О ДЕФИНИЦИЯХ
По имени-отчеству меня стали называть еще в детском саду: по странной случайности в этом ювенильно-пенитенциарном учреждении на соседней койке (не следует ли сказать «на соседнем горшке»? отчего-то визиты Мнемозины в эти угодья окутаны порой легким скатологическим флером) обретался полный мой тезка и ровесник. Детали тамошнего казарменного быта, которые недавно казались прочно забытыми, ныне начинают исподволь мелькать где-то в сумраке воспоминаний: помню красную кирпичную стену, манную кашу, называемую в детском обиходе «космической» (плотно прилипнув к тарелке, она держалась при переворачивании), узкие шкафчики, пристегнутые варежки. Атмосфера унылой гнуси царила в этих местах, которые должны были приготовить советских детенышей к неумолимому фарватеру будущей биографии – и сквозь расплывающийся (от слез? от мемуарных турбулентностей?) контур верещащей воспитательницы просвечивала кудахчущая учительница младших классов – и за ней целый выводок начальствующих пустомель.
В школе неожиданную ценность приобретала первая буква фамилии – вернее сказать, ее положение в алфавите: больше всего ценилась третья четверть – при любой оказии оставалось время подготовиться, покуда отдуваются Аванесова с Барановым. Зато к собственному твоему имени начинали цепляться слова-прилипалы: ты делался не просто Имяреком в темно-синей форме с оторванными пуговицами (жива ли еще старинная бурсацкая забава? - «чья это пуговица?» «моя» «ну так держи ее» - бедолаге вручался алюминиевый кругляш с торчащими нитками), но «пионером», «советским школьником», «звеньевым». Ярлыков этих было что-то очень много, общественный быт предполагал сложные конструкции - от октябрятских звездочек-пятерок (каждая из которых, чуть заматерев, могла ухайдакать студента Иванова) до каких-то общешкольных квазимузыкальных должностей: гудел горн, бил барабан, тонколягая активистка, чеканя шаг по желтому паркету, несла знамя к авансцене, пока Имярек, осознав преступное отсутствие галстука, пытался сделаться невидимым в строю.
В больнице ты делался «больной»; подписывая тетрадку становился «учени» (половую морфему предлагалось дописать самостоятельно); военкомат считал тебя «призывником» (а вот фиг тебе); для комсомольской крысы был ты «неформал» и «металлист» (нуждавшийся в немедленном перевоспитании); в институте «абитуриент», а после «студент», в библиотеке «читатель». Десятки этих зеркал показывали чорт знает что: конгломерат гомункулусов с гипертрофированными чертами – простоватая ухмылка на водительском удостоверении, тайная недоброжелательность на читательском билете – и все они хором вопрошают: кто я? зачем я? Что за, так сказать, дикое слово? Но нынче, буквально в последние несколько дней, я, кажется, понял про себя довольно важную вещь, - еще не точное название, но подступ к собственной сущности: я -
православнутый белоленточный интернет-хомячок.
