Сидела я в школе, ливень по окнам бил неистово, и думала я о своей незадавшейся жизни. Пока свободная минутка выпала: а то ж начальство всё время заставляет что-нибудь делать за него! Живёшь как в рабстве – оглядеться некогда. Часов (уроков) мало дали, копейки позорные считаешь, выкручиваешься и так, и сяк, и при этой нищете ещё и пытаешься приличия соблюсти, достоинством себя наполнить. Всё-таки учитель словесности, нравственные ценности несу подрастающему поколению. Хотя в душе – полное несогласие с воровскими шайками, которые нами правят на всех этажах государства. Вот как детям объяснить несправедливости мироустройства? Они ж не дураки, видят развал в стране! С чем их в жизнь выпускать?!
Дождь хлестал по мутному стеклу прямо с остервенеем. Порядочный хозяин в такую погоду собаку на улицу не выпустит. А я на себя навесила работу с трудными детьми, чтобы чуть подзаработать. И надо бы сейчас, пока «окно» между уроками, тащится в асоциальную семью, составлять акт о материальном положении. А у меня и зонта порядочного нету. При первой же буре спицы ветром вывернуло – китайцы всё одноразовое шлют; они люди расчетливые, вычислили, что скоро нам каюк.
И во время этих невесёлых раздумий является предо мной мужик. Среднего роста, с измождённым лицом, весь мокрый, с головы до пят. Типичный пролетарий – изработанный, жилистый, заморёный. Одежда на нём самая дешевая: джинсы с пузырями на коленах, куртёшка тесная, не по размеру. Вокруг ботинок «прощай, молодость» лужица натекла. Весь он жалкий и морщенный, как старый целлофановый пакет.
Мнёт в руках кепчонку заношенную. И – неожиданно на чистом литературном языке, очень складно, в развёрнутых предложениях излагает свою нужду.
Жил он в тяжелом городе Перми, и там семь лет назад умерла у него жена от онкологии. И остались у него двое детей: дочка Саша, совершеннолетняя, и дочка Даша, школьница. Старшая в Перми на бюджете училась, а младшую он привёз в наш жлобский городишко Кипряны, где проживала его теща. Работы тут никакой, мужик мотался в Москву, сторожил офисы, на стройке бетон мешал, автозапчастями торговал у хозяина. Сейчас он обосновался в деревне Кокошкино, у него другая семья и тоже есть дети – дочь женщины, с которой он сошелся, и общий сын-младенец.
И пока мужик тянулся из последних сил, чтобы из Москвы обеспечить родню в трёх далековатых точках – тяжелом городе Перми, жлобских Кипрянах и депрессивной деревне Кокошкино, дочь Даша пустилась во все тяжкие. Школу нашу рабоче-крестьянскую она ещё кое-как закончила. Поступила в область на экономиста платно, но учёбу вскоре бросила, поскольку родила ребёнка незнамо от кого.
Сейчас дитю три года, Даша – без средств и пребывает в отчаянном положении. Пьёт, ведёт разгульную жизнь. А просьба у Фёдора Кирилловича (имя мужика) такая: чтобы я помогла ему внучку Машеньку сдать в приют. Потому как взять дитё к себе у него нет материальной возможности – он по заработкам бегает, а жена его в деревне, и общее их положение стеснённое. Работает он нелегально, без оформления, и по закону – неимущий. Никто такому нищеброду ребенка не отдаст, нечего и затеваться.
Выслушала я эту печальную повесть с глубоким вниманием и говорю ему:
– Вы на машине?
– Нет.
Ну, думаю, дело плохо. У нас даже в самых нищих семействах теперь хоть завалящая машинёнка, а есть – общественный транспорт ходит отвратительно, по выходным – вообще тишина. А в деревне без машины – труба, это как до революции – крестьянин без лошади.
Фёдор Кириллович говорит мне:
– Даша недалеко живёт, можно и пешком.
И надо же – дождь кончился! Солнце в окно ударило, осветило закуток в учительской, где я за фикусом сидела.
– Ладно, – говорю, – идёмте.
И я за ним, как старая коза, поскакала на каблуках – цок-цок – на улицу Мира. Фёдор Кириллович поясняет, что после смерти тещи домишко её они продали, Даше купили малосемейку, а остальные деньги давно прожили.
Идём мы с ним, перебрасываемся словами, я подробности выспрашиваю, чтобы не молчать – хотя и так всё ясно, как Божий день. А сама смотрю на улицу как в первый раз. Кованые заборы, ворота роскошные, иномарки дорогие – городишко наш торгашеский. Умеют люди вертеться при любом строе. А рядом с особняками, между богатыми домами, как гнилые зубы – халупки облупленные, штакетник проваленный, безнадёга полная. Во как народ рассортировали!
Приходим мы к двухэтажному многоквартирному дому советской постройки. Оконца облупленные, в подъезде темно, кошками пахнет. Везде приметы стойкой бедности – порожки выщербленные, лестница тёмная, дерматин потрескавшийся.
Бьём в двери (звонок не работает, электричество давно отключили – за долги). Открывает нам размалёванная девица в штанишках укороченных, в футболке рекламной «Сеть магазинов Ешь сегодня», на голове – красная бандана. По школе я её не помню – в моих она классах не училась, в чужих ничем не прославилась. Внешности обычной, незапоминающейся, сложения тоже – худенькая, росточка среднего.
Дитё на продавленном диване сидит, сосёт сушку. В рекламной футболке «Подари жизнь». Больше на Машеньке ничего нету, даже носков. Но дитё, что я отметила, не запуганное, живое и бодрое.
Огляделась я… Видала, конечно, и раньше я нищету – чай, не с Марсе приехала. Но в таком пристанище ещё не бывала. Квартирёнка на первом этаже, 29 метров общая площадь. Стены и потолок в жутких подтёках – соседи сверху залили. Из мебели – диван, столик на кухне, два стула. И шкаф. Всё!
Сели мы с несчастным мужиком на стулья шаткие, Дашенька с Машенькой на диване рядком, и начала я в безбашенной матери-одиночке разум пробуждать.
– Вы хотите сдать ребенка в приют. А вы понимаете, что можете его навсегда потерять?! Вас лишат родительских прав, Машеньку заберут опекуны – девочка славная, симпатичная, вы её родили, когда были молоды и здоровы. Возьмут её богатые бездетные люди, принарядят, песни и потешки с ней разучат. А потом взятку дадут кому надо и удочерят. И вы Машеньке – никто…
Глупая мамаша набычилась и молчит. Голову опустила, задумалась.
Я нажимаю:
– А если жизнь сложится так, что вы больше никого не родите?! Как можно от здорового ребёночка добровольно отказываться?!.. Опомнитесь, Даша!
Тут её как прорвало:
– А мне её кормить нечем! Отец привез продуктов из деревни, неделю проживём. А потом? Пусть государство забирает и кормит! Я не могу на голодную дочь смотреть. Совесть не позволяет! У меня сердце разрывается-а-а…
И начала плакать.
– Но вы же на гульбу деньги находите?
– Я свои не трачу! У меня их нет! Знакомые угощают.
– Пишите, – говорю, – заявление на передачу дочери в приют. Неделю будут оформлять. А я обязана с этого момента контролировать ваш быт.
На том и распрощались.
Вернулась я в школу под сильным впечатлением. Кинули мы с завучем по воспитательной работе клич – по сбору вещей для приюта. На следующий день дети натащили нам тряпья, обуви, игрушек.
Я рассортировала добро на мальчиковое и девичье, на чистое и не очень, на ношенное и почти новое. Набила две китайских клетчатых сумки вещами для Даши и Маши, и двинулась на улицу Мира.
Прихожу. Стучу в дверь. Не открывают. Стала тогда громко вещать: я, мол, с инспекцией, сейчас буду вызывать полицию.
Даше приоткрыла дверь. Размалёванная ещё больше, глаза под синими тенями бегают туда-сюда. Начинает мне что-то лепетать про неприкосновенность жилища.
Я отодвигаю её в сторону, прохожу в квартирёнку. И вижу такую картину: дитё, обряженное в линялое платьице, на диване играется с пустыми банками из-под «Кока-колы», а за столом сидят два огромных бугая под два метром ростом и пьют. Закуска скромная: хлеб чёрный, луковица, селедка магазинная в лотке, колбаса варёная.
Села я на диван к Машеньке. Говорю бугаям: мол, я – такая-то, пришла с инспекцией к семье, попавшей в трудную социальную ситуацию. А вы кто?
Одному на вид лет сорок, другому около тридцати. Оба в Москве работают вахтами в охране, приехали домой со смены. Зашли к Даше в гости.
– Понятно, – говорю. – Ну, я подожду, когда вы нагоститесь.
Бугаи гмыкнули. Но спорить не стали, ударно допили бутылку и ушли, урча. Как псы, у которых из-под носа сахарную кость выдернули.
Даша бросилась объясняться:
– Они мне денег пообещали на продукты дать…
Меня такое зло взяло! Еле сдержалась, чтобы не заорать.
– Вы хоть понимаете, что превращаетесь в обыкновенную шалашовку?! Куда катимся?..
– А что я могу?! Я через день, с восьми утра до двенадцати ночи, работала в кафе «Нарцисс» уборщицей и официанткой, мне заплатили четыре тысячи за месяц. Машеньку из детсада забирала троюродная тётка. А потом ей огород сажать, она сказала – я не могу. И я бросила работу, чтобы детсад не потерять. Теперь у частника полы мою утром и вечером в магазине «Рассвет» – зарплата две тысячи. С отца много не возьмёшь – у него своя семья!.. Как мне надоела эта нищета, хоть в петлю лезь!.. – и началась истерика. Даша матом гнёт, рыдает, по комнатёнке мечется.
Кое-как я её утихомирила, устаканила, а у самой в душе такая смута, что если б у меня в руках была в тот момент сила, я бы точно отчаянный поступок совершила: теракт или революцию. Чувствую, что участвую в какой-то гадости, и ничего поделать не могу!.. Дитё это, Машенька, глазёнками небесными таращится, окно немытое с грязным тюлем, пустая бутылка «Путинки» под столом, и я с гуманитарной помощью в сумках для «челноков» и с «нравственными ценностями» от патриарха Кирилла!.. Ужас.
Ладно, говорю, в четверг поедем в приют, готовьтесь. И ушла.
Дома напилась валерьянки – шесть таблеток – только после этого «заморозилась», утишилась. Господи, думаю, зачем ты нас мучаешь?!.. Какой в этом смысл и для кого?!
В четверг, скрепя сердце, прихожу я на улицу Мира. Вижу, что тряпки наши в дело пошли: Машенька обряжена в сарафан длинный, через плечо у неё сумка дамская висит «от кутюр», на голове тюрбан из шарфа накрученный. Даша в джинсиках, в кофточке – тихая и грустная.
Звоню в соцслужбу: мол, так и так, готовы ехать в приют, присылайте за нами кабриолет.
Прибыл за нами водитель Василь Потапыч на «буханке». Погрузили мы скарб и отправились в невесёлый путь. Дорогой я втолковывала Машеньке: мол, поживешь в детском садике немножко, а мама тебя потом заберёт.
Приехали мы в богоугодное заведение, расположенное на отшибе Кипрян. С пригорка открывался печальный вид на остовы молочно-товарной фермы ушедшего в небытие колхоза «Большевик» и заросший густым борщевиком лужок.
Наступает волнительный момент. Встречают нас чин чином аж пять человек из богоделенки: мордатая баба, начальник приюта, медсестра в маске на пол-лица, психолог с башней-начёсом на голове, логопед с куклой-неваляшкой в руках, завхоз-мужик в синем халате (муж мордатой бабы). Листают «дело» на Машеньку. И вдруг строго говорят: «Ой, а мы вас взять не можем! Мамочка не все бумажки собрала!»
Немая сцена. Но длилась недолго – Даша впала в истерику, стала кричать:
– Мне её кормить нечем!..
А сытые морды запели:
– Мы не имеем права вас принять, по закону действуем.
Если бы у меня в тот миг был автомат Калашникова, я бы его приставила к пузу и как в фильмах про фашистов – «Та-та-та-та» – дала бы очередь и расстреляла бы этих пресыщенных курв, сидящих на бюджете и ворующих у приютских детей продукты!.. (У меня знакомая поваром работает, она в курсе махинаций.) Эх-х!.. Перед кем вздумали власть показывать – перед сиротами беззащитными!.. Вы бы попробовали главе Кипрян что-нибудь вякнуть, который весь городишко в собственность оформил!..
Но не стала я ругаться и буйствовать, а мысленно сосчитала до десяти, как советуют психотерапевты успешным людям, и с ледяным спокойствием говорю им:
– У вас есть изолятор. Положите туда ребёнка, дообследуйте и будут бумажки в ажуре. А если вы отказываетесь, то прошу предоставить мне документ. Если чего с девочкой случится – голодный обморок, например, или судороги – это под вашу личную ответственность, я свою миссию выполнила.
Ну, они труханули «личной ответственности» и Машеньку, скрипя зубами, оформили.
Едем мы назад с Потапычем, человеком труда, который нас, естественно, морально поддержал в этой сваре, и настроение в нашем небольшом коллективе подавленное, как после похорон. А Даша утешает нас, делится планами:
– Мне отец нашел работу в Москве. Он вообще-то инженер-энергетик, и когда мамка у нас была, мы хорошо жили. Я уеду в Москву на три месяца, деньжат подкоплю, а потом вернусь за Машенькой. А мечта такая: продать здесь всё и вернуться в Пермь. Люди в Кипрянах злые, заняты только собой и пузом. Никто ни разу мне не помог, не спросил: может, надо что? Как я живу? А в Перми – сестра Сашенька. Она замужем, а детей у неё нет. Сашенька давно меня зовёт. Я там комнатку в общежитии куплю и будет у меня всё хорошо. А тут, на эти зарплаты, жить невозможно, вы же видите.
…Вернулась я после скорбного путешествия в школу – отчёт по приюту писать. Сижу черней тучи, долблю с остервенением по клавишам компьютерным.
Тут ко мне подходит директриса со списком в руках:
– Мы комиссию избирательную формируем, вас включать?
– Не надо.
– А почему? Один день работы, три тысячи получите.
– Не могу, здоровье не позволяет.
– А что случилось? – у директрисы аж глаза округлились. Она у нас недавно, тоже из блатных, но до конца пока не забронзовела, способна на человеческое участие.
– В прошлые выборы, – говорю, – я уже сидела в комиссии. И у меня потом правая рука, которой фальшивые протоколы подписывала, чирьями пошла до плеча. Три месяца лечила, тьму денег извела. Обдумала я это дело со всех сторон и поняла: болезнь – знак свыше, Божье предупреждение. Больше в таких выборах не участвую.
Директриса онемела. Блым-блым глазками, не знает, что сказать.
– Извините, – говорит. И попятилась от меня, будто от чумной.
– Да, – говорю. – Пожалуйста.
2017
