Стихи

Амалия

Активный пользователь
Любимые любимых не бросают. Уходят только те, кто стал чужим. Навек стерев, как флешку, свою память. Развеяв чувства в пепел или дым. Любимые любимых не калечат, не ранят словом и не предают, а чувствами своими душу лечат. И создают семью, тепло, уют. Любимые любимым есть награда, им друг без друга в жизни смысла нет. Достаточно всего лишь полувзгляда, чтобы зажечь внутри любимых свет. Храните свое счастье, берегите. Его не так-то просто раздобыть. Любите же друг друга. Да! Любите! А без любви не стоит рядом быть!
 
Из всех иллюзий я люблю одну: иллюзию подвижного пространства. Когда ты возвращаешься из странствий, но не домой, а дальше - в глубину. Когда идешь из вечной темноты туда, где счет берет свое начало. Для нас такая точка - у причала. Прошло сто лет. Построили мосты.

Залив вечерен, вечер полон птиц, паром дрожит и дышит черным дымом. Как ты тогда была необходима - частица «не» в моем «не отпусти». Большой проспект, троллейбусы в депо, июнь - и юным, нам не выдать словом святых часов, чей механизм изломан и время искажает до сих пор. Сиди со мной, смотри издалека на сталь воды, на выцветшие камни. И никуда меня не отпускай: мне так сложно будет повод отыскать. Мне будет больно - годы, за чертой, в чужой стране, за всеми рубежами. Как жаль, что мы с тобой не возражали, друг друга заполняя пустотой. Сиди со мной, фантом моих побед, моей свободы легкое дыханье. Ошибки исправляются стихами, стихи опять достанутся тебе.

Залив вечерен, тонкая черта разделит небо нам - на до и после. Здесь кажется, что ничего не поздно, но слишком поздно оказалось там.
Мы повзрослели так, что этот порт нам впору. Что ж, плыви, «Анастасия».
Мы ни о чем тогда не попросили.
Поэтому ты нас не подождёшь.
 
Заворачивая, манежа,
Свищет женщина по манежу!
Краги —
красные, как клешни.
Губы крашеные — грешны.
Мчит торпедой горизонтальною,
Хризантему заткнув за талию!

Ангел атомный, амазонка!
Щеки вдавлены, как воронка.
Мотоцикл над головой
Электрическою пилой.

Надоело жить вертикально.
Ах, дикарочка, дочь Икара...
Обыватели и весталки
Вертикальны, как «ваньки-встаньки».

В этой, взвившейся над зонтами,
Меж оваций, афиш, обид,
Сущность женщины
горизонтальная
Мне мерещится и летит!

Ах, как кружит ее орбита!
Ах, как слезы белкам прибиты!
И тиранит ее Чингисхан —
Тренирующий Сингичанц...

СИНГИЧАНЦ: «Ну, а с ней не мука?
Тоже трюк — по стене, как муха...
А вчера камеру проколола... Интриги....
Пойду напишу
по инстанции...
И царапается, как конокрадка».

Я к ней вламываюсь в антракте.
«Научи,— говорю,—
горизонту...»

А она молчит, амазонка.
А она головой качает.
А ее еще трек качает.
А глаза полны такой —
горизонтальною
тоской!
 
господи мой, прохладный, простой, улыбчивый и сплошной
тяжело голове, полной шума, дребезга, всякой мерзости несмешной
протяни мне сложенные ладони да напои меня тишиной

я несу свою вахту, я отвоёвываю у хаоса крошечный вершок за вершком
говорю всем: смотрите, вы всемогущие (они тихо друг другу: "здорово, но с душком")
у меня шесть рейсов в неделю, господи, но к тебе я пришел пешком

рассказать ли, как я устал быть должным и как я меньше того, что наобещал
как я хохотал над мещанами, как стал лабухом у мещан
как я экономлю движения, уступая жилье сомнениям и вещам

ты был где-то поблизости, когда мы пели целой кухней, вся синь и пьянь,
дилана и высоцкого, все лады набекрень, что ни день, то всклянь,
ты гораздо дальше теперь, когда мы говорим о дхарме и бхакти-йоге, про инь и ян

потому что во сне одни психопаты грызут других, и ты просыпаешься от грызни
наблюдать, как тут месят, считают месяцы до начала большой резни
что я делаю здесь со своею сверхточной оптикой, отпусти меня, упраздни

я любил-то всего, может, трёх человек на свете, каждая скула как кетмень
и до них теперь не добраться ни поездом, ни паромом, ни сунув руку им за ремень:
безразличный металл, оргстекло, крепления, напыление и кремень

господи мой, господи, неизбывные допамин и серотонин
доживу, доумру ли когда до своих единственных именин
побреду ли когда через всю твою музыку, не закатывая штанин

через всю твою реку света, все твои звёздные лагеря,
где мои неживые братья меня приветствуют, ни полслова не говоря,
где узрю, наконец, воочию - ничего не бывает зря

где ты будешь стоять спиной (головокружение и джетлаг)
по тому, как рябью идет на тебе футболка, так, словно под ветром флаг
я немедленно догадаюсь, что ты ревешь, закусив кулак
 
И катись бутылкой по автостраде,
Оглушенной, пластиковой, простой.
Посидели час, разошлись не глядя,
Никаких «останься» или «постой»;
У меня ночной, пятьдесят шестой.
Подвези меня до вокзала, дядя,
Ты же едешь совсем пустой.
То, к чему труднее всего привыкнуть —
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, поxоже, дело мое табак.
Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки – но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла —
Сто одно проклятое сверлецо
С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии – как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.
И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.
 
Это мир заменяемых; что может быть смешней твоего протеста.
Поучись относиться к себе как к низшему
Из существ; они разместят чужой, если ты не пришлешь им текста.
Он найдет посговорчивей, если ты не перезвонишь ему.

Это однородный мир: в нем не существует избранных – как и лишних.
Не приходится прав отстаивать, губ раскатывать.
Ладно не убедишь – но ты даже не разозлишь их.
Раньше без тебя обходились как-то ведь.

Миф о собственной исключительности, возникший
Из-за сложной организации нервной деятельности.
Добрый Отче, сделал бы сразу рикшей
Или человеком, который меняет пепельницы.
 
Морозно, и наглухо заперты двери.
В колонках тихонько играет Стэн Гетц.
В начале восьмого, по пятницам, к Вере,
Безмолвный и полный, приходит п.. дец.

Друзья оседают по барам и скверам
И греются крепким, поскольку зима.
И только п.. дец остается ей верным.
И в целом, она это ценит весьма.

Особо рассчитывать не на что, лежа
В кровати с чугунной башкою, и здесь
Похоже, всё честно: у Оли Сережа,
У Кати Виталик, у Веры п.. дец.

У Веры характер и профиль повстанца.
И пламенный взор, и большой аппетит.
Он ждёт, что она ему скажет «Останься»,
Обнимет и даже чайку вскипятит.

Но Вера лежит, не встает и не режет
На кухне желанной колбаски ему.
Зубами скрипит. Он приходит на скрежет.
По пятницам. Полный. И сразу всему.
 
Вcё начнётся потом, кoгда кoнчится это
бесконечное дyшное, жаpкое лето.
Мы надеемся, ждём, мы мeчтаем о том,
чтоб скорее пришлo то, что будет пoтом.
Нет, пока настоящее не начиналось.
Может, в детстве... ну в юности... самую малость...
Может, были минуты... часы... ну, недели...
Настоящее будет потом! А на деле...

На сегодня, назавтра и на год вперёд
столько необходимо-ненужных забот,
столько мелкой работы, которая тоже
никому не нужна. Нам она не дороже,
чем сиденье за чуждым и скучным столом,
чем свеченье чужих городов под крылом.
Не по мерке пространство и время кроя,
самолёт нас уносит в чужие края.

А когда мы вернёмся домой, неужели
не заметим, что близкие все почужели?
Я и сам почужел. Мне ведь даже неважно,
что шагаю в костюме неважно отглаженном,
что ботинки не чищены, смято лицо,
и все встречные будто покрыты пыльцой.
Это не земляки, а прохожие люди,
это всё к настоящему только прелюдия.

Настоящее будет потом. Вот пройдёт
этот суетный мелочный маятный год,
и мы выйдем на волю из мучившей клети.
Вот окончится только тысячелетье...
Ну, потерпим, потрудимся, близко уже...
В нашей несуществующей сонной душе
всё застывшее всхлипнет и с криком проснётся.
Вот окончится жизнь... и тогда уж начнётся.
 
Вот стоят они в центре ярмарки, кутерьмы, похожи на нас во всем: говорят, как мы, носят нашу одежду, называются нашими именами.
Я пытаюсь вспомнить, когда они стали нами.

Стоят они, друг против друга, среди людей, в бесконечном потоке скоморохов, шутов, детей - тятя, тятя, что делать с новыми мертвецами?
Вечер входит в шатёр, и звезды над ним мерцают.

И не гаснут огни, а мы настоящие - далеко.
Стоят они - барабанная дробь, пионерский горн, наполняют друг друга ненавистью и ядом.
А мы ходим кругами рядом.

Который год.
 
В школу. На холод. Куртка, штаны, ботинки.
Каша на завтрак – триста четыре крупинки.
Чай недостаточно сладкий, а значит опасен.
Как это гадко – жить замурованным в мясе.
Улица, дождик, автобус, пять остановок.
Капли по крыше, двадцать тыщ, тридцать, сорок
Пять лет назад – столько же капель - совпало.
Пять лет назад с нами расстался папа.
В школе игра не хитра – то буквы, то числа.
Мне говорят – «Ты дурак, тебе надо лечиться».
Я не умею хитрить, а значит опасен.
Как это гадко – жить замурованным в мясе.
Спать. Одеяло. Кровать. Пять минут и свобода.
Знаете, жизнь назад я был водородом.
Как это здорово – быть отголоском сверхновой.
Утро. Будильника рев и снова оковы…
Пять тыщ четыреста букв в блестящем журнале.
Мама уже не целует – отвечу едва ли.
Маме твердят – «Он растет, он будет опасен»
Как это трудно, жить замурованным в мясе…
 
Давай, давай, не мешкай, выходи, пока звонят колокола в груди и боль еще металлом не застыла. Пока живой, умеющий прощать, запутавшийся в людях и вещах, державший фронт и нападавший с тыла, пока нескладный, главный, угловой, пока дырявишь небо головой и под дождем внезапным затихаешь, пойдем со мной - без карты, без пути, пойдем, пока нам некуда идти, - за будущим.
За счастьем.
За стихами.
 
Истина нынче простая: целуй и смейся, не забирай себе лишних людей и лет. В зыбучих песках общей памяти хватит места - за упокой оставшихся на земле. Было ли, не было - все не имеет веса, сладко ли, больно - наречия душат речь. Голубь, несущий билеты, - желанный вестник. Ты получил свободу - учись беречь. Лети по своей орбите, других не трогай, знай, для чего начинается новый день.
Все мы бозоны Хиггса, частицы Бога.
Точки в узоре, который не разглядеть.
 

ecosolver

РадиоФилин & Zэ MatriXX
Истина нынче простая: целуй и смейся, не забирай себе лишних людей и лет. В зыбучих песках общей памяти хватит места - за упокой оставшихся на земле. Было ли, не было - все не имеет веса, сладко ли, больно - наречия душат речь. Голубь, несущий билеты, - желанный вестник. Ты получил свободу - учись беречь. Лети по своей орбите, других не трогай, знай, для чего начинается новый день.
Все мы бозоны Хиггса, частицы Бога.
Точки в узоре, который не разглядеть.
Время прошло ,выходя нет
Приобретайте билет на балет
А перед этим наешьтесь котлет
И в туалет...
 
Почему-то я знаю: он любил меня больше тьмы, уходил за мной от дома, сумы, тюрьмы, сотни раз споткнулся, ни единого не зарекся, занимался мной, и горел за меня, и спекся. И упал во тьму, но и там продолжал светиться, изотоп урана, метеорит, жар-птица, опалённые перья, потусторонний шёпот, он был проклят мной и отпущен из прокажённых. Почему-то я знаю, что он помнит меня и чует, став одним из тех, кто спасся от смерти чудом, мою боль приняв в себя и вернувшись целым, он и тьме отныне ставит другую цену. Различая ее ужимки, гримасы, тайны, он ложится в тень земную, включает таймер, позволяет тьме самой находить ответы.
До рассвета потерпеть ее.
До рассвета.
 
Безразличие ко всему живому - вот имя ужаса,
ненавидеть друг друга, не говорить за ужином,
ни жены, ни мужа, ни человека - нужен ли
человек другому, если душа контужена?
Окей, Гугл, вот тебе право доступа
ко всему, что я делаю текстом, протестом, воздухом,
без пароля и логина, просто так,
получи ключи от башни еще на подступах,
только не сотри ни единого знака в моем движении,
держи напряжение, не снижай уже его,
из любых положений всегда есть выходы или выдохи,
сисадмин грехи нам прощает, вправляет вывихи,
все мы взрослые олухи, получившие оплеухи
от приемной матери, от жизни или старухи
с косой - откосить бы, да все подсчитаны и отмечены,
искалечены так, что гордиться нечем,
окей, Гугл, выдай мне термин, квалифицируй тени,
измени мое представление о потерях,
выпотроши сознание, занимайся
чем-то действительно важным внутри девайса,
используй нейронные связи, угрозы, фразы,
все, чем ты всегда засоряешь разум, давай сразу
договоримся о точке сборки,
скачивай данные из сердца или подкорки,
ройся в глубинах, не соблюдай приличия,
мигай многоточием, трещи на птичьем,
выбирай источник, чтобы в себе постичь его,
но
ни единого слова
не обезличивай.
 
И вот она, красивая, как бес, за хвост поймав и аэроэкспресс, и самолёт, готовящийся к взлету, откидывает кресло у окна, включает shuffle, трогает журнал, но не берет - довольно переплёта. Ее побег невыносимо прост: от пробок, брендов, мудаков и звёзд, на деле предстающих - мудаками, от гениев всех рангов и мастей, поющих песни, тянущих в постель, от Кастанед, Коэльо, Мураками, от переплетов - книжных и живых, от огнестрельных, рваных, ножевых, от нищеты и пошлого достатка, ее побег - сквозь зиму, за рубеж, без багажа, сомнения, рублей, без памяти - а значит, без оглядки. Погонь не будет, рации молчат, у звездного десанта тихий час, включают свет, подходит стюардесса. Вода без газа, яблочный и плед, святой огонь блуждает по земле, крыло в граните облачного пресса. Она сидит, красивая, как бес, и вспоминает, есть ли интерес искать билеты в точку невозврата. Посадка через несколько минут, в Париже дождь, прибытия не ждут, ждут там, в Москве.
Но ей туда не надо.
 
Желанья всё безмернее,
Всё мысли об одном.
Окно мое вечернее,
И сосны под окном.

Стволы у них багровые,
Колюч угрюмый сад.
Суровые, сосновые
Стволы скрипят, скрипят.

Безмернее хотения,
Мечтания острей —
Но это боль сомнения
У запертых дверей.

А сосны всё качаются
И всё шумят, шумят,
Как будто насмехаются,
Как будто говорят:

«Бескрылые, бессильные,
Унылые мечты.
Взгляни: мы тоже пыльные,
Сухие, как и ты.

Качаемся, беспечные,
Нет лета, нет зимы...
Мы мертвые, мы вечные,
Твоя душа — и мы.

Твоя душа, в мятежности,
Свершений не дала.
Твоя душа без нежности,
А сердце — как игла».

Не слушаю, не слушаю,
Проклятье, иглы, вам!
И злому равнодушию
Себя я не предам,

Любви хочу и веры я...
Но спит душа моя.
Смеются сосны серые,
Колючие — как я.

1902
 
Под окнами сбербанк, кабак, травмпункт - осмыслить все и выбирать свой путь, не в каждый двор возможно повернуть - решетки закрывают перспективы. Но есть иные правила игры, мосты, кресты, многоуголье крыш. Как водится: чем выше ты сидишь, тем больше шансов и сильнее стимул. Вот я сижу на пятом, по уму мне выше забираться ни к чему, в окне деревья, сумерки и муть, но есть чердак и сорванные петли. И спорь не спорь, а город говорит, что лучший вид всегда с заливом слит, и все, что важным кажется с земли, на высоте смущается и медлит. Троллейбус медлит, брошенный внизу, Макдоналдс, дед с пионами в тазу, расстроенной гитары нервный звук, собаки таксы, тетки с поводками. И солнце медлит, и горит свеча, и ангелы, и демоны молчат - такое небо нужно изучать не зрением, а тёплыми руками. Внизу стоят травмпункт, кабак, сбербанк, без этого фундамента никак не держатся ни крыша, ни чердак, ни шпиль собора - ножик перочинный.
Пылает запад, ночь из-за угла выглядывала, но не приняла у вечера ни город, ни дела.
А потому спускаться нет причины.
 
И в каждом сне, крадущемся из тени,
И в каждой сцене, сыгранной на бис,
Я слышу эхо наших преступлений,
Я вижу нас, стоящих на коленях
У края пропасти, а может быть, любви.
Бумага стерпит то, что звук не вынес,
И жизнь своё возьмёт, но не отдаст.
Стоят деревья - псы сторожевые -
И дом стоит, и тучи дождевые,
И наш залив, и горная гряда.
От каждой узнаваемой детали
Бросает в дрожь - так стоит ли смотреть?
И не таких, случалось, предавали,
Мы на суде раскаемся едва ли,
Страшнее прочитать, чем умереть.
Порви конверт, Онассис, я боролась
За право петь, но песни не нужны.
Ты будешь слышать мой пропавший голос,
Ты будешь слышать мой пропавший голос,
Ты будешь слышать мой пропавший голос,
Покуда не умрешь от тишины.
 
Сверху