Репейка
Местный
Приехал Абдулла с далёкого Востока, чтоб сласти всех мастей и фрукты продавать.
Ему живой зурной звучали водостоки, и белым янтарём поблескивал нават.
И пахла пахлава гречишным тёмным мёдом, рахат-лукум на свет просвечивал айвой.
И, не смотря на дождь и скверную погоду, хотелось пить щербет с фисташковой халвой.
Ну, Абдулла и пил, поправив тюбетейку, тандырные лепёшки с кунжутом разложив.
Вокруг кипел базар в каком-то диком темпе, и только Абдуллу не торопила жизнь.
Он был неспешен так, как будто он бессмертен. Он медленно ходил, смотрел и говорил.
И медленно давал инжир весёлым детям, и даже крепкий чай он медленно варил.
По выходным всегда готовил плов бухарский, и звал к себе гостей - мол, милости прошу!
Заглядывал сосед, с ним разноглазый хаски, калиновый пирог и суетливый шум.
Пёс лаял Абдулле, повизгивал по-щеньи. Со смехом Абдулла большого пса ласкал.
Заглядывала к ним с коробкою печенья и тётка Сарынай с соседнего ларька,
И Светочка с мальком - по тамбуру товарка. Малек был как пенёк - полгода пацану.
Он лепетал и полз по дому вперевалку, а раз у Абдуллы в объятиях уснул. Вот только даже те,
Кто близко с ним дружили, не знали - Абдулла был древним сильным джинном,
Что волю получил от человека в латах. Тот умирал, шепча над заржавевшей лампой, желая одного -
К Аллаху поспешить. Джинн хоронил его в тени больших смоковниц, и чуял за плечом дыхание души
И жаркий шепот солнца. Потом прошли века, династии менялись, и мялись облака, и одеяния мялись.
Жил Абдулла один танцующим дервишем. Шатром ему был мир, порукою - Всевышний.
Едою - пресный хлеб, и дождь - щербета слаще. Назад он не глядел, о будущем не думал.
Он жил теперь одним лишь только настоящим в одеждах цвета умбры.
В Россию же махнул, желая смены места. Манил пушистый снег и гжель и хохлома,
И сбитень с дорогим калужским сладким тестом, что придают покой и ясности ума.
Хотелось жить вдали от склок, беды и муки, закутавшись в густой и благовонный дым.
Хотелось тишины, чтоб изнывать от скуки в кругу чурчхеллы и душистых жёлтых дынь.
И - магию долой, и горькое бессмертье. Жениться что ль ему на старости веков?
Росли бы на руках пузательникие дети, и он бы всю любовь вложил в сердца мальков.
Когда растут в любви огромной ребятишки, не надо им ни войн, ни зависти, ни лжи.
Вздыхает Абдулла, соседского мальчишку прижав к своей груди, заутав в свет души.
"Расти большой-большой, и маму, Коля, слушай! И каши больше ешь, и спи и не болей!" -
Воркует Абдулла в лопух смешного ушка, запеленав дите в пушистый синий плед.
Беда пришла когда, как водится, не ждали. Светлану насмерть сбил огромный белый джип,
И Колю в детский дом поспешно оформляли. Где мальчику теперь и предстояло жить.
У Абдуллы давно не стало силы джинна. Свободу обретя - лишился волшебства.
Но вот когда ему про Колю доложили, нашлись у Абдуллы заветные слова,
Чтоб стать опекуном глазастому мальчонке, которому вчера исполнилось пять лет.
Пацан смотрел на всех побитой собачонкой, в глазах почти погас тот беззаботный свет,
Что в малышах горит для тёмных хмурых взрослых. Три месяца его никто не обнимал, ругали,
Что простыл, высмеивали слезы, дразнили что худой и ростом слишком мал.
Когда же Абдулла забрал его, больного, пройдя бумажный ад по тысяче кругов,
Пацан совсем потух, не говорил ни слова, глядел на всех людей как на своих врагов.
Бронхит пошёл на спад от редьки чёрной с медом. Ночами Коля выл, мечась на простынях.
И древний старый джинн на стуле у комода сидел с ним на руках, и страхи отгонял.
Он пел ему про мир, в котором всё возможно. В котором нет числа добру и чудесам,
И финиковых пальм не счесть на бездорожьях далёких жарких стран, где зира и сезам лежат на пёстрых рынках.
Где мирра и сандал, летучие ковры. И в каждом озерце магические рыбки, и можно оседлать волшебных этих рыб.
И Колька отходил - оттаивал от горя.
"Ну вот и Иншалла! - джинн говорил ему, - Раз ты уже здоров, то мы с судьбой поспорим!"
Любовь, в конце концов, преодолела тьму.
Однажды Абдулла укладывал Никольку. И тот его спросил: "О чем мечтаешь, дядь?"
И джинн, смахнув слезу, и одеяло скомкав, ответил, что у моря хотел бы побывать.
Устал он от снегов с их стужей бесконечной. Соскучился по солнцу, по вОлнам и песку.
"Мы съездим как-нибудь, мой маленький кузнечик!" - сказал он пацану, давя в себе тоску.
А утро началось с бескрайней водной сини, и дул солёный бриз, и реял альбатрос.
И Николай сиял такой огромной силой, что Абдулле от слез защекотало нос.
В песке блестел бочок латунной джинньей лампы, которую скорее поднял Абдулла.
Был берег бледно-желт, как тёртый топинамбур, и магия вокруг жужжала, как пчела.
И Колька хохотал, и отзывалось небо, маня туда, где чудо случается всю жизнь.
И время завилось, как сладкое джалеби, послушное всему, что скажет новый джинн.
Автор: Елена Холодова.
Ему живой зурной звучали водостоки, и белым янтарём поблескивал нават.
И пахла пахлава гречишным тёмным мёдом, рахат-лукум на свет просвечивал айвой.
И, не смотря на дождь и скверную погоду, хотелось пить щербет с фисташковой халвой.
Ну, Абдулла и пил, поправив тюбетейку, тандырные лепёшки с кунжутом разложив.
Вокруг кипел базар в каком-то диком темпе, и только Абдуллу не торопила жизнь.
Он был неспешен так, как будто он бессмертен. Он медленно ходил, смотрел и говорил.
И медленно давал инжир весёлым детям, и даже крепкий чай он медленно варил.
По выходным всегда готовил плов бухарский, и звал к себе гостей - мол, милости прошу!
Заглядывал сосед, с ним разноглазый хаски, калиновый пирог и суетливый шум.
Пёс лаял Абдулле, повизгивал по-щеньи. Со смехом Абдулла большого пса ласкал.
Заглядывала к ним с коробкою печенья и тётка Сарынай с соседнего ларька,
И Светочка с мальком - по тамбуру товарка. Малек был как пенёк - полгода пацану.
Он лепетал и полз по дому вперевалку, а раз у Абдуллы в объятиях уснул. Вот только даже те,
Кто близко с ним дружили, не знали - Абдулла был древним сильным джинном,
Что волю получил от человека в латах. Тот умирал, шепча над заржавевшей лампой, желая одного -
К Аллаху поспешить. Джинн хоронил его в тени больших смоковниц, и чуял за плечом дыхание души
И жаркий шепот солнца. Потом прошли века, династии менялись, и мялись облака, и одеяния мялись.
Жил Абдулла один танцующим дервишем. Шатром ему был мир, порукою - Всевышний.
Едою - пресный хлеб, и дождь - щербета слаще. Назад он не глядел, о будущем не думал.
Он жил теперь одним лишь только настоящим в одеждах цвета умбры.
В Россию же махнул, желая смены места. Манил пушистый снег и гжель и хохлома,
И сбитень с дорогим калужским сладким тестом, что придают покой и ясности ума.
Хотелось жить вдали от склок, беды и муки, закутавшись в густой и благовонный дым.
Хотелось тишины, чтоб изнывать от скуки в кругу чурчхеллы и душистых жёлтых дынь.
И - магию долой, и горькое бессмертье. Жениться что ль ему на старости веков?
Росли бы на руках пузательникие дети, и он бы всю любовь вложил в сердца мальков.
Когда растут в любви огромной ребятишки, не надо им ни войн, ни зависти, ни лжи.
Вздыхает Абдулла, соседского мальчишку прижав к своей груди, заутав в свет души.
"Расти большой-большой, и маму, Коля, слушай! И каши больше ешь, и спи и не болей!" -
Воркует Абдулла в лопух смешного ушка, запеленав дите в пушистый синий плед.
Беда пришла когда, как водится, не ждали. Светлану насмерть сбил огромный белый джип,
И Колю в детский дом поспешно оформляли. Где мальчику теперь и предстояло жить.
У Абдуллы давно не стало силы джинна. Свободу обретя - лишился волшебства.
Но вот когда ему про Колю доложили, нашлись у Абдуллы заветные слова,
Чтоб стать опекуном глазастому мальчонке, которому вчера исполнилось пять лет.
Пацан смотрел на всех побитой собачонкой, в глазах почти погас тот беззаботный свет,
Что в малышах горит для тёмных хмурых взрослых. Три месяца его никто не обнимал, ругали,
Что простыл, высмеивали слезы, дразнили что худой и ростом слишком мал.
Когда же Абдулла забрал его, больного, пройдя бумажный ад по тысяче кругов,
Пацан совсем потух, не говорил ни слова, глядел на всех людей как на своих врагов.
Бронхит пошёл на спад от редьки чёрной с медом. Ночами Коля выл, мечась на простынях.
И древний старый джинн на стуле у комода сидел с ним на руках, и страхи отгонял.
Он пел ему про мир, в котором всё возможно. В котором нет числа добру и чудесам,
И финиковых пальм не счесть на бездорожьях далёких жарких стран, где зира и сезам лежат на пёстрых рынках.
Где мирра и сандал, летучие ковры. И в каждом озерце магические рыбки, и можно оседлать волшебных этих рыб.
И Колька отходил - оттаивал от горя.
"Ну вот и Иншалла! - джинн говорил ему, - Раз ты уже здоров, то мы с судьбой поспорим!"
Любовь, в конце концов, преодолела тьму.
Однажды Абдулла укладывал Никольку. И тот его спросил: "О чем мечтаешь, дядь?"
И джинн, смахнув слезу, и одеяло скомкав, ответил, что у моря хотел бы побывать.
Устал он от снегов с их стужей бесконечной. Соскучился по солнцу, по вОлнам и песку.
"Мы съездим как-нибудь, мой маленький кузнечик!" - сказал он пацану, давя в себе тоску.
А утро началось с бескрайней водной сини, и дул солёный бриз, и реял альбатрос.
И Николай сиял такой огромной силой, что Абдулле от слез защекотало нос.
В песке блестел бочок латунной джинньей лампы, которую скорее поднял Абдулла.
Был берег бледно-желт, как тёртый топинамбур, и магия вокруг жужжала, как пчела.
И Колька хохотал, и отзывалось небо, маня туда, где чудо случается всю жизнь.
И время завилось, как сладкое джалеби, послушное всему, что скажет новый джинн.
Автор: Елена Холодова.
