На YouTube я видел несколько записей, сделанных на мастер-классах Лучано Паваротти. Особых откровений там нет, но впечатляет контраст. Некий молодой тенор поёт арию Герцога, и вроде неплохо поёт; но вот маэстро вполголоса, начерно показывает ему, как лучше интонировать какую-то полуфразу, — и будто солнце из-за облаков выглядывает. Фон из новичков, конечно, не обязателен, он лишь подчёркивает очевидное: голос у Паваротти был феноменальный. Как выразился один рецензент, тенор мыслящего человека. Лёгкий, прозрачный тембр, безупречное чувство линии — и неостановимая мощь, особенно в верхах. Про его знаменитые верхние ноты кто-то из критиков писал, что они словно зарождаются где-то у подошв его туфель, поднимаются подобно вулканической лаве через всё его огромное тело и вырываются наружу фантастическим извержением.
Из этого — пожалуй, чрезмерно красочного — описания следует, между прочим, что Паваротти отличала великолепная вокальная техника. Но так было не всегда. Его карьера начиналась медленно и неуверенно именно потому, что — при очевидной одарённости — техники ему не хватало настолько, что, казалось, ему и силы голоса не хватает. Выручила случайность. На тридцатилетнего певца обратила внимание великая Джоан Сазерленд — просто потому, что из всех на что-нибудь годящихся теноров он один был выше неё ростом и рядом с ним она на сцене выглядела не так нелепо. Сазерленд взяла его с собой в турне и в промежутках между спектаклями, где оба они пели главные партии, учила, как школьника. Муж певицы, дирижёр Ричард Бонинг, вспоминает: «Каждый раз, когда я входил, он стоял, ухватив мою жену за живот, и пытался понять, как она опирает голос, как она дышит». И понял, и сумел понятым воспользоваться. Дело пошло лучше, хотя и не сразу: достаточно сказать, что к тридцати двум годам у Паваротти — хотя он уже выступил и в «Мет», и в Ла Скала — всё ещё не было ни одной записи. В то время в игре был добрый десяток первоклассных теноров начиная с Корелли, Гедды, Ди Стефано, Дель Монако, и выбиться было нелегко. Перелом случился лишь в 1972 году, когда Лучано было тридцать шесть, — с помощью не только Сазерленд, вместе с которой Паваротти был приглашён в Нью-Йорк петь в опере Доницетти «Дочь полка», но и талантливых продюсеров (их сосватала Джоан) и толковых журналистов (их наняли продюсеры). Весь Нью-Йорк узнал, что на репетиции оркестр стоя аплодировал тенору, безупречно взявшему — чуть ли не впервые в истории оперы — все девять верхних до, насованных в его партию композитором, и наконец последовал шумный триумф, после которого взлёт большого Лучи было уже не остановить.
Только что, седьмого сентября, во всех газетах мира написали, что Паваротти стал самым прославленным в мире тенором со времён Карузо — и тенором номер один в своём поколении. С последним утверждением, впрочем, согласны не все — и несогласным есть на кого указать. Паваротти исполнил за карьеру примерно тридцать оперных партий, почти сплошь итальянских и не слишком разнообразных; Доминго — больше ста, включая и Лоэнгрина, и Вертера. Лучано собрал на свой концерт в Центральном парке Нью-Йорка пятьсот тысяч слушателей, Пласидо на концерт в честь столетия статуи Свободы — восемьсот пятьдесят тысяч. И всё же первый номер, отданный Паваротти, — не дань погребальной вежливости. Не в одном том дело, что — при всей красоте и проникновенности пения Доминго — голос Паваротти слишком поразителен. Дело ещё и в том, что Паваротти сумел быстрее и лучше вписаться в тенденции развития большого музыкального бизнеса.
А тенденции эти состояли в том, что классическая музыка — вслед за кинематографом и шоу-бизнесом, а то и опережая их — всё больше опиралась на систему звёзд. Решающий сдвиг в эту сторону провёл за 1960−е годы Герберт фон Караян, для начала сознательно и жёстко делавший и сделавший мегазвезду из самого себя. В одном из фильмов о нём Криста Людвиг вспоминает: «Да, у него был новейший “мерседес”, и свой самолёт, и яхта в Сен-Тропе с мачтой выше тамошнего собора. Так должно было быть. У него была самая красивая жена — как же иначе! Сегодня такую роль играют даже не кинозвёзды, а супермодели: Клаудиа Шифер, Наоми Кемпбелл, — а тогда в Германии и Австрии это был Караян!». Логика тут простая: исполнение и записи опер, симфоний и проч. — дело дорогое. Чтобы оно окупилось — билетами ли, спонсорскими ли взносами — слушателей и спонсоров надо заманивать. Чем? Звёздами — чем же ещё. Гонорары звёзд, и цена билетов, и цена записей рванули вверх. Караян — первым из академических музыкантов — умер мультимиллионером. В эту же спираль ринулся и Паваротти — и неплохо её продвинул. Он одним из первых стал уделять основное внимание сольным концертам (и первым получил за концерт сто тысяч); он первым из оперных певцов взял в руки микрофон и вышёл на стадионы — не мудрено (не забудем: при гениальном голосе и великом мастерстве), что к пятидесяти годам он стал и славнее — и богаче всех коллег. Понятно, что всё это далось не даром. Чтобы классического певца слушали живьём десятки тысяч, а по ТВ и в записях — десятки миллионов, он должен из классики исполнять только раз и навсегда отсчитанные хиты, щедро заливая их попсой. Что и случилось. Зато ария Калафа из «Турандот» стала гимном которого-то чемпионата мира по футболу.
Стало ли от всего этого легче академической музыке? Не очень. Если до 1930−х годов немало оркестров и даже несколько оперных театров спокойно существовали на деньги слушателей, то теперь об этом (при многократно подорожавших билетах) смешно и мечтать: дефицит всех таких коллективов растёт с каждым годом — звёзды обходятся слишком дорого, хотя прочие музыканты отнюдь не жируют. Три Тенора, разъезжая по миру, получали по миллиону за вечер, а аккомпанирующие им оркестранты — по 120 долларов, то есть меньше цены одного билета. Как будут выживать музыкальные коллективы дальше — вопрос, стоящий отдельного обсуждения.
Что же до Паваротти, то его голос действительно был неповторим. В золотой фонотеке он навсегда, да и тенором номер один оставаться ему по меньшей мере ещё лет десять, если не двадцать: претендентов на этот титул пока и на горизонте не видно.