Проза.

ШокоЛапка

Местный
Вдогонку теме "стихи"

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)
 

1234567890

Десять грустных цифр.
Дочь прижалась ухом к моей груди, чтобы послушать, как бьется сердце.
- Слышишь его?
- Слышу, - рассмеялась вдруг, - да это просто камень жгучий!
И, уже без смеха:
- Он катится мне прямо в лицо.

Это довольно точное описание моего сердца. Оно всегда катится моим любимым прямо в лицо.
 

SNZme

Камертон
Посередине должно быть этакое состояние покоя, а получается — стоишь в толпе, давят со всех сторон сразу. Если слабый — раздавят и забудут. Даже тем, кто впереди, проще. На низ, если давят, то только сзади или снизу, потому у них один путь только остается — вперед или вверх. А вот последним иногда ничего не остается, только давить. Хотя если пораскинуть мозгами, они из эгоизма своего, из зависти давят, а то и от тупости. У них то путей в 3 раза больше. Просто повернутся на 180 градусов, и целый мир перед тобой, а не спины более удачливых граждан.
Сергей Козлов
 

SNZme

Камертон
Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Тогда постарайся, чтобы они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить. Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадется этот вор? Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, как я, — медведем среди медведей, птицею среди птиц?» «А что делает святой в лесу?» — спросил Заратустра. Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога. Пением, плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несешь ты нам в дар?» Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!» — Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети. Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: «Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв».
Ницше
 

SNZme

Камертон
Когда Бог уязвит твою душу плачем, то болезненное чувство уже не отступает от сердца: сердце пребывает болезнующим до наступления смерти.
Имеющий сердце, уязвленное плачем, куда бы он ни пошел, всюду носит в себе плач и болезнь.
Делает ли он какое дело, ест или пьет, или спит, при всех этих занятиях душа его непрестанно имеет занятием своим плач.

Игнатий Брянчанинов
 

SNZme

Камертон
Но человек — в самом деле украшение мира. Несмотря на свою животную грубость, он уже несколько тысячелетий борется за то, чтобы построить общество лучшее, чем то, где коршун пожирает крольчонка, и осуждает тех, кому на все наплевать. В человеческом лесу есть и здоровые деревья. Вы в этом убедитесь. Конечно, вам придется сталкиваться с подлецами; вас будут предавать лучшие друзья; вас будут мучить никчемные кокетки, не стоящие ни единого вздоха; вы станете жертвой такой глупой клеветы, что у вас перехватит дыхание и вы не будете знать, что ответить. «Mit der Dummheit Kampfen die Gotter selbst vergebens» (Шиллер). Против глупости бессильны даже боги.
Андре Моруа
 

SNZme

Камертон
Никогда не переставай сомневаться. Если сомнения вдруг оставили тебя, знай — ты остановилась на полпути. И тогда придет Бог и все отменит, ибо именно так Он управляет своими избранниками: заставляет их одолевать предназначенный им путь. Он заставляет нас идти, когда мы останавливаемся по той или иной причине — по лени ли, от того ли, что нам захотелось покоя и уюта, или потому, что возникло ложное ощущение, будто все необходимое мы уже узнали…

Пауло Коэльо
 

SNZme

Камертон
Вы отличаетесь от демонов хотя бы тем, что не следуете своей природе, в отличии от них вы просто лжете. В отчаянной погоне за счастьем можете ненароком и растоптать какого-нибудь бедолагу, оправдываете себя высокими мотивами, совершая плохой поступок… И после всего этого жаждете обрести рай за холмами.
Себастьян Микаэлис
 

SNZme

Камертон
– Слушайте нас, люди! – обрушился с неба громовой голос. – Это Аарн говорят с вами. Мы пришли сюда, чтобы помочь тем, кто сумел остаться человеком несмотря ни на что. Тем, для кого чужая жизнь может стать превыше жизни собственной. Тем, кто способен любить и способен верить любимому человеку. Тем, кто несчастен в обычной жизни и не хочет драть свой кусок из глотки ближнего. Тем, кого зовет в неведомое его душа. Мы зовем вас с собой! Вас, кого тошнит от злобы и жестокости, кто способен мечтать о невероятном и несбыточном, не ограничиваясь тем, что можно потрогать. Никогда больше вы не будете одиноки! Скажите три слова: «Арн ил Аарн», и мы придем за вами. Но пусть не пытаются живущие подлостью и жестокостью примазаться к тем, кто слышит серебряный ветер. Ничего у них не получится.
Иар Эльтеррус
 

SNZme

Камертон
Однажды король пришел в свой сад и обнаружил, что его деревья, кустарники и цветы умирают. Дуб пояснил, что умирает, так как не может быть таким высоким, как Сосна. Король застал сосну поверженной: она согнулась под тяжестью мысли, что не могла давать виноград, как Лоза. А лоза погибала, потому что не могла цвести, как Роза. Роза плакала, так как не могла быть столь сильной и могучей, как Дуб.
Тогда он нашел одно растение – Фрезию, цветущую и прекрасную как никогда. Король спросил:
— Как же так? Ты растешь посреди этого увядшего и мрачного сада, а у тебя такой здоровый вид?
Красавица ответила:
— Я не знаю. Возможно, я всегда предполагала, что, сажая меня, ты хотел Фрезию. Если бы ты хотел иметь в саду еще один Дуб или Розу, ты бы посадил их. Тогда я сказала себе: я постараюсь быть Фрезией настолько хорошо, насколько могу.
Хорхе Букай
 

SNZme

Камертон
<…>большинство людей довольствуются работой, крышей над головой, недолгим воскресным отдыхом и полагают, что это и есть счастье; они счастливы оттого, что спокойны, а не оттого, что живут! Пускай соседи страдают — пока беда не коснулась их самих, они предпочитают на все закрывать глаза, делать вид, будто зло в мире не существует. И это не всегда можно назвать трусостью. Для некоторых людей сама жизнь уже требует немалого мужества.
Марк Леви
 

SNZme

Камертон
Мы взрослеем не постепенно, не скапливая день за днём. Мы взрослеем вдруг. От толчка какого-нибудь. От прозрения. Такой толчок-прозрение настиг сейчас Костю. И грустно ему стало, невмоготу грустно. Так опечаливаютя лишь взрослые люди. И взрослое умение тотчас пришло ему на помощь, умение скрывать свои чувства. Лихим, бесшабашным, бесстрашным вздумалось прикинутся Косте. Ему показалось, что так надо. Ему показалось, что лучшего сейчас просто не придумаешь. Вот он какой! Глядите-ка! И он шагнул к пропасти, дивясь сам себе, своему спокойствию. Шагнул и погладил зыбкого белого слона по хоботу.
Лазарь Карелин
 

SNZme

Камертон
У вас когда-нибудь было такое, чтобы кто-нибудь вызывал к вам в дом полицию, охрану или вашего домовладельца из-за того, что вы слишком громко слушаете музыку? Как может такая красивая вещь, как музыка, так сильно кого-то раздражать? Если вы слушаете дома хороший альбом, а какой-то ваш не в меру чувствительный сосед не может расслышать свой долбаный телевизор, почему должна страдать ваша музыка; почему вам слушать музыку нельзя, а ему смотреть телевизор можно?
Мик Марс
 

SNZme

Камертон
У птиц есть крылья, благодаря чему они могут легко отрываться от земли и именно поэтому они ни черта не смыслят в полетах. У человека крыльев нет, отчего ему пришлось досконально разобраться во всех тонкостях воздушного перемещения.
Если вы берете книжку, скажем, об отношениях и узнаете, что ее автор был счастлив в браке с 18 лет, то там точно написана полнейшая чушь, недостойная внимания образованных граждан. Лучше почитайте неудачников от любви.
Максим Неоднозначно
 

SNZme

Камертон
… он был рад всякой теме, которая не требовала знания грубых фактов; когда мерилом служит чувство, вам наплевать на логику, и это очень удобно, если вы не в ладах с логикой.
Уильям Сомерсет Моэм
 
Сегодня мне приснилось, будто я - картонная мишень. Кто-то стреляет, попадает мне в грудь, стреляет снова, попадает, стреляет и не может остановиться.. Дыра становится всё больше и через неё льётся свет, а я только развожу серыми картонными ручками и чувствую себя чрезвычайно глупо. Кто-то стреляет, не желая мне зла, просто чтобы выпустить пар, представляя на моём месте совершенно другого человека, а может - вовсе без всякой мысли. Кто-то не виноват, что он от природы такой меткий, он заплатил - и стреляет, имеет право,а у меня такая дурацкая работа - стоять не шелохнувшись..

Это истечение света из пробитой грудной клетки, преследующее меня ощущение кровопотери напоминает мне об одном из описанных в "Розе мира" мифов: Рафаг - мука непрерывного самоистощения. Ту, невидимую глазу субстанцию, что неостановимо покидает меня через пробоину я представляю чем-то вроде золотой краски, оставляющей за мной след из сияющих в небесном блэк-лайте, капель. Надеюсь, лампа вспыхнет не раньше, чем я, наконец, истаю целиком и вот тогда этот свет проявится на всём, чего я касалась. Должен же быть какой-то смысл в неутолённом страдании.

Вспоминая об алкоголе, я понимаю, что все эти самоцветные горючие жидкости, которые я литрами заливала внутрь - всего-навсего восполняли эту потерю за неимением лучшего способа затыкать в себе бреши,появление которых связано лишь с тем, что кто-то постоянно стреляет, стреляет и не может остановиться! Избавление так близко - только руку протяни; я же помню это прекрасно: всего несколько глотков и горло становится спокойной рекой, исчезает застрявший между ключиц клубок колючей проволоки.. Первые минуты в алкогольном ударе - это блаженство свободного дыхания, глубокого, сладкого и безболезненного, это панацея, это торжество божественного милорсердия.. Это придумано специально для нас, неподвижных картонных человечков, не смеющих покинуть опасный пост..

Тем, кто стреляет, никогда не придёт в голову любить нас, жалеть нас, трахать нас и такое положение вещей совершенно нормально..
 

SNZme

Камертон
Жизнь порой сводит нас с людьми, глядя на которых мы видим, какими мы могли бы стать, но, слава богу, не стали, — пьяницами, бездельниками, предателями, индивидами с безжалостным умом или наполненным ненавистью сердцем. Но для сохранения равновесия в мире судьба часто заставляет нас жалеть или даже любить этих людей. И мы не можем презирать того, кого мы искренне жалеем, или сторонится того, кого любим.
 

SNZme

Камертон
У нас странное понимание многих вещей… Если вера в Бога, то он живет на небе или в особенном месте, куда можно прийти и помолиться, хотя сами при этом думаем, что он создал все… Так если он создатель всего, так может он везде и во всем? Если любовь, то мы ее почему-то связываем с сексом… Хороший секс — люблю… Не хороший — не люблю… Так может он хорошим и становится только потому, что любишь? Любовь ведь обладает уникальным свойством все улучшать, и с ее помощью все становится прекрасней… Любовь, она прежде всего в сердце, и даже говорим мы о ней, используя это слово… Так чего же ее ищем ниже пояса? Деньги — это вообще уникально… Так их хотим и так сильно при этом боимся разбогатеть, зажраться, стать сволочью оттого, что богат… Так может дело не в деньгах, а в человеке, имеющем богатство? Может, когда разбогатеешь, стоит больше делиться с миром, ведь он с тобой поделился, дав тебе эти дары… Смотри на мир глубже и с разных сторон — это поможет стать счастливее…
Виталий Гиберт
 
Словацкий язык по-прежнему очень смешной, только я к нему потихоньку привыкаю, все начинает казаться нормальным. И курячи прси с губами* в меню, и "Гарри Поттер и половичный принц", и "Табор тигров"** по телику. Продолжает умилять только любовь словаков к уменьшительным суффиксам, превращающая вай-фай в вифичко, пиво в пивичко, а чупа-чупс в лизатко. Каналы тут называются еднотка, плюска и йойка, глинтвейн - варене винко, яйца - ваички, холодильник - хладничка, помидоры - парадайки (они же райчаки). От соседа-словака в курилке узнаем, что главное в фильме "Токийский дрифт" - это рыхла, сбесила езда. Ну да, рыхлый - это быстрый, черствый - это свежий, потравины - продукты, красна вонь - чудесный запах, а ужасно - это прекрасно. Хотела купить себе подарочную авторучку с надписью "ужасна мама," но решила не подкармливать свои комплексы.
 
Сверху