К политической и колбасной эмиграции в нулевые добавилась новая волна: из России уезжают геи, лесбиянки и люди, чье понимание половой идентичности отличается от общепринятого. «Афиша Daily» поговорила с теми, кому, возможно труднее, всего, – трансгендерными мужчинами, переехавшими в Германию.
Дима Лунатик
34 года. Родился в Грозном, переехал с семьей сначала в Москву, потом в Германию. Живет в Берлине 6 лет, в Германии — 20
«С самого детства я ощущал себя мальчиком, но все упорно твердили, что я девочка. С этим было трудно смириться, но я верил, что однажды утром проснусь наконец-то самим собой — мальчиком Димой. Я периодически спрашивал маму: когда же все-таки это произойдет? Мама поначалу эти вопросы игнорировала, но как-то все-таки ответила, что мальчиком я не стану никогда. Я очень расстроился.
У меня была отдушина. Я убегал играть в соседский двор и там представлялся Димой. Каждый день после уроков много гулял — уходил в дальние дворы, где мог быть тем, кем хотел. В самом классе я не пытался ничего изменить. Злился, конечно, что ко мне относятся не как к мальчику, но молчал. Однажды подрался с одноклассником. Нас наказали по-разному: мне сказали, что я девочка и вести себя так не должен. Было обидно.
Летние каникулы я проводил у бабушки в Волгограде. Когда мне было 11 лет, мама наконец-то согласилась постричь меня коротко, и мне еще не прокололи уши — мы договорились перенести это на осень. У меня оставалось одно лето, когда я выглядел как мальчик. Я решил попробовать прожить его так, как если бы я родился в мужском теле: познакомился с ребятами из соседнего двора, сказав, что я Дима. Мне поверили. Там я встретил девочку лет семи, в которую по-детски влюбился. Подарил ей колечко, пытался носить на руках и был ужасно счастлив. Бабушку я попросил меня поддержать и при ребятах называть исключительно Димой. Она не стала вникать в детали и согласилась. Лето закончилось, мне прокололи уши, и я сделал вид, что смирился со своим женским статусом.
«Мне сказали, что я девочка и вести себя так не должен. Было обидно»
Лет в 13 я увидел в журнале рекламу мужского нижнего белья и подумал: может быть, когда мне будет 20 лет, медицина уже так продвинется, что и я смогу иметь такое тело. Интересно, но, когда мне действительно стукнуло двадцать, я ни об операции, ни о гормонах не задумывался: ни я, ни общество к этому не были готовы. Когда я думал о транслюдях, в моей голове складывался образ трансвестита: переодетого в одежду противоположного пола человека, который, однако, выглядит совсем ненатурально. Такие полумеры меня не устраивали. Поэтому я принял правила игры: если я девочка, то влюбляться должен в мальчиков — с ними и заводил отношения. Если бы меня тогда спросили, хотел бы я стать мальчиком, я непременно ответил бы: да, но не дано, отстаньте.
Первой предпосылкой для перехода стало знакомство с ЛГБТ-комьюнити — его для меня открыло немецкое общество. До этого я, конечно, знал, что существуют геи и лесбиянки, но воспринимал иную сексуальность как нечто противоестественное. Такому восприятию способствовали русскоязычные каналы в Германии. В немецкой школе иногда использовали слова «гей», «лесбиянка» в оскорбительном смысле, но в целом отношение было более терпимым, чем в России. Долгое время меня привлекали женщины, однако поддаться своим желаниям я боялся — не хотел услышать в свой адрес страшное слово «лесбиянка». В 19 лет я все-таки решился на секс с девушкой. После той ночи я понял, что произошло что-то ошеломляюще правильное, но изменить свою жизнь сразу после этого опыта не удалось. Еще несколько лет я строил отношения с парнями. В 21 я пошел в гей-клуб и безнадежно влюбился в одну девушку. Пригласил ее на танец, положил руки ей на талию, как это сделал бы парень, а она положила руки мне на плечи, как это сделала бы девушка. Это стало поворотным моментом — я понял, что хочу большего.
В 30 лет я все-таки решился на переход. Я тогда регулярно ходил в «Квартиру» (Quarteera — русскоязычная ЛГБТ-организация в Германии. — Прим. ред.), и к нам в гости впервые пришла трансженщина. После ее ухода я, слыша, как сердце стучит практически в ушах, признался, как в детстве всем представлялся мальчиком Димой. Думал, что ребята из «Квартиры» скажут: «Ну, с кем не бывает. Было и прошло». Но они отреагировали иначе. Спросили, где Дима сейчас? Я сказал, что Дима никуда не делся, просто прячется где-то внутри, потому что выходить наружу ему нельзя. В ответ мне порекомендовали загуглить FTM — female-to-male. Через несколько часов поисков я сделал вывод, что переход — это не очередное переодевание. Человек действительно начинает выглядеть как мужчина. Передо мной открылась дверь в новую жизнь, о которой я уже перестал мечтать.
По специальности я инженер и неспроста пошел в естественные науки: все, что происходит, я непременно хочу объяснить. Так вот, я не раз задавал себе вопрос «Почему?»: почему я чувствую себя мужчиной, несмотря на то что родился в женском теле? Два года я ходил к психотерапевту, чтобы найти ответ. После пришел к выводу, что вопрос этот неуместен. Единственное, что важно понять, — что происходит: какова данность и что я по этому поводу чувствую? Причины могут быть совершенно разные. Например, что пол мозга и генетически заложенный пол разошлись при развитии эмбриона. Существуют десятки теорий, и ни одна из них не сделает меня счастливым. Данность в том, что я по-настоящему счастлив только в мужском гендере. И только это имеет значение. Трансгендеры — не ошибка природы, а разновидность человека.
После посещения психотерапевта я начал принимать гормоны, чуть позже сделал операцию на грудь. Незадолго до этого я рассказал о своем решении родителям: каминг-аут дался им тяжело. Они отреагировали так, будто кто-то горячо ими любимый умер, и прошли все фазы: отрицание — обвинение — агрессия — принятие, к которому они пришли через два года. Мама плакала и говорила, что у нее не повернется язык назвать меня Димой, но я ее успокоил: сказал, начнет тогда, когда сможет. В целом, когда люди меня с непривычки мисгендерят (обращаются в женском роде. — Прим. ред.), я не обижаюсь. Я понимаю, что требуется время, для того чтобы перестроиться. Мне повезло с родителями — они у меня очень любящие люди и всегда оставались рядом.
Когда я уже начал переход, заболела бабушка — нужно было лететь в Россию. Мама очень переживала, но я сел рядом с бабушкой и сказал: «Бабуля, помнишь, в 11 лет я был мальчиком Димой? Подыграй мне и сейчас, пожалуйста, — обращайся ко мне в мужском роде при медсестрах и докторе». Бабушка все вспомнила, согласилась и опять не стала ничего спрашивать. Зачем травмировать пожилого человека рассказами про гормоны? К каждому нужен свой подход.
Перед переходом я поговорил с коллегами, с которыми часто взаимодействую по работе. Реакции были благожелательные, но двух типов. Кто-то говорил: «Спасибо, что поделился. Удачи и обращайся, если будет нужна поддержка», другие реагировали чуть более нейтрально: «Спасибо за информацию, окей, постараюсь перестроиться».
Я хотел задокументировать свой переход, поэтому запустил ютьюб-канал — не только для себя, но и в помощь тем, кто задумывается о переходе. Начал вещать на английском — думал, это откроет доступ людям из разных стран. Да и по-русски, если честно, я выступать побаивался: думал, завалят жуткими комментариями. Но мои англоязычные видео не пользовались спросом, и я сделал первое короткое видео на русском — представился и спросил: «Ребята, я вам нужен?» Реакцию получил ошеломляющую: люди благодарили, просили продолжать. Посыпались десятки писем: длиннющих, похожих на крик души. О том, как тяжело и что есть чувство, что никто никогда их не примет.
Сейчас я думаю о том, продолжать ли операции: столкнулся с внутренним конфликтом по поводу репродуктивных органов. Есть чувство, что, если у меня их не будет, я стану неполноценным человеком — потеряю возможность иметь детей с собственным биологическим материалом. Сейчас я в состоянии выносить и родить ребенка, какое-то время это еще будет возможно. Мне, конечно, нужно будет прекратить принимать тестостерон и надеяться, что мои органы снова начнут работать. Некоторые трансгендерные мужчины так и делают. Но если я сделаю операцию на половые органы, то пути назад не будет. Решение я еще не принял — нахожусь на распутье.
Уже восемь месяцев я встречаюсь с девушкой, и она принимает меня таким, какой я есть. Готова поддержать, даже если я все же решусь на операции. Интересно, но именно сейчас, когда я стал выглядеть как мужчина, я принял свою женственность. Когда отпала необходимость доказывать социуму свою гендерную принадлежность, я стал не только счастливее, но и могу вести себя вне гендерных определений. Мой опыт дал мне возможность пожить в женской роли, а теперь в мужской. Благодаря этому я намного лучше понимаю и тех и других.
Если бы в нашем мире не было четкого разделения на «он» и «она», я не знаю, была бы у меня и у других транслюдей потребность в переходе. Если бы существовал такой мир, где я бы мог сказать: «Я мальчик, обращайтесь ко мне в мужском роде», и люди бы меня сразу приняли, тогда бы я, наверное, не стал принимать гормоны. В таком мире я, возможно, не испытывал бы дискомфорта от своего тела, потому что оно меня, если честно, всегда устраивало. Не устраивало только то, что на меня вешают ярлыки, не считаясь с моими внутренними ощущениями. Ненависть к своему телу, которая возникает у многих транслюдей до перехода, — результат жесткой гендерной стигматизации, основанной, по сути, только на телесных показателях».
Каспар Кадо
24 года. Переехал из Петербурга в Берлин полтора года назад
«Я вырос в спальном районе Петербурга — в патриархальной гетеронормативной среде. Мальчишки, которые меня окружали, рано или поздно перенимали атрибуты токсичной маскулинности: агрессию, гомофобию, конкуренцию, эмоциональную замкнутость. Себя я во всем этом не видел, но других примеров мужской социализации у меня на тот момент не было. Поэтому долгое время я не задумывался о своей мужской идентичности всерьез.
Когда мне было 11 лет, я пришел на дискотеку в летнем лагере, переодевшись мальчиком, пригласил подругу на танец и очень обрадовался, что она меня не узнала. С тех пор я часто играл мужских персонажей на карнавальных вечеринках с друзьями, регулярно рисовал на лице усы и чувствовал себя потрясающе. Тогда еще я не мог, к сожалению, себе признаться, что это нечто большее, чем маскарад. Я даже не знал, что такое гендер, потому что в России получить информацию о трансгендерности из адекватных источников, а не из скандальных ТВ-шоу, крайне сложно. Но интуитивно потребность самовыражения в мужском гендере я чувствовал.
В 18 лет я открыл феминизм. Это изменило мои взгляды на жизнь и побудило к критическому анализу как себя, так и окружающего мира. Одновременно нарастал дискомфорт от несоответствия моих внутренних ощущений с тем, как я выгляжу, и с тем, как меня воспринимают окружающие: мне было плохо в собственном теле. У себя в голове я был самим собой, а, когда подходил к зеркалу, видел кого-то совсем другого — сюрреалистический опыт. Очень много времени и энергии уходило на отыгрывание присвоенной мне социальной роли.
«У себя в голове я был самим собой, а, когда подходил к зеркалу, видел кого-то совсем другого — сюрреалистический опыт»
Когда я окончательно понял, что мне не подходит женская социализация и всерьез задумался о переходе, то задал себе вопрос: играет ли роль в моем решении тот факт, что мы живем в патриархальном обществе и женщинам в нем намного сложнее? Не принимаю ли я за трансгендерность внутреннюю мизогинию, то есть привитую с детства установку «женщина — это что-то плохое, слабое и несамостоятельное»? Но понял, что я никогда сознательно не разделял эти стереотипы и мне всю жизнь было проще строить доверительные отношения с девушками. Я восхищаюсь многими женщинами в истории искусства и науки — Ниной Симон и Софией Парнок, например. Но даже с ними я не могу себя соотнести.
На моем пути к переходу было несколько эпизодов, которые этот процесс замедлили. Первым препятствием, как ни странно, стал визит в одну из групп поддержки транслюдей. Там я встретил стереотипных патриархальных мужиков, от которых несколько раз слышал сексистские шутки. Стереотипы в целом большая проблема транс-сообщества: среди трансмужчин порой травят феминных мальчиков, которые не любят футбол, качалку и пиво. Если у тебя нет желания или возможности сделать все связанные с переходом операции, то ты якобы недостаточно трансгендер. Однако через какое-то время я познакомился с проектом «Т-Действие»: там работают приятные люди, которые предоставили мне необходимую информацию, и они следят за атмосферой — чтобы не было ни травли, ни гендерных стереотипов.
Прежде чем начать гормональную терапию, я прошел несколько медицинских обследований. Некоторые врачи отнеслись ко мне с пониманием: одна врач-эндокринолог выслушала мою историю и пожелала удачи. Несмотря на такое отношение, некоторые из них помочь не смогли — сказали, что они впервые видят трансгендерного человека и им не хватает квалификации. Выписанные мне гормоны получить оказалось трудно: однажды я пришел в аптеку с официальным рецептом, но фармацевт не сразу выдал тестостерон — сначала он с кем-то созванивался и что-то выяснял. Знаю случаи, когда разворачивают, потому что не полностью расшифровано имя врача, хотя бумага несколько раз подписана.
Отдельная тема для разговора — сложности с деньгами. Трансгендерам трудно устроиться на работу из-за социального неприятия. Кто-то вынужден в офисе одеваться в соответствии с паспортным гендером, а это колоссальный стресс. Как-то я пришел на интервью в один офис в Петербурге и увидел знакомого трансгендера; очень обрадовался, подумал, что компания лояльна к ЛГБТ. Но не тут то было — он отвел меня в сторону и попросил никому не рассказывать. На эту работу я так и не пошел, потому что после тяжелого каминг-аута с родителями у меня совсем не было желания прятаться. В итоге большую часть времени в Петербурге я сидел без работы.
Лет с 18 я не жил у родителей и не делился с ними своими поисками. Но трансгендерный каминг-аут рано или поздно придется совершить, если собираешься поддерживать отношения с человеком. Спустя несколько месяцев с начала приема гормонов у меня понизился голос, начали происходить изменения. В это же время умерла бабушка, и, когда я приехал на похороны, родители не могли не заметить произошедшего. Папа отвел меня в сторону и спросил: «Не надумала ли ты стать мужчиной?» Когда я подтвердил его догадки, он только попросил не рассказывать маме. Через какое-то время мама сама начала задавать вопросы — я ответил честно. Она бросилась в слезы, просила остановиться. Ей было сложно понять, что передо мной стоял выбор между переходом и самоубийством. В последнее время отношения стали лучше — они начинают меня потихоньку принимать. Отец написал трогательное письмо: он патриот и болезненно отнесся к моему переезду в Берлин. Но увидел передачу о том, как «некий Милонов» травит трансгендерную женщину (в сентябре депутат заксобрания выступал против участия Екатерины Мессорош в работе на выборах. — Прим. ред.), и написал, что начинает понимать, почему я не захотел оставаться. И еще добавил, что всегда на моей стороне и никому не позволит меня оскорблять.
Так получилось, что мой переход совпал с переездом в Германию — в Берлине у меня всегда было много друзей. В один из своих приездов я познакомился с будущей женой и тогда окончательно решился переехать. У нас с Софией очень похожая история: она переехала из Барселоны в Берлин, когда начала свой переход. По ее словам, в Испании, где она жила с 13 лет, много трансфобии. В целом в Берлине мне как трансгендерному человеку комфортнее, чем в Петербурге. Здесь, например, можно получить гормоны и осуществить необходимые операции по медицинской страховке. Правда, ждать этих операций, возможно, придется несколько лет. Еще в Германии социальных гарантий лишены трансгендерные люди без документов — а их немало. Я общался с бездомной трансгендерной женщиной из Болгарии, которая пошла работать на стройку под мужским именем, чтобы уйти из проституции.
Сейчас я хожу к психотерапевту, которая помогает мне бороться с депрессией и социальной тревожностью. Мои друзья, живущие в России, не имеют таких возможностей. Там специалистов, которые понимают трансгендерную проблематику и уважительно относятся к транслюдям, единицы. Чтобы пройти комиссию для постановки диагноза «транссексуализм», нужны немалые деньги. Некоторые люди, которые не получают доступа к помощи, пытаются осуществить переход самостоятельно. Это может стоить здоровья, иногда и жизни. Поэтому политика замалчивания и возведения преград не уменьшает количество трансгендеров, но может увеличить количество искалеченных жизней.
В рабочем пространстве Берлина быть открытым трансгендером тоже проще. Когда я в первый раз устраивался на работу, то сразу поставил в известность работодателей, как ко мне обращаться. Они отреагировали спокойно и взяли меня на испытательный срок. Это, впрочем, не заслуга компании или конкретных работников — просто в Германии существуют антидискриминационные законы. Коллеги, конечно, задавали вопросы. Кстати, еще один страх, связанный с переходом, — что ты и твое тело станут живым экспонатом. Важно понимать, что у трансчеловека не стоит спрашивать то, чего вы не стали бы спрашивать у любого другого малознакомого человека. Вы же не подойдете к вашему коллеге с вопросом про его гениталии.
С уличным харассментом я столкнулся в Берлине только один раз. В метро зашла группа русскоязычных парней, которая начала тыкать в меня пальцами и говорить: «О, смотри, пидорас». Возможно, это вопрос везения, но в остальном я чувствую себя в Берлине безопасно».
Анно Комаров
44 года. Получил статус беженца в Германии месяц назад, живет во Франкфурте-на-Майне
«Некоторые трансгендерные мужчины рассказывают, что в детстве играли в машинки вместо кукол. У меня ничего такого не было: лет с трех я начал задумываться, с кем бы я мог себя соотнести — с девочками или мальчиками, и пришел к выводу, что ни с теми ни с другими. Я никогда не понимал, что это такое — чувствовать себя мужчиной, женщиной… Можно, наверное, сказать, что я ощущал себя просто живым. При этом я был похож скорее на мальчика, поэтому сталкивался с буллингом в пионерских лагерях. В отряде обязательно находилась пара агрессивных девочек, которым мой внешний вид не давал покоя.
Я никогда не считал, что гендер и сексуальная ориентация — врожденные характеристики. Я верю, что мы формируемся в процессе жизни. В подростковом возрасте я понимал, что сексуальные предпочтения лучше не озвучивать, но ощущал себя здоровым. Родители растили меня уверенным в себе человеком. В 30 лет у меня появилась постоянная девушка, но в глазах родственников моей девушки я приходился ей никем: наши отношения не представляли для них никакой ценности, потому что не были нормативными. Этот опыт подтолкнул меня к участию в Московском прайде, который инициировал Николай Алексеев. После этого меня начали выдавливать на работе — я был ведущим сотрудником в одном из крупнейших книготорговых предприятий, работал с ВИП-партнерами. Когда началась реорганизация, первыми под сокращение попали именно квирные люди. Потом те же руководители на новых предприятиях звали меня обратно, но я не вернулся — продолжил заниматься активизмом.
Через четыре года пребывания в оргкомитете Московского прайда я обратил внимание на четвертую букву аббревиатуры ЛГБТ и задался вопросом: ну хорошо, права геев мы охватили, права лесбиянок тоже, а как же трансгендерные люди? Чтобы понять их проблемы, надо жить как они — а к тому моменту мне стало совсем неинтересно быть лесбиянкой. Я решил позиционировать себя как агендер и стал искать общества трансгендерных мужчин. Зарегистрировался на российском форуме для трансгендерных мужчин и пошел на пикник, организованный его участниками. Встреча мне понравилась, и я подумал, что мне интересна идея физического перехода.
Решение стать трансгендерным человеком я принял по политическим соображениям. С самого начала я понимал, что с точки зрения раскачивания патриархальной матрицы это еще эффективнее, чем быть неконформной женщиной. Трансгендерным людям больше, чем другим представителям ЛГБТКИ-сообщества (лесбиянки, геи, бисексуалы, трансгендерные, квир и интерсексуальные люди. — Прим. ред.), социум пытается доказать, что нужно следовать нормам. В этом смысле у трансгендерности огромный потенциал поставить патриархально-иерархические нормы под сомнение и прекратить существование гендера как дискриминационного фактора, сделав его опциональным.
«Чтобы понять их проблемы, надо жить как они — а к тому моменту мне стало совсем неинтересно быть лесбиянкой»
Мою агендерность окружающие игнорировали: продолжали поздравлять с 8 Марта, открывать дверь, уступать место. Я уже давно носил унисекс-одежду и стал покупать утягивающие майки для трансгендерных мужчин, но и это не помогало. Тогда я начал говорить о себе в мужском роде, а через какое-то время поменял имя на мужское голландское — Анно. Я определял себя как гендерквира (гендерная идентичность, отличная от мужской и женской. — Прим. ред.), а в дальнейшем — как трансгендерного мужчину. Операций я, тем не менее, не делал, потому что у меня было острое ощущение телесной неприкосновенности: я никогда не делал ни пирсинг, ни татуировки. Но, когда мне исполнилось 40 лет, за пару дней до одного из первых трансактивистских мероприятий, которое я организовывал вместе с активистками Яной Ситниковой и Серое Фиолетовое, меня сбила машина. Пришлось делать серьезную операцию под наркозом, и после этого я легко решился на мастэктомию — удаление молочных желез. Через полтора года начал принимать тестостерон.
У меня по-прежнему нет гендерной идентичности, только репрезентация — оболочка для социума, как фантик от конфеты. Более сорока лет я прожил в условно женском теле и теперь наблюдаю, как смотрят на меня люди после перехода. Первое, что бросается в глаза, — разница в ценности моего мнения в глазах других. Раньше, когда я высказывался, обязательно находился мужчина, который считал своим долгом опровергнуть или изменить мои представления. Расслабленно беседовать было невозможно, потому что в какой-то момент начинался спор. После перехода подобные ситуации не возникают — беседы стали непринужденнее. Появились, правда, другие общественные ожидания: теперь социум считает, что я должен, например, быть сильным и уметь драться. Но, когда я делал переход, я знал, что гендерным нормативам соответствовать не буду, потому что у меня нет такого желания.
Мне становилось все тяжелее находиться в России в первую очередь из-за политического климата. После 2013 года градус агрессии к ЛГБТКИ-комьюнити стал расти. Однажды мы с другом курили на лестничной клетке, и мой сосед, не узнав меня со спины, столкнул нас головами. Я получил сотрясение мозга, подал заявление в полицию, но делу не дали хода. После закона о запрете пропаганды нетрадиционных отношений у людей появилось ощущение вседозволенности: будто с ненормативными людьми можно делать все что угодно.
Однажды мы поехали на пляж с компанией — там были трансгендерные женщины в процессе перехода, трансгендерные мужчины, цис-геи (цисгендерность — гендерная идентичность, которая совпадает с полом, приписанным при рождении. — Прим. ред.). На обратном пути в маршрутке одного из наших друзей начали избивать несколько мужчин из-за того, что он якобы толкался. Друг наш худой и добродушный, вряд ли он мог сильно навредить. Более того, он попытался извиниться, но это не помогло. В какой-то момент мне пришлось вмешаться, потому что ситуация приняла критический оборот, — тогда агрессия переключилась на меня. Меня не раз избивали в ходе акций, продолжили после принятия закона о гей-пропаганде, и каждый раз после побоев я восстанавливался. Но с возрастом это давалось все сложнее. Именно поэтому я решил просить политическое убежище в другой стране.
Во Франкфурт мы переехали вместе с моим бывшим партнером — он тоже трансгендерный мужчина и его дочкой. Она, кстати, нашими переходами очень интересовалась; мы ей все рассказывали. В свои семь лет она знает, кто такие трансгендерные люди и что такое гомосексуальность. Первые месяцы после перехода она обращалась к моему партнеру то как к маме, то как к папе. Но потом мой партнер попросил называть его папой в публичных местах: только представьте себе реакцию родителей на детской площадке Красногорска, когда ребенок кричит «Мама!» бородатому мужчине. Теперь она называет его папой и говорит, что у нее есть цис-папа, транс-папа и транс-отчим.
«Дочка говорит, что у нее есть цис-папа, транс-папа и транс-отчим»
Мы не могли оформить визу для ребенка, поэтому единственной возможностью покинуть Россию был запрос убежища в нешенгенской транзитной зоне, которая, согласно билету, была страной пересадки. Самый дешевый перелет, соответствовавший всем требованиям, был через Германию в Турцию, поэтому мы забронировали билет — Минск — Франкфурт — Стамбул и сошли во Франкфурте без дальнейшей пересадки.
Процедура запроса политического убежища в аэропорту очень неприятная. Мы сошли с самолета в транзитную зону и обратились к полицейским на паспортном контроле с заявлением о том, что просим политическое убежище. Они достали наш багаж и начали допрос. Мы по отдельности прошли личный досмотр, указав письменно предпочитаемый нами гендер полицейских, которые будут его проводить, — выбрали мужчин. Личный досмотр проводился корректно, но при досмотре вещей с нами обращались грубо. При попытках объяснить, что находится в нашем багаже, полицейские командовали: «Сидеть! Молчать!» При этом женщина из полиции нас мисгендерила, называла меня «леди в красном», а партнера — «леди в черном» и интересовалась у досматривавших нас полицейских, есть ли у нас «положенные» мужчинам органы.
Потом у нас отобрали гормоны. Дело в том, что в Германии относительно недавно ввели антидопинговый закон. Активисты транс-движения сразу сказали, что он ударит по трансгендерным мужчинам, но государство к ним не прислушалось. В итоге трансгендеры, пересекающие границу, находятся в зоне риска. Вернули нам их только через месяц — к тому моменту я чувствовал себя уже довольно плохо.
Из аэропорта нас отвели в лагерь для беженцев, где мы провели два с половиной месяца. Мисгендеринг здесь весьма распространен: мы мало общались с другими беженцами, но официальные лица даже после подробного рассказа о направлении перехода, а также в каком гендере я предпочитаю обращение к себе, зачастую обращаются к нам Frau и sie (по-немецки — «она». — Прим. ред.). Исключение составляют социальные работники и работницы в лагерях, которые нас поддерживают и относятся с пониманием.
Через пять месяцев со дня переезда в Германию нам подтвердили статус беженцев — это по местным меркам рекордный срок. Нам выдали удобный номер в гостинице в центре города с отдельными душевой и маленькой кухней. Поскольку мы разошлись с партнером, я жду, когда мне предоставят отдельное жилье. Позже я могу снять квартиру, которую будут оплачивать социальные службы, пока я не начну зарабатывать сам.
Переехав из Москвы, я потерял очень многое: прекрасных активистов, друзей-художников, российские пейзажи, которые я очень люблю. Я считаю, что Москва — совершенно европейский город с передовой активистской средой и крутыми проектами. Но, эмигрировав, я решил важную задачу — я больше не чувствую постоянной угрозы физического насилия. В российском публичном пространстве я постоянно контролировал ситуацию — здесь такой необходимости нет.
А в остальном, если честно, разницы между Россией и Германией с точки зрения отношения к трансгендерным людям нет. Я благодарен Германии за то, что меня здесь приняли, но развивать тут еще нужно очень многое. Я присутствовал на одной официальной конференции о правах ЛГБТ-беженцев в городской ратуше, где сам формат не предполагал возможности высказаться беженцам. Здесь, как и везде, транс-вопросы по сравнению с лесбийско-геевской проблематикой воспринимаются как слишком частные. Да и в целом, если бы вопрос гендера не стоял в Германии так остро, мне бы сразу выдали документы с корректным именем и гендерным маркером. Сейчас я добиваюсь выдачи мне актуальных документов, потому что прежние отстали от меня сегодняшнего и уже не соответствуют действительности».
