мне нужен был ты. Я смотрела на тебя и слабела: по тайному кровостоку вся моя кровь устремлялась наружу, и пылала алым повсюду. Я пила вместе с вами, до безумия, до немоты, и от страсти мне было больно пошевелиться, потому что одежда мучительно натирала мне кожу. Я помню, вас было трое, вы и Братец Лис. Он стоил вас вместе взятых, его имя - Йоши - дал ему Братец Пёс. Йоши дрался с тобой насмерть, и за эту драку нарекли его мерцающим берсерком. Его лицо превратилось в бесформенный ком сырого мяса с лиловыми прожилками, но он бился, а Братец Пёс не останавливал бой. А твои руки, казалось, сделаны только для ласки, на прихотливый заказ, не для убийства; мне хотелось стонать, хотелось проглотить твои пальцы по одному, их красота была слишком даже для меня. Йоши сплевывал черные сгустки и говорил: хорошо дерется, засранец.

Я помню, вас было трое, и вы нужны были мне все."
 

Salo

Статист I степени
Реальность, а не сон
Однажды утром Бокудзю проснулся, и сразу же позвал старшего ученика:
- Послушай, мне приснился странный сон. Не мог бы ты растолковать его значение?
- Подождите! Сначала я принесу Вам воды, чтобы Вы могли умыть свое лицо, - ответил ученик.
Он принес полный горшок воды и помог Бокудзю умыться. В это время мимо проходил другой ученик. Бокудзю подозвал его и сказал:
- Послушай, мне приснился сон. Не можешь ли ты дать его толкование?
- Лучше я принесу Вам чашечку чая! - сказал ученик, и ушел.
Еще один ученик, как раз проходивший мимо, и слышавший разговор, подошел к Бокудзю
и спросил:
- А что за сон Вам приснился?
И получил в ответ бамбуковой палкой по голове. Два первых ученика и Бокудзю разразились громким смехом.
дзэнская притча
 

Salo

Статист I степени
Первая ступенька
Один искатель пришел к святому Раманудже и сказал:
- Я хочу найти путь к Богу. Помоги мне!
Рамануджа внимательно посмотрел на него и спросил:
- Скажи мне сначала, любил ли ты кого-нибудь?
Искатель ответил:
- Я не интересуюсь мирскими делами, любовью и прочим. Я хочу прийти к Богу!
- Подумай еще раз, пожалуйста, любил ли ты в своей жизни женщину, ребенка или хотя бы кого-нибудь?
- Я ведь уже сказал тебе, что я не обычный мирянин. Я - человек, желающий познать Бога. Все остальное меня не интересует. Я никого не любил.
Глаза Рамануджи наполнились глубокой грустью, и он ответил искателю:
- Тогда это невозможно. Сначала тебе следует познать, как это - действительно, по-настоящему любить кого-нибудь. Это и будет первая ступенька к Богу. Ты спрашиваешь меня про последнюю ступеньку, а сам еще не ступил на первую. Иди, и полюби кого-нибудь!
индийская притча
 

Кисточка

Активный пользователь
Прямая линия

Однажды царь Акбар начертил прямую линию и спросил своих министров:
- Как сделать эту линию короче, не прикасаясь к ней?
Бирбал считался самым мудрым человеком в государстве. Он подошел, и начертил рядом с этой линией другую, но более длинную, тем самым умалив достоинство первой.
(С)
 
S

Switch

Guest
"Я - холодная ящерка," - обычно говорила она о себе, - "мне ангелы сказали". И смеялась. Потом ей стало не до смеху, но это только потом.

Мария была высокая и худая, с измученными темными глазами и тонкой бледно-оливковой кожей, под которой тут и там бились бирюзовые жилки. Ее плоская грудь в вырезе платья походила на карту рек. У Марии была привычка кусать губы; она кусала их даже когда спала, и от этого ее рот всегда полыхал, как открытая рана. Первый ангел сошел к ней, когда ей было шестнадцать; она понесла от него, но ее чрево исторгло дитя через девять недель вместо сорока; так Мария утратила девство и больше уже никогда не беременела. Первого ангела звали Варахиил, но ей пришлось позабыть это имя.

Однажды ей приснился сон: она тонула в горной реке. Вода опалила ее холодом, вошла в уши, глаза и рот и стала бить о камни. Мария испугалась; ее сердце искало выхода то промеж ребер, то у горла, но тут в воздухе рядом с ней раздался голос, сказавший, что смерти боятся лишь глупцы, не ведающие ее красоты. Голос успокоил Марию; она расслабилась и отдалась созерцанию смерти. Во сне смерть была оглушительно прекрасна, она взорвалась горячим цветком между почек Марии, выгнула ей крестец и свела лопатки, раскрутилась в лоне огненной спиралью, высушила нёбо и брызнула слезами из глаз. Умерев, Мария проснулась. Простыня под бедрами была мокрехонька, словно в постель вбили сырое яйцо. С тех пор Мария искала смерти.

Второй нарекся Уриилом, и он обещал ей сады. Но вместо того опоил ее вином, чинил блуд ей в рот и в девятые врата и вел срамные речи. Потом велел Марии привязать его к ложу, взнуздать, оседлать и душить. Мария послушалась и душила своим чулком, пока Уриил не испустил дух, ибо не могла ему простить своей легковерности. Так Мария вкусила скверны.

Иегудиил звали третьего ангела; он был яростен духом и светел ликом. Со страстью взял он Марию и со страстью отверг; между тем и этим было лишь три луны, но Марии показалось, что прошла целая жизнь, яркая и стремительная. Дыша ей на пальцы, Иегудиил повторял: холодна ты, Мария, будто ящерица под камнем. И Мария стыдилась и не знала, где взять огня для ангела. Тогда она взмолилась, и Господь послал ей дар. Это был дар речи. Мария не успела им воспользоваться; скорый на расправу Иегудиил уже оставил ее. И только славный подарок Господень остался при ней - вместо сына, которого она мечтала родить от Иегудиила, и вместо всех будущих сыновей и дочерей.

В тоске по Иегудиилу миновали многие годы Марии. Не замечая вокруг других ангелов, играла она с Господним подарком и надеялась, что когда-нибудь третий ангел вернется за ней, но он не вернулся. Мария остригла душистые волосы и поклялась отдать себя первому, кто полюбит ее больше, чем самого себя. И вот к ней сошел Салафиил, и Мария с ним сочеталась. Салафиил был прост, как дитя; он отдал ей всё, что имел, но Мария оставалась холодна и день за днем кисла со скуки, как киснет в кувшине молоко на жаре. Она привыкла бродить в одиночку по берегу моря.

Гавриила Мария встретила у воды. Он шел берегом и пел. Его голос пронизал ее раскаленной спицей, да так и остался в ней, и она пошла за Гавриилом и его голосом. Гавриил был скитальцем; Мария скиталась вместе с ним. Долгие годы шли они то на восход, то на закат, исходили горы и долины, повидали города и пустыни, голод и мор. Гавриил был беспечен и ласков, любил Марию без памяти; по ночам накрывал ее теплыми крыльями и говорил, смеясь: холодна ты, Мария, как сонная ящерка. В чужом краю выпил ангел бесноватой воды и подхватил летучую язву. Мария врачевала, была кроткой и терпеливой, но Гавриил стал худеть и терять разум. Пел по-прежнему, только песни его стали неистовы, и смущали сердце, и отнимали все его силы. Отчаялась Мария. Как-то раз, когда Гавриил в буйстве позабыл о ней и ушел жечь костры, Марию нашел Рафаил.

Рафаил пленился ее красотой, силой и кротостью и сложил к ее ногам все свое оружие. Он трепетал перед ней и желал ее неутолимо. Рафаил ни разу не назвал ее сонной ящеркой, а только Бесконечной, Благословенной и Цветком-Среди-Зимы. Деля с ним ложе, Мария многажды умирала для него и познала свое женское естество. Так ей открылось, что нет женской холодности, а есть ангельская леность. Рафаил звал ее в свою страну, но где-то среди огней бродил в одиночестве безумный Гавриил, и Мария не могла его бросить.

Она оставила Рафаила в слезах и отправилась на поиски певчего ангела. Гавриил был плох; летучая язва перемешала его дни и ночи. Повсюду он искал бесноватой воды, от нее и истаял. От Гавриила осталась одна только мятежная тень. И однажды на рассвете Мария обнаружила, что тень Гавриила ее покинула. Он ушел к ледяному полюсу, куда уходят все неприкаянные, взяв с собой деву из юных, чтобы грела его во льдах. Так Мария причастилась скорби.

Михаил сошел к ней в самый ее полдень. Благоухал он, как спелое яблоко, волосы его сияли чистым золотом, глаза смеялись, а самый вид утолял любую печаль. Увидев его, Мария поняла, что несть числа ангелам на небесах, но когда выступит в последний поход небесное воинство, Михаил будет его архистратигом. Михаил выстроил для Марии белый град, населил его чудесами и тварями и разбил неомраченные сады; в сердце ее открылся родник: нескончаемо плакала она невидимыми слезами благодарности и умиления. Только смерти не мог ей причинить последний ангел, и оттого был неспокоен, и говорил с досады: холодна ты, Мария, как спящая под камнем ящерица. Как бы женщина ни старалась, недоволен был Михаил, глаза его гасли, а твари в белом городе томились и тосковали. И привел он в город Магдалину.

Магдалина была рыжая, бойкая и косоватая баба, говорила задыхаясь, разум за языком не поспевал, но лоном и прочими вратами была она расторопна и услужлива и умела рожать сыновей, крепких, неуклюжих и полоротых, как толстолапые щенки. Михаил души в ней не чаял, говорил, неравна она тебе, Мария, красой, умом и статью, а ты неравна ей в любовном утешении, а потому хочу, чтобы ты была мне дневным светилом; Магдалина же пусть озаряет мои ночи. Мария покорилась. Ночами выходила она на улицу - пуст был белый город, сохли цветы, чахло зверьё, стены занимались пожарами. Иногда ветер доносил человеческий голос: то кричала Магдалина-Луна, радуясь последнему ангелу Марии. И однажды Мария покинула город. Она шла долго, шла в пустыню, повторяя: "Я - холодная ящерка". Сбила ноги, упала в пыль и уснула под камнем. А когда проснулась, не было при ней дара речи, а был быстрый хвост и серая чешуя. Михаил искал ее, выкликая из-под всех камней, но Мария больше не отзывалась на имя, и понял он, что утратил дневное светило. Вечная ночь воцарилась в его городе, темная и юродивая, потому что Господь сотворил Луну так, что не светит она своим собственным светом. Расплодились в городе бесы, и когда Магдалина заново ублажала Михаила Архистратига, они пришли на запах его семени. Михаил не успел опоясаться мечом; бесы подхватили его, вознесли под кроны деревьев и там оторвали чресла неупокоенные, сожрали на ветвях живого и растащили, визжа, золотые волосы.
 

Salo

Статист I степени
КОПАТЕЛИ ДУХОВНОГО КОЛОДЦА

Некоторые люди, ищущие духовности, не обладают необходимыми для достижения этой цели твердостью характера и терпением. Они похожи на человека, который копает колодец в поисках воды, но, дойдя до глубины пять футов, бросает работу, решив, что воды здесь нет. Потом находит другое перспективное место. Он, снова исполнившись энтузиазма, начинает копать. Но, дойдя до глубины пяти футов, опять решает, что воды здесь нет, и бросает работу. Затем по прошествии какого-то времени начинает копать в новом месте. Но опять, не найдя ничего на первых пяти футах, бросает работу.
Он никак не хочет понять, что вода, которую он ищет, находится на глубине двенадцати футов. Если бы он не бросил копать первый колодец, то теперь у него уже была бы вода. А он, перескакивая с одного места на другое, не получает никакого результата.
То же самое можно сказать и о людях, которые в поисках легких решений часто меняют духовные системы и методики. Лучше, выбрав один духовный путь, идти по нему, не сворачивая.
 
S

Switch

Guest
СМОТРИ
От меня уходят не люди, а их имена. Осень свистит в дыру между рёбер, расписывает масляной краской бока, надрывает на сгибах, дёргает за язык. Безразлично, что протыкает меня, иголка или струна - пускай протекает ласковый красный сок. Течёт на восток, где солнце рождается сразу мёртвым, струится на запад, где мир открывается трещиной. Словарь повисает мешком у меня на шее, в картонных латах повсюду бреши. "Мы не поняли слов," - пробурчали люди. "Мы не поняли слов,"- прошептали травы. "Мы не поняли слов,"- промолчали вещи. Я живу на изнанке, но знаю: пока я пишу и теряю рассудок, на той стороне проступает рисунок, и именно там я веду свой красивый, смертельный турнир. И если я верю в себя, то мой мир - волшебный фонарь изнутри. А если не верю, то кто же посмотрит снаружи? Ведь он не горит.
 
S

Switch

Guest
"Вот дверь, у которой мне нужно оставить оружие - сбросить наряд из павлиньих перьев, стянуть с пальца перстень с безвкусным ядом, сплюнуть мёд с языка. Из-под ног уходит земля; марионетка, сбегая из театра, не знает, как быстро устают тряпичные ноги, как подтачивает силы привычка чувствовать, как трескается от мыслей гипсовый лоб. Я оставляю у двери золочёную алчность, свечу уныния, камень гнева; горячку блуда, венок гордыни, дурно пахнущий цветок зависти; чревоугодие - толстые сладкие ломти. Всё это теперь не моё. За дверью я получу то, что хотела: зрачки из чёрного обсидиана, прячущие в себе смерть, и литое стальное горло. Я зажимаю подмышкой словарь, горе больше не сводит мне брови; здесь столько работы, что не до трагедий. Внимательный страж провожает меня поклоном."
 

Salo

Статист I степени
КАК ОБЕЗЬЯНЫ НАУЧИЛИСЬ МЫТЬ КАРТОШКУ

На небольшом островке вблизи Японии ученые ставили эксперименты на обезьянах. Они регулярно вываливали в песке обезьянью еду - картошку. Обезьяны картошку любили, но песок во рту им, естественно, не нравился. На начальной стадии эксперимента одна молоденькая обезьянка обнаружила, что картошку можно мыть в реке. В таком случае песка на зубах не будет. Эта обезьянка стала мыть картошку, а скоро и другие молодые обезьянки последовали ее примеру. Некоторые родители молодых обезьян переняли у своих детей этот навык. Число обезьян, научившихся мыть картошку, увеличивалось очень медленно. По прошествии пяти лет они все еще были в явном меньшинстве в сравнении с общим обезьяньим населением острова.
Но в один прекрасный день случилось удивительное. Все обезьяны стали мыть картошку в реке. Мало того, то же самое стали делать и обезьяны на соседнем острове. Неожиданно все освоили это знание, эту науку, это искусство, эту новую модель поведения. Однако это произошло не посредством обычных способов обучения или обмена информацией. Некоторые ученые и Другие прогрессивные мыслители, а также люди, искушенные в законах метафизики, считают, что подобная передача сведений или навыков может происходить через «единое морфогенетическое поле», или «коллективное каузальное тело», которое объединяет всех представителей данного вида на подсознательном, или первичном, уровне. Некоторые полагают, что существуют морфо генетические поля даже еще большего размера - они служат связующими звеньями между полями разных видов, объединяя таким образом все мироздание.
Что это значит? Это значит, что все нами сделанное или не сделанное оказывает влияние на других представителей нашего вида, на другие виды и на вселенную и целом. Это значит, что каждый раз, когда в нас любовь начинает преобладать над ненавистью, мы укрепляем качество любви нашего вида на всей Земле. Каждый раз прощая, мы облегчаем процесс прощения для других людей. Каждый раз выбирая мир, служение или какие-либо другие позитивные действия, мы облегчаем другим людям возможность сделать такой же выбор. Это значит, что любая наша мысль, слово или поступок укрепляют или ослабляют определенные свойства во всех существах. Это означает, что на самом деле все мы - части одного всемирного существа, а наши жизни, мысли и поведение в некоторой степени и формируют это существо.
Это также значит, что нам не нужно пытаться убеждать все существа на сознательном уровне в необходимости мира, любви, экологического поведения, сотрудничества и согласия. Для того чтобы всех обезьян вдруг осенила сия мудрость, нужно было лишь небольшому количеству из них научиться мыть картошку в реке. Точно так же небольшого количества людей, которые медитируют, молятся, приносят пользу людям, любят, заботятся об окружающей среде и тратят свое время и энергию ради этих ценностей, может оказаться достаточно, чтобы изменить морфогенетическое поле человечества, и тогда в один прекрасный день псе мужчины, женщины и дети проснутся с верой в мир и любовь.
Вам это кажется невозможным? Может быть, вы и правы. Но есть ли у вас какие-нибудь другие предложения, направленные на то, чтобы спасти эту планету от гибели? Нет лучшего занятия на остаток жизни, чем развивать названные качества в себе и быть примером для других.
Можете ли вы найти такой образ жизни, который сделал бы вас более счастливым и наполнил ваше существование большим смыслом? Если можете, сделайте это. Всю свою жизнь посвятите этой цели.
Если не можете, не идите на компромиссы, не тратьте попусту время.
 

Salo

Статист I степени
Рыбачки и цветы
Несколько рыбачек, возвращаясь домой с отдаленного базара, были застигнуты сильным градом, а было уже поздно. Им пришлось искать убежище в одной цветочной лавке. Цветочник по доброте своей разрешил провести им ночь в своей лавке - в одной из комнат, где стояло много цветов. Воздух в комнате был наполнен ароматом и рыбачки никак не могли заснуть...
Наконец одна из них надоумила остальных; пусть каждая держит под носом корзину из-под рыбы - тогда этот надоедливый запах цветов не будет мешать спать. Все с радостью приняли это предложение и тотчас захрапели.
притча от Рамакришны
 
S

Switch

Guest
"АД

Старуха-страсть терзала мое детское тело, когда в журнале «Юность» распахнулся автопортрет средневекового художника.
Потоки крови, переполнявшие чашу, устремились вспять. Вернулись запахи, вкусы, цвета. Я смотрела в это лицо и понимала, что жива.

Потом свершилось смутное действо – репродукция вырезана, наклеена на дубовую доску, покрыта лаком, слегка обожжена по краям.
Зачем? – Надо было иметь перед глазами иллюзию – не то иконы, не то старинной картины. Нужна была оправа для моей страсти, безнаказанно бродившей в слепой глубине тела и наконец-то открытой органам чувств.
Доска висела на стене возле окна, прямо напротив кровати. Просыпаясь, я встречала прозрачные глаза, изучала дьявольский рисунок губ, трогала пальцы, застывшие на полпути крестного знамения.
В его руке пусто – только свобода.
В его глазах пусто – только покой.
В его губах пусто – только пресыщение.
Творец по ту сторону творения.
Новорожденная любовь показала мне смертельное лицо.

В свои шестнадцать я долго не могла связать человека на картине с зайчонком, знакомым с младенчества - пушистым комком страха. Каждая шерстинка защищается, сведены лапки, слезятся темные глаза. Зайчонок живой, теплый – погладь и успокой, ведь он в аду. Так я думала, приметив монограмму АD – гласная, накрывшая пузатую согласную, и поняла ее буквально.
Не сразу обнаружилась знакомая монограмма на моей магической доске. А когда обнаружилась, вместе с удивлением пришло понимание – это тоже ад. Человек, спасший мою жизнь, заместивший голод искусством, в аду – уже пять столетий.

Доска со мною много лет. Валяется в архивах, упакованная в газету. Она больше не нужна глазам утром и вечером. Под рукой авторский альбом с шикарными репродукциями, отпечатанный в Нюрберге. Я листаю его редко, потому что знаю все о человеке, ставшем частью моей жизни. Закрою глаза и вижу каждую линию, оставленную на венецианской бумаге или на холсте.

Никогда, никто не был так понятен и близок. Музыка, стихи, живопись – много случалось химических реакций в ответ на талант. Здесь другое. Здесь не так гениальность, как безвременность. Он физиологически, непристойно жив. Его эротика, превращенная временем в аэротику – вызов всякому, кто может видеть.

Я знаю наизусть его ладонь со срединной тенью – темным треугольником. Женская суть была у него в кулаке, но никакого насилия, только свобода. Ни одну не держал, ни одной не был должен.
Возможность и невероятность в одном флаконе.

Адам и Ева – сюжет передачи яблока, примелькавшийся миру. Он, конечно, отметился и остался, как образец анатомии позднего Возрождения.
Но были Адам и Ева другие, поздние, эскизные, взятые со спины – уже сплетенные, с напряженными мышцами, уже одно. А у Евы в руке надкушеное, не целое яблоко…

Еще невинные нюрбергские влюбленные. Всего лишь прогулка – послушная женская рука в мужской. Но куда он тянет девичьи пальчики, к чему просит прикоснуться?

И юная жена, в глухом розовом платье, готовая к походу в церковь. Она бледна и бесцветна, эта бюргерша из богатой семьи. Она принесла деньги и свободу онемеченному мадьяру, сыну ювелира, третьему из восемнадцати детей.
Он платит ей – много и цинично. Иначе, зачем бы эта надпись под портретом: «Агнес, думай обо мне в своем царстве».
Пухлая Агнес розовеет. Она идет на свидание с Богом и чувствует сладкую боль между ног. Она знает, что муж спорит со Всевышним и… выигрывает. Даже в соборе, на скамье, набожная Агнес принадлежит со всеми розовыми потрохами - первому, а не второму.

И, наконец, эти автопортреты, начиная с тринадцатилетнего, детского. Уже тогда - восторг, любование – собственной красотой и талантом.
Венецианский автопортрет – нарочитая роскошь, надменность. И тот самый, двадцативосьмилетний, снесший мои мозги: к абсолюту самолюбви добавилось скорбное предчувствие. Все живое умирает. И я умру, как всякий смертный.
Автопортрет в шубе - попытка стать тенью Бога, спрятаться за его могуществом, и остаться – навсегда.

Он очень боялся смерти, человек с монограммой АD. Зайчонок – душа, переполненная страхом. Кусок дерна – попытка заглянуть за грань, за предел. Все эти зеленые никчемные подробности, проросшие из разложившейся плоти. Плачущий херувим – злая гримаса, уродство ангела. И жуткий голый сатир – последний автопортрет. Уже разложение, обнажение перед смертью.
Он бежал от гибели дважды, отсиживался в Италии, пока в Нюрберге свирепствовала чума, но всегда возвращался.
Судьба дала ему богатство, славу, покровительство двух императоров, спокойную смерть.
У него не было детей. И наверняка не по вине пухлой, щедрой Агнес. Просто он был совершенством – физическим и духовным. Такие не дают семена. Повтор невозможен.

Никто из великих творцов не трогал меня больше, чем художник с монограммой АD.
Ему, конечно, и в голову не приходило, что на одном из восточных языков буквы монограммы означают преисподнюю. Он вряд ли задумывался, что его финно-угорские глаза родом из северного чистилища.

И уж конечно, никто не может заглянуть на пять столетий вперед. Художник с монограммой AD не подозревал, что его лицо однажды объяснит нищей девчонке: красота, помноженная на гениальность, не от Бога - от дьявола."
 

Salo

Статист I степени
Вызов и благоговение
Однажды Мастера спросили, по какому критерию он отбирает себе учеников. Он ответил:
— Я веду себя скромно и смиренно. Тех, кто в ответ на мою скромность ведет себя вызывающе, я отвергаю немедленно. Тех, кто проявляет благоговение перед моей смиренностью, я отвергаю не менее решительно.
восточная притча
 

Salo

Статист I степени
Где рай?
Ученику приснилось, будто он попал в рай и увидел там Мастера и других учеников — те сидели, погрузившись в медитацию.
— И это все прелести рая? — в изумлении воскликнул ученик. — То же самое мы делали на земле!
И тут он услышал Голос:
— Глупец! Ты полагаешь, они в раю? Совсем наоборот — это рай в них.

восточная притча
 
S

Switch

Guest
"Ты же знаешь, мы вечные, мальчик. Там, где зима и зима ствол в ствол, зеркало в зеркало распахнет ледяные коридоры, черные, головокружительные, там и есть наш тихий омут, наш бескрайний дом. Дети не выманят нас оттуда наивной ворожбой, не спутают нитями, не вычешут гребнями. Там я жду, раскрыв длинные руки, чтобы положить тебя голым камнем на горячий живот. Там я жду, пока ты ищешь меня в каждой. Намечтай себе, пока это можно, тонкий язык и гибкое горло.

Знаю, ты любишь, как пахнет асфальт, свежий, рассыпчатый, с дымком, - и мокрый рассветный; любишь ржавые ряды гаражей вдоль рельс, тополиные клейкие почки, и пугающих бражников, бьющих поклоны перед дачной лампадой. Будто в каждом из них - душа, а на душе - тяжкий грех, искупить который может только смерть, только смерть. Любишь марлевый полог под яблоней, тяжелое от росы ватное одеяло, тянущую сладость внизу оттого, что видел меня во сне, без лица и без голоса, но узнал, не мог не узнать. Ты все еще там, лежишь, закинув за голову острые мальчишеские локти, и тебя еще зовут пить молоко, и звездное колесо еще поворачивается над тобой, задавая тон твоей неизъяснимой печали. Много раз повторится это беспокойное чувство нетяжелой утраты - так видишь утекающий песок в часах, воду в реке, прибывающую луну, секундную стрелку. Ты все еще лежишь там, а я тебя жду.

Жду, пока ты открываешь новые страны, новые письма, новые книги, новые бутылки, получаешь дурные вести и заслуженные пощечины, разворачиваешь вкусно пахнущих женщин в хрустящих обертках, провожаешь облака, поезда, старый год под бой курантов, празднуешь рождения, одерживаешь победы, сдерживаешь слезы. Терпеливо жду, как ждет медленный полусонный коньяк в дубовой бочке, как ждет плененный джинн, как ждет тайфун в сердце океана. Я же знаю, мы вечные, мальчик, и где бы ты ни был, каждый твой шаг приближает тебя ко мне."
 
S

Switch

Guest
"Слово "предательство" всегда казалось мне слишком громким. Ну, когда война, - понятно, кто за кого, там так положено. Там должны быть "наши" и враги, слава и позор, верность и измена и дезертиры с мародерами. Сейчас у некоторых тоже так осталось. Но в основной своей массе все так мелко, что употреблять эти слова - только зря воздух сотрясать. "Я тебя никогда не предам", - говорят люди, подразумевая, что черта с два они попадут в ситуацию такого выбора, когда придется доказывать верность на деле. "Ты можешь мне верить", - говорят люди, подразумевая - ну иди, иди ко мне, подойди поближе, я сейчас в тебе нуждаюсь. Прямого, точного и древнего смысла в этих словах больше нет. А вера и предательство существуют вне речевых ситуаций, и мы, привитые пустословием, так неожиданно и больно напарываемся на них.

Однажды я бежала босая по двору и наступила на обойный гвоздь. Он вошел мне в ногу по самую ржавую шляпку, но какое-то время я продолжала бежать, не чувствуя боли. Потом выдернула, и кровь быстро впитывалась в тонкую и летучую казахстанскую пыль. Затем уж ступня распухла, поднялся жар, и нельзя было ходить. Но не сразу.

Так летишь вперед, на рассвет, с влажными от ветра глазами, не замечая, сколько ржавых гвоздей предательства впилось в твое сердце, летишь, потому что ты легкий, гордый и упрямый, тебе нипочем. Но они там есть, эти гвозди, и рано или поздно ты их почувствуешь, не отвертишься, и они тебя повалят.

Удивление. Ты был такой осторожный, недоверчивый, разборчивый и пугливый, ты прятался, ты не ел из рук. Тебя приманивали, ласково, терпеливо. Знали твой голод и твою бесшабашность, и приманили. "Ты можешь мне верить". Врать нехорошо, все знают, но говорить не всю правду - можно. Вся правда звучит так: "Ты можешь мне верить, а можешь не верить, по большому счету мне плевать".

Твой последний старомодный мужчина, услышав, что N. оскорбительно высказывался в твой адрес, позвонил ему по телефону, и какое-то время просто играл на губной гармошке, лениво и развязно. N. не вешал трубку, потому что был трусом. Потом он сказал N.: принеси извинения моей женщине. Он всех хамов заставлял перед тобой извиняться, какими бы высокими, сильными и богатыми они ни были. Не боялся драк и скандалов, боялся оказаться ничтожеством, которое не в силах тебя защитить.

Другой мужчина не готов принять твою сторону даже в споре. Он не придает этому значения. Думает, это несерьезно. Сказать "Ты можешь мне верить" - и дать понять, что вы не заодно. Вы вообще не заодно ни в чем, вас разделяет социальная пропасть. Ради тебя никто не собирается ничего менять в своей жизни, просто раз в неделю ты сможешь получать мешок объедков: свободный час между работой и семьей; быстрый секс, во время которого будешь чувствовать себя продырявленной дыней из микроволновки; торопливая пачка купюр, толщина которой прямо пропорциональна чувству вины дарителя. Ты можешь появляться в музее только в отсутствие баб высшего эшелона. Они будут оскорблять тебя и угрожать тебе, а ваш общий паладин станет только похохатывать, чтобы сгладить неловкость. Они слабые - он их покроет. А ты - "гениальная, гениальная!"

Я помню: киска, будь выше этого.

Ржавые гвозди - звонки от той, кто слишком сильно его любит, чтобы обращать внимание на какие-то гвозди. Она оправдывает и защищает, и хочет забрать его совсем. А тебе не жаль, тебе просто как-то паскудно и неинтересно. Ржавые гвозди - он возит ее к морю, фотографирует голую и счастливую, посылает фотографии тебе. Тем временем ты пишешь надрывную чепуху про "два билета в рай". Тебе не больно, пока в твоем сердце еще есть куда втыкать ржавые гвозди. Ты еще шутишь и жалеешь его, целуя в макушку. Он требует у тебя вечной жизни. А взамен - приторные фальшивые смски с южных берегов. Все желания исполняются, и свою вечную жизнь он обязательно получит - не так, не там и не тогда. А тебе ведом прямой, точный и древний смысл слов трус, лжец и предатель. Твоя беда в том, что многим мужчинам от этого рядом с тобой немножечко стыдно и страшно."
 
S

Switch

Guest
"Я называла таких девочек - Алиса Селезнева. Я знала нескольких, у них в чертах было явное сходство. Такие мягкие лица, округлые ватные носики, большие глаза и рты. На каникулах у бабушки я познакомилась с такой, ее звали Наташа. Она на год была меня младше, ей двенадцать, мне тринадцать. Сидели в парке на скамеечке; я изнывала от зноя, она - от чего-то другого. Говорила:
- Мне снился таакой соон, - и чертила что-то прутиком в пыли, - мы с Малявой плыли в лодке. Ты знаешь Маляву?
- Нет.
- Он таакой клаасный. Ему пятнадцать лет, и он за мной ухаживает.
- Да ну?
- Он около горкома розы ворует и кидает мне на балкон. И мы, в общем, в этой лодке... Нет, не буду рассказывать. Ты не поймешь. Я из-за Малявиных роз поссорилась с бабушкой. Она меня из дома не выпускала. Я так расстроилась, что у меня эти пришли второй раз за месяц.
Я молчала. У меня этих не было тогда, и еще года два не было. От Наташи, от ее милого лица у меня оставалась какая-то гадливость. Она была медленная и сладкая, как вылезшая из сиропа улитка. Как слова "Алиса Селезнева". Эти Алисы, они все одинаковые, в одиннадцать-двенадцать цветущие женщины, выглядящие как дети. Едва окончив школу, они выходят замуж и рожают; в двадцать два они старые и ожиревшие, и в глазах у них житейская мудрость. И меня теперешнюю эта мудрость пугает, как раньше пугала их неуемная детская похоть, улыбчивые слюнявые рты, припухлости под ключицами, животики, как у сытых котят. Я и сейчас таких боюсь, порочных, душистых на изломе, будто переспелые яблоки. Наверное, я к ним ревную.

Вот возраст, к которому не планируешь прийти одиноким. Универсалы нынче не в почете, всем подавай специалистов. И если ты специализировалась не в [....], а в печатном слове, сиди себе и пиши, не мешай другим тр..аться. Да-да, пусть этим радостно займутся профессионалы, у тебя за спиной, а лучше перед носом. А ты никогда не была Алисой Селезневой, ну вот ничего общего, так и дожила до тридцати четырех плоской, бездетной и удивленной и наивной: вот будет лето, я загорю и надену босоножки, прямо на улице познакомлюсь с худым вредным блондином, и вот тогда опять завертится. Не завертится. Увидишь его и подумаешь: такого у меня никогда не будет. А, кстати, летом уже тридцать пять. Время собирать другие камни. Время дочитать Нину Садур и грустно разбить лицо об стол, потому что так писать все равно не сможешь, то есть сможешь круто, но лишь для тех, кто слаще морковки ничего не знает. Впрочем, век неохватности - это удобно, не надо даже искать нишу, хватит маленькой ячейки, вроде той, что в сотах, если меда всего-то капля. Капля, на которую ты выменяла любовь всех мужчин этого мира.

Мне часто снятся теперь незнакомые молодые люди. Молчаливые, и будто издалека. И будто я влюблена, пишу письма, жду ответа, встречаюсь, обмираю и все такое. Москва в этих снах не поверите какая красивая, мощеные дворики, садики, колодцы. Мы виделись в Харькове с одной волшебницей, может, потом расскажу. Сидели в полутемном гостиничном номере, в большой тайне, говорили про свои волшебные дела. Она тоже их видит, этих мальчиков, когда спит. А наяву у нас только слово, как меч у воина, рубись, радуйся, что жива, и будь готова ко всему. Но это я не к тому, что я герой, а к тому, что растеряна. Пока ты юн, кажется, ну что за печаль, здесь не удалось, попробую в другом месте, все еще возможно. А потом настает час, когда с великой ясностью видишь всю узость своего пути, всю его конечность, всю непоправимость того, что уже произошло. И как-то перестаешь верить в загар и босоножки, а заодно и в будущее лето."
 

Gertruda

Один коготок увяз - всей птичке пропасть)))
"Дело происходит в начале двадцатого века, на Бруклинском мосту.
Сидит слепой нищий и держит в руках картонку, на которой написано:"Подайте слепому!".
К нему подходит молодой писатель и спрашивает: - Ну, много тебе подают?
- Два доллара в день, - уныло отвечает слепец.
- Дай-ка мне твою картонку! - говорит писатель, достает карандаш, что-то пишет на оборотной стороне слезливого воззвания и отдает нищему: - Теперь будешь держать ее вот так!
Проходит месяц, другой...Снова появляется молодой писатель на Бруклинском мосту, подходит к слепому нищему:
- Ну, сколько тебе сейчас подают?
Тот узнал его голос, страшно обрадовался, за руку схватил:
- Слушай, слушай! Теперь я имею двадцать, тридцать долларов в день! Скажи, что ты там такое написал?!
- Все очень просто, - ответил молодой человек, который мог лишь мечтать о таких гонорарах. - Я написал:"придет весна, а я ее не увижу...""
 
Сверху