Проза.

В литературном стиле есть своя кривизна, как и в пространстве, но немногим из русских читателей хочется нырнуть стремглав в гоголевский магический хаос. Русские, которые считают Тургенева великим писателем или судят о Пушкине по гнусным либретто опер Чайковского, лишь скользят по поверхности таинственного гоголевского моря и довольствуются тем, что им кажется насмешкой, юмором и броской игрой слов.
Но водолаз, искатель черного жемчуга, тот, кто предпочитает чудовищ морских глубин зонтикам на пляже, найдет в "Шинели" тени, сцепляющие нашу форму бытия с другими формами и состояниями, которые мы смутно ощущаем в редкие минуты сверхсознательного восприятия.
Проза Пушкина трехмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырехмерна. Его можно сравнить с его современником математиком Лобачевским, который взорвал Евклидов мир и открыл сто лет назад многие теории, позднее разработанные Эйнштейном.

Если параллельные линии не встречаются, то не потому, что встретиться они не могут, а потому, что у них есть другие заботы. Искусство Гоголя, открывшееся нам в "Шинели", показывает, что параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом, как колеблются, изгибаясь при малейшей ряби, две колонны, отраженные в воде.
Гений Гоголя — это и есть та самая рябь на воде; дважды два будет пять, если не квадратный корень из пяти, и в мире Гоголя все это происходит естественно, там ни нашей рассудочной математики, ни всех наших псевдофизических конвенций с самим собой, если говорить серьезно, не существует.
 
«Я обещаю вам Инонию!» — Но ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, все-то ты врешь, холоп, в угоду своему новому барину!»
 
Я только что его перечла. Очень плохо, очень однообразно, и напомнило мне нэповскую квартиру: еще висят иконы, но уже тесно, и кто-то пьет и изливает свои чувства в присутствии посторонних. …все время – пьяная последняя правда, все переливается через край, хотя и переливаться-то, собственно, нечему. Тема одна-единственная – вот и у Браунинга была одна тема, но он ею виртуозно владел, а тут – какая же виртуозность?
 
Мразь почти удивленно посмотрел на Ольгу, после чего покачал головой:

— Слушай, ну серьезно. Может, дать ему пенделя под жопу и... Зачем копать эту кучу?

— Чтобы свалить Медунецкую, — ответила девушка с легким сомнением в голосе.

— А как тебе вариант свалить на Лазурный Берег, купить там домик и жить себе, принимая каждое утро солнечные ванны?

— Ты же не загораешь все равно…

— А это не важно, там есть, чем заняться! Горячие испанки! Ммм, я прямо чувствую капельки пота на их коже, волосы треплет морской бриз, я лежу в шезлонге с коктейлем в руке…

— А ты не думаешь, что к тому времени ты совсем потеряешь человеческий облик? И мулатки с коктейлями тебе будут пофиг! Будешь, вон, скотомогильники разорять в каком-нибудь Верхнем Кукуево .

Мразь ощерился:

— А можно подумать, кто-то из вас озабочен моим лечением! У товарища комдива на все один рецепт — «на ведро скипидара горсть патефонных иголок».

— Ну есть же какие-то варианты, — Ольга замялась. — В конце концов, пока ты еще можешь — разве ты не хочешь отомстить тем, кто сделал тебя таким?

— Таким меня люди сделали! Не клиппоты, не чудовища какие-то, люди! Кому, по-твоему, я должен мстить? Знаешь сколько таких как Медуза и компания? Им несть числа, а на место каждого уничтоженного встанут двое… А наш солдатик с ветряными мельницами воюет и нас в свою тему припряг…

— Медуза… отличный никнейм, ей прямо подходит. Так вот, дорогой мой тиммейт, пока эта сука коптит небо, я спокойно спать не смогу. Считай это моим личным квестом — воздать ей по заслугам. Немезида я, или где?

Вновь устроившись поудобнее на сиденье, Ольга закрыла глаза и, в противоречие пламенной своей речи, совершенно спокойно уснула

(с) Г. Шендеров. БПч.9
 
Если бы Глокте представилась возможность подвергнуть пыткам некоего конкретного человека, по собственному выбору, он, несомненно, выбрал бы изобретателя лестниц. Когда он был молод и вызывал всеобщее восхищение — до того, как на него свалились все эти несчастья, — он лестниц и вовсе не замечал. Слетал по ним вниз, перепрыгивая через две ступеньки, и беспечно шел дальше по своим делам. Больше так не будет никогда.

«Они повсюду. Без лестницы с этажа на этаж никак не переберешься. И спускаться куда тяжелее, чем подниматься, вот чего никто не понимает. Когда поднимаешься, лететь вниз всяко меньше».

Он хорошо знал этот пролет. Шестнадцать ступенек из гладкого камня, немного истертые посередине и слегка влажные, как и все здесь внизу. Перил не было, ухватиться не за что.

«Шестнадцать врагов. Серьезный вызов».

Глокта потратил много времени, чтобы разработать наименее болезненный способ спускаться по лестнице. Он двигался боком, словно краб: сначала трость, затем левая нога, после правая. Это было куда мучительнее, чем при обычной ходьбе, когда левая нога принимала на себя вес тела. Ведь сейчас добавлялась еще и настойчивая пронзительная боль в шее.

«Почему у меня так болит шея, когда я спускаюсь по лестнице? Не на шею же я опираюсь?»

Однако боль была тут как тут.

Глокта приостановился, когда до низа оставалось четыре ступеньки. Он почти победил лестницу. Его рука дрожала на рукоятке трости, левая нога горела огнем. Он провел языком по деснам — там, где раньше были передние зубы, — набрал в грудь побольше воздуха и сделал шаг. Лодыжка вывернулась с устрашающим хрустом, и он нырнул вперед, в воздух, изгибаясь, кренясь, переполняясь ужасом и отчаянием. Как пьяный, он неловко шагнул на следующую ступеньку, скребя ногтями гладкую стену и подвывая от ужаса.

«Проклятый идиот!»

Трость загремела по полу, слабые ноги боролись с каменными ступенями. Наконец он очутился у подножия лестницы, каким-то чудом сохранив равновесие.

«И — вот она. Это ужасная, восхитительная, бесконечная секунда между мгновением, когда ты споткнулся, и мгновением, когда придет боль. Скоро ли я почувствую боль? Насколько сильной она будет?»

Хватая воздух безвольно раскрытым ртом, Глокта стоял у подножия лестницы и ощущал дрожь предвкушения.

«Вот, сейчас…»

Мучение было невыразимым — раздирающая тело судорога вдоль всего левого бока, от ступни до челюсти. Он плотно зажмурил наполнившиеся слезами глаза, прижал правую руку ко рту с такой силой, что хрустнули костяшки, сомкнул челюсти так, что оставшиеся зубы заскрежетали друг о друга, однако все равно не смог удержать рвущийся изнутри тонкий, пронзительный вой.

«Кричу я или смеюсь? Можно ли понять разницу?»

Он с трудом дышал через нос, сопли пузырились, заливая руку, скорчившееся тело содрогалось от усилия выпрямиться.

Судорога прошла. Глокта произвел несколько осторожных движений, проверяя свое тело. Нога горела огнем, ступня онемела, шея щелкала при каждом повороте головы, стреляя вниз по позвоночнику злобными маленькими уколами.

«Неплохо. Могло быть и хуже».

Он с усилием наклонился и подобрал трость, ухватив ее между двумя пальцами, снова выпрямился, вытер сопли и слезы тыльной стороной ладони.

«Захватывающее переживание. Понравилось ли мне оно? Для большинства людей лестница — обыденная вещь, для меня же — целое приключение».

Он похромал по коридору, тихо посмеиваясь. На его лице все еще играла слабая улыбка, когда он добрался до нужной двери и проковылял через порог в комнату
 
Теперь все проводили время так, как того хотела Агния — ходили на речку, жарили блинчики, суп готовили по ее же рецепту — без лука и моркови, читали вслух, играли в прятки, догонялки, придумывали фанты и игры ее собственного изобретения. Почти все время папа носил ее на шее, то и дело пошатываясь — девочка беспрестанно ерзала. Маму же она воспринимала исключительно как обслуживающий персонал, заставляя ее делать то и это — сбегать за книгой, приготовить поесть, прибраться, если грязно. А когда Агния оставалась с отцом наедине — сверлила его совершенно недетским влюбленным взглядом.

На любые попытки как-то воспротивиться приказам Агния отвечала мрачным обиженным гудением, от которого дрожали стекла, ныли зубы и оплывала сама реальность, выпуская наружу сюрреалистичные кошмары — по небу плыли странные черные завитки, срезанные сучки на досках пола оборачивались моргающими человеческими глазами, начинали выть от боли помидоры в салатнице, обложки книг оборачивались липкой паутиной или кровоточащей кожей, а гадкая желтая тетрадка, воняющая собачьим кормом, принималась перелистывать страницы сама по себе и, казалось, издавала тот же звук. Из погреба слышалась странная возня, крышка принималась подпрыгивать, тыкались слепо бледные пальцы со следами подсохшей крови в щель. Представление заканчивалось лишь стоило родителям смиренно извиниться и начать выполнять требования дочери, которая никогда, даже во сне, не выпускала проклятый песенник для глухонемых. Или же книга была чем-то другим?
(с) Агния №1
 
Любила красавица Чудодева Ехидна глубокие ущелья и пещеры с высоким сводом где-нибудь вблизи моря или могучей реки. В тех пещерах в зной она дремала, слушая, как текут подземные воды. Называли ее Владычицей Змей, ибо все живое привораживала она взглядом: и зверей, и птиц, и травы, и мужей из племени титанов. Взглянет -- и уж не оторваться от взгляда Чудодевы. И были ее глаза не людскими и не звериными, и не птичьими, а такими, о которых говорят: "Вот мне бы такие глаза!" А что за глаза, не выскажешь, хотя так и стоят они перед твоими глазами.

Идет, бывало, титанида Ехидна полями, а за нею звери скользят меж высоких трав неслышной стопой и тьмы птиц плывут по небу. Не рычат, не ревут звери, не звенят, не щебечут, не клекчут птицы: беззвучно шествие.

Даже цветы и те сами выбегали с корнем из почвы навстречу красавице Чудодеве и, приникая к ней благоуханным дыханием, оплетали ей голени плечи и грудь. Одетая цветами, возвращалась она к себе в ущелье, а над нею -- пернатые стаи и дыхание всего живого.

Всех титанид превышала мощью Чудодева Ехидна. И боги-победители ее не касались, и титаны не вступали с ней в бурные игры. Знали: опасно играть с Владычицей Змей. Всех переиграет она. Ведь за нее все живое. Но чуть увидят ее красоту -- не выдержат и титаны. Разве прикажешь глазам? Не послушают глаза. Даже у Ветра сжималось от ее красоты сердце. А что ему. Ветру, красота! Не стоять же ему ночь, прижавшись ветреным сердцем к перекрестку ущелий! Ведь он -- Ветер. Он -- мимо... Он -- так... И вот все же!
 
Смотрела на Аргуса титанида и молчала. Тьмы певчих птиц повисали над нею в утреннем воздухе. Тьмы зверей стояли вокруг нее на веселых травах, и цветы обвивали, ласкаясь к ней, ее стан.

-- Ты ли это. Аргус?-- спросила Чудодева в удивлении.-- Где же твои сияющие звезды и их песни? Блеклый, тусклый стоишь ты передо мной, испещренный мрачными зрачками, словно весь источенный пушистыми гусеницами. Это ли твои золотые ресницы? И так холодно близ тебя, Аргус. А земля так тепла. Нет, не Аргус ты. Отойди от меня, обманщик, или метну я тебя на эту тучу.
 
Первой не выдержала Татьяна Ильинична. Издав краткий визг, она вышла из ступора, схватила Агнию, прижала ту к полной груди и рванула прочь через калитку. Пожилая женщина часто перебирала ногами по гравию и что-то кричала пылящему вдали «Хундаю», но, похоже, таксист был уже далеко и не слышал ее. В ее руках билась и вырывалась его принцесса. Присев, точно спринтер перед рывком, Владимир сорвался с места — не убежать от ходячего трупа, призрака возмездия, но догнать свою дочь. Если сиделке удастся добраться до людей — конец всему. Ее заберут — то ли в сумасшедший дом, то ли в приют. А он, Владимир, сядет в тюрьму вместе с Женькой… А что будет с Артемом?

Артем тем временем что-то неразборчиво кричал из своего окна. Женька прижалась спиной к стене гаража и тихонько выла. «Свихнулась» — спокойно подумал Владимир. А кто из них не свихнулся? Иначе как объяснить бледный дергающийся труп, неровно вышагивающий в сторону калитки? Неважно. Сейчас нужно отбить Агнию.

Старушка оказалась шустрой. Морщась от боли в ребрах — наверняка сломаны — Владимир задыхался на бегу, а сиделка вовсю семенила прочь, зовя на помощь. Что будет, если проснутся соседи? Еще больше свидетелей, еще больше проблем.

— Папа! Папа! Я не хочу! Пустите! Папа! — кричала Агния, вырываясь из рук Татьяны Ильиничны — из-за покатой старушечьей спины было видно, как девочка лягается и машет ладошками.

— Сейчас, принцесса, сейчас.

Босые ноги утопали в гравии, мелкие камешки кололи стопы, при каждом вдохе грудь взрывалась болью. Фигурка Татьяны Ильиничны неумолимо удалялась, приближаясь к повороту, а от заборов резонировало гудящее «Папа!»

Вдруг сиделка остановилась. Застыла посреди дороги, будто в нерешительности. «Устала? Или передумала?» — в надежде спросил себя Владимир. То, что произошло дальше, разрушило его догадку, разделив жизнь на «до» и «после».

Сначала на спине Татьяны Ильиничны вспух горб. Сперва маленький и незаметный, он увеличивался с каждой секундой, разросшись до размеров детской головы. А следом, взорвавшись кровавым фонтаном и осколками костей, он лопнул, обнажая окровавленное личико Агнии, похожей на маленького ксеноморфа.

— Папа! — кричала она, отплевываясь от крови. Работая плечами, она выбиралась из плоти пожилой женщины, освободила одну руку, другую, уперлась ими в спину и вылезла наружу целиком, точно из детского домика. Ловко спрыгнула на землю, вся мокрая от крови и желчи.

«Пижамку теперь не отстирать» — подумалось Владимиру невпопад.

Стоило Агнии оказаться на земле, как тело Татьяны Ильиничны рухнуло наземь, точно игрушечный робот, у которого кончился завод.

— Папа! — размазывая слезы и кровь по щекам, Агния бежала к отцу, и ему ничего не оставалось, кроме как обнять собственное чадо, прижать ее к себе. Мокрая от крови одежда тут же пропитала футболку и штаны Владимира. Обнимая дочь, он расширившимися глазами смотрел над ее плечом на продырявленный труп сиделки. В голове пульсировало отцовское «Маньячка! Дьяволица! Чертовка!»

— Пойдем, детка, домой? — спросил он, точно ничего не случилось, точно она лишь потерялась в торговом центре или поцарапала коленку, а не пробралась сквозь грудную клетку пожилой женщины, подобно инопланетному чудовищу из фильма. Взяв дочь на руки, он развернулся и зашагал к дому, оставляя кровавый след на гравии.

Подходя к забору, он уже мог видеть, как смотрит на них Артем из окна. Его открытый рот и выпученные глаза были красноречивее любых слов — он видел все. Женя все так же сидела, закрывая лицо, а над ней, согбенный, нависал мертвый старик.

— Дедушка! Не пугай маму! — громко скомандовала Агния. Тут же кадавр выпрямился и застыл, подергиваясь, по стойке «смирно». — Иди обратно в чулан и ложись спать!

Бледный мертвец по-солдатски развернулся на одной пятке и, широко разбрасывая ноги, зашагал в дом. Грохнула, становясь на место, крышка погреба — старик ушел на свое «место», точно послушная собака.

На крыльцо, в одних лишь трусах, ссыпался Артем. Такой же бледный, как его названный дед, он открывал и закрывал рот, не в силах что-то сказать. Наконец, он выдавил:

— Чудовище! Мелкая, ты чё натворила? Бать, брось ее! Брось!

Под сердцем у Владимира что-то ёкнуло. Кто чудовище? Его принцесса? Нет, не может быть. Это досадная случайность, какое-то невероятное стечение обстоятельств, не может же восьмилетняя девочка… И восставший мертвец… Ответ напрашивался сам собой — ему все это снится. И медленно, будто во сне, головка Агнии оторвалась от отцовской груди и повернулась к брату.

— Не надо меня так называть! — сказала она с нажимом и легкой дрожью в голосе, какая бывает в жаркий день на горизонте. — И папа меня ни за что не бросит! Правда, папа?

— Правда, милая, правда! — машинально согласился Владимир, кивая. Скорей бы уже этот кошмарный сон кончился. А что, если и прошлая ночь была сном? Завтра он проснется, зайдет в баню, накормит отца с ложки, и все будет как раньше. Впрочем, убитый бельчонок был вчера. Был ли это тоже сон? Или все же кошмарная реальность? Он чувствовал, что сходит с ума…

— Бать, ты не одупляешь? Что ты стоишь? Это не Агния, это какая-то неведомая гребаная...

Раздался какой-то странный гул, от которого у Владимира заныли зубы. А следом Артем замолчал. Подбородок его задрожал, лицо побледнело еще больше, став совсем пепельным. Схватившись за челюсть, Артем упал на крыльцо, как подрубленный и завыл, почему-то зажимая себе рот.

— Вот тебе! — с детской назидательностью сказала Агния. — Будешь знать.

Спустившись с папиных рук, она с достоинством проследовала в дом, слегка ткнув в плечо старшего брата, и тот рухнул на доски, расцарапывая себе щеки до крови.
(с) Агния №1
 
Последнее редактирование:
— Я не знаю! Что ты хочешь, чтобы я сделал? Начнем возникать — она нас просто убьет.

— Не убьет. Я знаю. Она все еще наша дочь. Все еще маленькая девочка. Я не знаю, что с ней произошло, но… Она не изменилась внутри. Осталась такой же. Она все еще любит сказки, блинчики, прятки… и тебя.

— Знаешь, — перед глазами Владимира пронеслись картинки, одна другой жутче — задушенный щенок, размозженный молотком бельчонок, огромная дыра в спине Татьяны Ильиничны, — Это меня и пугает.

(с) Агния №1
 
— У всего есть толк, дочка. Кто знает, где бы ты сейчас была, сложись все по-другому? Теперь ты на своем месте. Пути Господни неисповедимы — куда бы ты ни шла, придешь к Богу.

Эвелине стоило большого труда не закатить глаза — сколько же подобного дерьма она слышала за восемь лет своей карьеры: “Все дороги ведут к Братству Света!”, “Да не заблудится во тьме тот, кто чист душой и прильнет с сосцам Матери Матерей!”, “В финале все дети Сатанаила воссядут в тени трона Его!”
 
Ивета же, скривилась и ушла к другому краю палубы, где было поменьше людей, облокотилась на хромированные леера и подставила лицо, полускрытое маской, свежему морскому ветру. Обнаженной спиной она чувствовала, как из толпы на нее уставились два выцветших, чуть тронутых катарактой глаза Всеволода Андреевича. Ивета повела плечами, и вытатуированная вдоль позвоночника огромная сороконожка ожила, зашевелилась. Двигались вместе с ребрами лапки, изгибалось тулово вместе с позвоночником Иветы. В неверном закатном свете пожилой олигарх неприязненно сощурился — на секунду могло показаться, будто сколопендра и правда живая. Старик нервно прихлебнул брюта из бокала и поспешил удалиться в каюту, явно переживая — не нагрубил ли он этой обворожительной и опасной женщине.
 
Есть великие старики, и от них сияние; тело как будто истончается на них, и сквозь него шпарит горячий счастливый свет; есть старики темные и дурные, такие, как будто в их теле задохнулось всяческое биение, стремление, доброе намерение; есть старики усталые и пустые, как будто дух побыл в них, оставил и отправил дальше, как порожнюю тару; и это всегда — самый скорый и красноречивый ответ на вопрос, о чем они жили».
 
А что произошло со шлемом, бабушка? - задала свой дежурный вопрос Василиса.

- А и черт его знает! Лежит где-нибудь, ржавеет. А тебе зачем?

- Я бы его нашла, надела и все бы видела. И не позволила бы никому больше творить зла, - заученно, словно часть заклинания произнесла девочка.

- Запомни, дочка, настоящее зло может побить лишь еще большее зло. А теперь спи давай! - сказала старуха, как говорила уже в сотый или в двухсотый раз.

***
Полная концентрация! Не отключаться! Новокаин заглушал боль, но не страшный шум, раскалывавший голову надвое. Главное было не коснуться сверлом мозга - иначе мгновенная смерть, и тогда все зря - и все эти пытки, и кассеты, и отравленные соратники. Василь осторожно отложил сверло в сторону, протер платочком кровь с новой дыры в черепе и аккуратно вставил иголкой глазной нерв прямо себе в мозг. Оставалось еще семнадцать, и ритуал "Мириады Глаз" будет завершен. Никакого шлема, разумеется, не было.

***
Военные быстро поняли, что не встретят никакого сопротивления, но расслабиться не могли - на пути им встречались вмерзшие в землю обезображенные мертвецы - все, как один, лишенные глазных яблок. Обыскав дом за домом, сербы уже собрались было доложить командованию об успешной зачистке села Бела Церква, когда откуда-то со стороны сарая раздался безумный, полный ужаса и страдания крик. Поспешив туда, сербские военные застыли в ужасе, глядя, как новобранец на коленях выползает из черного зева деревянного строения и выцарапывает себе глаза на ходу.

То, что предстало их взорам внутри дома трудно поддавалось описанию. Множество объективов были обращены на нечто, сидящее в центре на стуле, и провода от камер стремились куда-то в район височных долей существа, чьи многочисленные глаза беспорядочно вращались в импровизированных глазницах. Один из офицеров югославской армии не без труда узнал в чудовище одиозного палача Армии Освобождения Косово, что рассылал свои устрашающие кассеты и в НАТО, и в министерство обороны Югославии. Откашлявшись, он выдавил из себя:

- Василиса Драгаш, также известная под именем Василь Драгаш, вы обвиняетесь в военных преступлениях, пытках и издевательствах над военнопленными, и предстанете перед трибуналом в Белграде...

Но нечто в центре комнаты прервало офицера хриплым "Нет!".

- Нет. Мое имя звучит теперь по-другому, - ответил по-сербски Василь и перешел на албанский, - И, беса, вы будете произносить его, трясясь от ужаса! Tani emri im Lugat!*

Безумный, нечеловеческий смех прокатился по помещению, заставляя волосы на затылке военных подняться, а руки - задрожать. Чьи-то нервы не выдержали, и заряд армейского Моссберга разрушил сложную конструкцию из чужих глаз, проводов и плоти, превратив лицо Василя в мешанину из мяса и костей. По шнурам, идущим из висков пробежало что-то бледное, призрачное, словно паутина. Камеры, будто поймав какой-то сигнал, щелкнули, и красные лампочки индикаторов съемки синхронно погасли.


***

-Товарищ полковник, откройте, иначе мы выломаем дверь!

По ту сторону массивной двери номера Гранд Плейс Мариотт Брюссель раздавались визги, крики и истерический смех. Подписание заявления о демилитаризации зоны конфликта должно было начаться через пятнадцать минут в конференц-зале. Без подписи подполковника Йокича документ мог оказаться недействительным. Но тот вот уже больше часа не реагировал ни на звонки в номер, ни на настойчивый стук консьержа.

-Открывайте, - коротко бросил Ромен Морель, один из сопровождавших полковника членов комиссии ООН, вытирая пот со лба – если эти сербы опять вздумали тянуть время, он просто вытащит вояку за грудки и протащит на копчике через все холлы отеля, - Вдруг у него инфаркт или отравление.

Ключ-карта прислонилась к двери, раздался щелчок и холл наполнился шуршанием белого шума на экране телевизора. Глазам Мореля предстал полковник. Абсолютно голый он стоял перед зеркалом и самозабвенно вырезал у себя на груди какие-то символы куском разбитого графина. Бросившись к нему, консьерж попытался остановить полковника, но, вскрикнув, отпрянул, когда тот повернул свое искаженное безумной улыбкой лицо с пустыми, окровавленными глазницами.

-Что вы с собой сделали? Зачем? – раздосадованно кричал член комиссии, уже понимая, что подписания сегодня не состоится.

-Это медали, - ткнул себя в грудь полковник, очерчивая пальцем вырезанные им на груди круги, - За храбрость! За отличия! За массовые этнические чистки! За убийство албанцев…

Полковник продолжал перечислять свои грехи, а где-то на заднем плане видеомагнитофон издавал треск и жужжание, зажевав кассету. Обладай Ромен достаточно бурной фантазией, ему могло бы показаться, что в этой какофонии можно услышать чей-то злорадный, хриплый смех.

(c) Беса
 
Последнее редактирование:
"Мне не важно, богат ли он - лишь бы у него была яхта, собственная железная дорога и зубная паста, названная его именем..." - щебетала с пузатого экрана старого телевизора белокурая красотка. Глупая солдатня! Зачем ему все эти боевики про вояк и бандитов? Василь, конечно же, не мог признаться никому, что любит старые черно-белые мелодрамы, в особенности "В джазе только девушки." Было в этих фильмах что-то магическое, из тех далеких времен, когда бабушка сидела в свете керосиновой лампы и перебирала целебные травы, а Василиса сидела перед телевизором и тонула в волшебстве старого Голливуда. Сейчас все эти фильмы уже совсем не такие, как раньше. В них появилась злоба, досада, надрыв - то, чего Драгашу хватало в обычной жизни. С завистью он смотрел на почти выпадающую из покрытого пайетками платья грудь Монро и проводил мозолистой рукой по давно уже зажившим, но все еще болезненным шрамам, оставленным каленым железом.

Никто не спрашивал ее мнения. В семье должен быть мужчина. Тот, кто будет решать, строить и защищать в случае необходимости. Непутевая мать, замордованная работой, не смогла привести мужчину в семейство, и в день двенадцатилетия Василисы Вука Драгаш приняла решение - если мужчина не появится сам, его надо сделать. Память будто отказывалась воспроизводить день, когда девочка стала клятвенной девственницей. Не было ни звуков, ни картинок, лишь мерзкое тянущее чувство внизу живота, как отголосок того страшного дня, когда из нее, словно из набивной куклы, вынимали женские органы, прижигая раны раскаленной кочергой.

С тех пор прошло много лет, и ее последняя женская беса осталась ненарушенной - Василиса не познала за свою жизнь ни единого мужчины, не занималась женскими делами, одевалась в мужскую одежду, строила, плотничала, голосовала в общине, а когда беда обрушилась на Косово - обрила голову и пошла в солдаты. Зная боль, как никто другой, она преуспела на поприще пыток и деморализации, выуживая информацию даже из самых крепких пленников. Никто не знал ее настоящего имени - Василиса, но за глаза ее не называли и выдуманным - Василь. Нет, в рядах противников и среди соратников за мертвый пронзительный взгляд и умение сокрушать рассудок ее прозвали Василиском. Ее кассеты жуткой пропагандой кочевали из кабинета в кабинет, ужасая как бесчеловечными пытками и потрошением людских тел, словно те были рыбьими тушами, так и последним кадром, когда две черные бездны вперивались в объектив, и хриплый надломленный голос яростно шипел в камеру: "Я иду за вами!"

(с) Беса
 
Он делал со мной что-то кошмарное, запретное, невообразимое — такое, что ни один живой человек не сумел бы сделать с другим живым даже при всём желании. Тем более взрослый не стал бы делать это с ребёнком. Но смерть ему позволяла то, что запрещала жизнь, которая, конечно, позволяет людям слишком уж многое, но не всё, далеко не всё. По-настоящему всё дозволено только после смерти.

— Мама, папа, спасите! — шептала я во тьму, и чернота шёпота смешивалась с чернотой тьмы.

Чудовище терзало меня не для того, чтобы убить или просто помучить, — оно хотело передать мне свою чудовищность, пропитать меня собой, сломать мои человеческие границы, наполнить меня безумием и ужасом, исказить моё «я» настолько, чтобы оно совпало с его «я», как круг солнца совпадает с кругом луны при полном солнечном затмении.
 
Придёт миг — и мы с чудовищем сольёмся в одно существо. Перетечём друг в друга, смешаемся, как пыль и вода смешиваются в единую грязь.

Войдя в чудовище, перемешав плоть с плотью, мысль с мыслью, я напилась его злобой, его похотью, его извращённой совестью, копотью тьмы, осевшей в складках его существа. Я плавала в нём, как в подводной пещере, наслаждаясь извилинами загадок и кошмарами тупиков. Я научилась от него безумию и сама стала учить его, я ведь была молода и способна развиваться быстрее всякого старца.

Я была уже не я, и он был уже не он, но мы стали мы. Мы! Единое существо, вовсе не человеческое уже — ни по форме, ни по внутренней сути. Восхитительно мерзкое, извилистое, многорукое и многоногое, приспособленное для успешного существования внутри земли и внутри смерти.
 
— Ах ты, свинтус! Ах ты, рифмоплет паршивый! Ах ты, изменщик!

Геральт, заинтригованный, потянул кобылу за угол. Не успел он установить источник воплей, как к ним присоединился глубокий липко-стеклянный звон. «Вишневое варенье, — подумал ведьмак. — Такой звук издает банка вишневого варенья, если запустить ее с большой высоты и с большой силой». Это-то он знал отлично. Йеннифэр, когда они жили вместе, доводилось во гневе кидать в него банками варенья. Которые она получала от клиентов. Потому что сама-то Йеннифэр понятия не имела о том, как варить варенье, а магия в этом отношении не всегда давала положительные результаты.

За углом, перед узким, покрашенным в розовое домиком, собралась солидная кучка ротозеев. На маленьком, весь в цветах, балкончике, под наклонным навесом стояла молодая светловолосая женщина в ночной сорочке. Выгнув пухленькое и кругленькое плечико, выглядывающее из-под оборок, она с размаху запустила вниз обитый по краям цветочный горшок.

Худощавый мужчина в сливового цвета шапочке с белым пером отскочил, словно ошпаренный, горшок шмякнулся о землю прямо у его ног и разлетелся на куски.

— Ну Веспуля! Ну Веспуленька! Ну радость моя! — крикнул мужчина в шапочке с пером. — Не верь сплетням! Я хранил тебе верность, провалиться мне на этом самом месте, если вру!

— Прохвост! Чертово семя! Бродяга! — взвизгнула пухленькая блондинка и скрылась в глубине дома. Видать, в поисках очередных снарядов.

— Эй, Лютик! — окликнул мужчину ведьмак, влача на поле боя упирающуюся и фыркающую кобылу. — Как жизнь? Что происходит?

— Жизнь? Нормально, — осклабившись, проговорил трубадур, — как всегда. Привет, Геральт! Каким ветром занесло? А, черт, осторожней!

Оловянный бокал свистнул в воздухе и с грохотом отскочил от брусчатки. Лютик поднял его, осмотрел и кинул в канаву.

— Забирай свои шмотки! — крикнула блондинка, призывно играя оборками на пухленьких грудках. — И прочь с глаз моих! Чтоб ноги твоей больше тут не было, стихоплет!

— Это не мое, — удивился Лютик, поднимая с земли мужские брюки с гачами разного цвета. — В жизни у меня не было таких штанов.

— Убирайся! Видеть тебя не желаю! Ты… ты… Знаете, какой он в постели? Никудышный! Никудышный, слышишь! Слышите, люди?

Очередной горшок просвистел в воздухе, зафурчал торчащим из него сухим стеблем. Лютик едва увернулся. Вслед за горшком полетел медный котел никак не меньше чем в два с половиной галлона. Толпа зевак, держась за пределами обстрела, тряслась от хохота. Самые большие остряки хлопали в ладоши, кричали «бис» и убеждали блондинку действовать активнее.

— Слушай, а у нее в доме нет катапульты? — забеспокоился ведьмак.

— Не исключено, — сказал поэт, задрав голову к балкону. — У нее дома жуткий склад рухляди. Штаны видел?

— А может, лучше уйти? Вернешься, когда утихомирится.

— Еще чего? — скривился Лютик. — Возвращаться в дом, из которого в тебя бросают оскорбления и медные котлы. Сей непороч… виноват, непрочный союз я в одностороннем порядке объявляю разорванным. Подождем только, пусть выкинет… О мать моя, нет! Веспуля! Моя лютня!

Он бросился к дому, протянув руки, споткнулся, упал, схватил инструмент в последний момент, уже над самой брусчаткой. Лютня проговорила стонуще и певуче.

— Уф-ф, — вздохнул бард, поднимаясь с земли. — Порядок. Отличная штука, Геральт, теперь можно идти. Там, правда, еще остался плащ с куньим воротником, но ничего не попишешь, пусть мне будет хуже. Плащ, насколько я ее знаю, она не выкинет.

— Ах ты, лживое дерьмо! — разоралась блондинка и сплюнула с балкона, разбрызгивая слюну. — Ах ты, бродяга! Ах ты, фанфарон хриплый!

— Что это она тебя так, а? Проштрафился в чем?

— Да нет, все нормально, — пожал плечами трубадур. — Она требует моногамии, мать ее так-то, а сама кидает в людей чужими портками. Слышал, как она меня обзывала? О боги, мне тоже известны такие, которые приятнее отказывают, чем она дает, но я же не кричу об этом на улицах. Пошли отсюда.
 
Это ж, понимаешь, они поначалу все такие сексуальные, красивые, интересные. А потом сам не заметишь, как рядом с тобой окажется косное, муторное, обрюзгшее страшилище. Но я как-то не решался. Потом вот Лондон подвернулся, Work and Travel, все такое. Я уехал, сказал ей, мол, когда-нибудь снова будем жить вместе. Мол, перевезу ее сюда, сам только на ноги встану… Короче, думал, все само собой рассосется. Она себе кого-нибудь найдет там, от меня отвыкнет… Так нет же — вон, по десять раз на дню пишет! — Андрей достал из кармана телефон, показав расцветающий уведомлениями экран: «412 непрочитанных сообщений от пользователя Аделина». — Видишь? Прилипла, б..дь, как пиявка! У этой клуши сплошь на уме дети, семья, посиделки у родителей и все вот это говно. А мне это на х..р не упало, я развиваться, я дальше двигаться хочу, понимаешь?
 
Бывший редактор «Профсоюзной морской газеты», а теперь растрёпанная человекообразная тень, он уже не помнил, как дошёл до жизни такой, как превратился из образованного солидного человека в полусумасшедшего бомжа.

Гузь — так звали его все знакомые, такие же, как и он, тени, силуэты бывших людей. Он ещё помнил, что его прозвище происходит от фамилии Гузицкий, из которой, как щупальца из тела осьминога, росли атрибуты: имя — «Анатолий», отчество — «Дмитриевич», профессия — «журналист, главред», образование — «высшее филологическое», пол — «мужской», год рождения — «тысяча девятьсот семьдесят…»

Последний атрибут был повреждён: Гузь уже не помнил, в каком именно году родился. Да и прочие атрибуты личности, чувствовал он, не в порядке, словно расшатанные зубы, и скоро будут утрачены навсегда.

По ночам Гузь страдал сомнамбулизмом. Бродил во сне по спящим улицам и дворам в поисках объектов приложения своей бессознательной журналистской активности. Встретив кого-нибудь ночью, он прилипал к человеку, как пиявка, но высасывал из него не кровь, а интервью. Днём эти взятые по ночам интервью всплывали на поверхность его сознания, и Гузь, будто медиум в состоянии транса, воспроизводил их на потеху знакомым бомжам, для которых был чем-то вроде ходячего новостного канала.

Знакомые не без удовольствия внимали его вещаниям и в благодарность за потеху делились с ним выпивкой.

Иногда, посреди отчётов о взятых интервью, Гузь начинал рычать и лаять. Это означало, что минувшей ночью он пытался взять интервью у собаки, которую принял за человека. Бывали и вовсе загадочные интервью, при воспроизведении которых Гузь издавал тихие зловещие звуки неопределённого рода, от которых мурашки ползали по коже у слушателей. Сам Гузь не мог ничего объяснить, но все слушатели сходились на том, что те интервью он брал у призраков, которые встречались ему во время лунатических блужданий.
 
Сверху